– Теперь я должна представить вас мистеру Кросби, – сказала она, решась, по-видимому, выполнить роль свою до конца.

Молодые люди пожали руку друг другу холодно, не сказав ни слова, как это делают обыкновенно молодые люди, когда встречаются при подобных обстоятельствах. Они сейчас же разошлись, к крайнему разочарованию Лили. Кросби стоял отдельно с устремленными в потолок глазами, казалось, что он намерен был держать себя важно, и притом в стороне от других, между тем как Крофтс торопливо подошел к камину, сказав по дороге несколько любезностей мистрис Дель, мистрис Бойс и мистрис Харп. От камина он тихонько пробрался к Белл.

– Мне очень приятно, – сказал он, – поздравить вас с предстоящим браком вашей сестры.

– Да, сказала Белл, – мы знали, что вам приятно будет услышать о ее счастье.

– Действительно приятно, и я вполне надеюсь, что она будет счастлива. Вам всем он нравится, не правда ли?

– Мы все его очень полюбили.

– Мне сказывали, что он в хороших обстоятельствах. Счастливый человек, весьма счастливый, весьма счастливый.

– Конечно, и мы так думаем, – сказала Белл. – Не потому, однако же, что он богат.

– Нет, не потому, что он богат, но потому, что удостоен такого счастья, потому что его обстоятельства доставят ему возможность владеть этим сокровищем и наслаждаться им.

– Да, действительно, – сказала Белл, – совершенно справедливо.

Сказав это, Белл села на стул и с тем вместе положила конец разговору. «Совершенно справедливо», – повторила она про себя. Но едва только выговорила эти слова, как подумала, что это совсем не так, и что доктор Крофтс ошибался. «Мы любим его не потому, что он достаточно богат, чтобы жениться без тревожной мысли, но потому, что он решается жениться, хотя и не богат». Сказав это про себя, Белл рассердилась на доктора.

Доктор Крофтс отошел к дверям и прислонился к стене, засунув большие пальцы своих рук в рукава жилета. Говорили, что он был застенчив. И мне казался он застенчивым, а между тем это был человек, который ни под каким видом не побоялся бы привести в исполнение задуманный план. Он будет смело и много говорить перед целой толпой, все равно, будет ли эти толпа состоять из мужчин или женщин, он был весьма тверд в своих убеждениях, положителен и настойчив в преследовании своей цели, зато он не умел говорить немного, когда, в сущности, говорить было не о чем. Он не умел разыгрывать роль, когда чувствовал, что она для него не годится. Он не изучал науки принимать на себя важный вид, где бы ни случалось ему находиться. Дело другое Кросби, тот вполне изучил эту науку и чрез нее процветал. Поэтому Крофтс удалился к дверям и прислонился к стене, а Кросби выступил вперед и сиял, как Аполлон, между всеми гостями. «Как делает он это?» – говорил про себя Джонни Имс, завидуя совершеннейшему счастью лондонского фешенебельного человека.

Наконец, Лили вывела на поляну танцоров, и так образовалась кадриль. Поляна оказалась, однако же, неудобною. Музыка из одной только скрипки, которую Кросби нанял в Гествике, была недостаточна для этой цели, и притом же трава, довольно гладкая для игры в крикет, была весьма шероховата для ног танцующих.

– Очень мило, – сказал Бернард своей кузине. – Я ничего не знаю, что могло бы быть милее, только…

– Я знаю, что вы хотите сказать, – прервала Лили. – Я все-таки останусь здесь. Из вас никто не настроен к романтичности. Вы взгляните только на луну позади церковного шпица. Я останусь здесь на всю ночь.

И Лили пошла по одной из садовых дорожек, за ней последовал ее жених.

– Неужели вам не нравится луна? – спросила Лили, взяв руку Кросби, к которой она так теперь привыкла, что даже не думала о ней, когда брала ее.

– Нравится ли мне луна? Не знаю, солнце мне нравится лучше. Я не совсем-то верю в лунный свет. Мне кажется, хорошо говорить об этом, когда человек настроен к сентиментальности.

– Ах да, этого я очень боюсь. Я часто говорю Белл, что ее романтичность увянет, как увядают розы. И потом я начинаю думать, что проза полезнее поэзии, что рассудок лучше сердца, и… и… что деньги лучше любви. Все это так, я знаю, и все-таки люблю лунный свет.

– И поэзию, и любовь?

– Да. Поэзию много, а любовь еще больше. Быть любимой вами для меня очаровательнее всех моих мечтаний, лучше всякой поэзии, которую я читала.

– Неоцененная Лили. – И ничем не сдерживаемая рука его обвилась вокруг ее талии.

– В этом я вижу и значение лунного света, и благотворное действие поэзии, – продолжала влюбленная девушка. – Тогда я не знала, почему мне нравились подобные вещи, но теперь знаю. Это потому, что я хотела быть любимой.

– И любить.

– О, да. Одно без другого ничего бы не значило. Оно составляет или будет составлять прелесть для вас – другое для меня. Любить вас или знать, что я могу любить вас, для меня величайшее наслаждение.

– Вы хотите сказать, что в этом заключается осуществление вашего романа.

– Да, но, Адольф, это не должно быть окончанием романа. Вам должны нравиться томные сумерки и длинные вечера, когда мы будем одни, вы должны читать мне книги, которые мне нравятся, наконец, вы не должны приучать меня к мысли, что мир наш и холоден, и сух, и жесток, нет не должны, хотя я часто твержу об этом в разговорах наших с Белл. От вас я не должна слышать и не услышу этого.

– Он не будет ни холоден, ни жесток, если я сумею предупредить и то и другое.

– Милый Кросби, вы понимаете, что я хотела сказать. Я не буду считать его ни холодным, ни жестоким, даже иногда, когда вздумала бы посетить нас какая-нибудь скорбь, если вы… я думаю вы поняли, что я хотела сказать.

– Если я буду беречь вас.

– В этом я не сомневаюсь, нисколько не сомневаюсь. Неужели вы думаете, что я не могу довериться вам? Нет, я хочу сказать вам, что вы не должны считать забавными мое сочувствие к лунному свету, к чтению стихов и…

– И говорить пустяки. – Сказав это, Кросби еще крепче сжал ее талию, тон его голоса в эту минуту еще более нравился Лили.

– Мне кажется, что я и теперь говорю пустяки, – сказала она с недовольным видом. – Вам приятнее было, когда я говорила о поросятах, не правда ли?

– Неправда, мне приятнее всего слушать вас теперь.

– Почему же вам неприятно было тогда? Разве я сказала тогда что-нибудь оскорбительное для вас?

– Вы мне лучше всего нравитесь теперь, потому что…

Они остановились на узенькой дорожке, идущей через мостик в сад Большого дома, их окружала тень густо разросшихся лавровых деревьев. Но свет луны ярко пробивался между деревьями, которыми оканчивалась маленькая аллея, и Лили, взглянув на Кросби, могла ясно рассмотреть форму его лица, выражение нежности и любви в его глазах.

– Потому что… – сказал он и потом нагнулся к ней, еще крепче обняв ее, между тем как Лили приподнялась на цыпочки, губы их прикоснулись, и за тем последовал нежный, страстный поцелуй.

– Друг мой! – сказала Лили. – Жизнь моя! любовь моя!

Возвращаясь ночью в Большой дом, Кросби положительно решил, что никакие денежные расчеты не принудят его изменить слово, данное Лилиане Дель. Решимость его простиралась еще дальше: он не хотел откладывать свадьбы на дальний срок, который не должен был простираться далее шести или восьми месяцев, и уж никак не более десяти, лишь бы только успеть ему устроить в этот промежуток времени свои дела. Разумеется, ему придется отказаться от всего, от всех возвышенных видов в его жизни, от честолюбия, но что же делать, с грустью говорил он самому себе, я приготовился к этому. Такова была решимость Кросби, и, размышляя о ней в постели, он пришел к заключению, что едва ли найдется несколько мужчин, менее его самолюбивых.

– Но что скажут в гостиной о нашем отсутствии? – спросила Лили, вспомнив о гостях. – Притом, ведь вы знаете, я должна распорядиться танцами. Пойдемте поскорей, и будьте умницей. Пожалуйста, ангажируйте на вальс Мэри Имс. Если вы этого не сделаете, я не буду говорить с вами весь вечер.

Действуя под влиянием такой угрозы, Кросби по возвращении в гостиную попросил молоденькую леди удостоить его чести провальсировать с ним. Мэри чувствовала себя на седьмом небе счастья. В состояния ли целый мир доставить что-нибудь восхитительнее вальса с таким кавалером, как Адольф Кросби! А бедненькая Мэри Имс танцевала хорошо, хотя не умела говорить так же хорошо и много, и притом после вальса долго не могла успокоиться. Во время движения она прилагала всю свою энергию и очень заботилась о выполнении механической части танца, чтобы не затруднить кавалера.

– Благодарю вас, очень мило, немного погодя я могу повторить с вами вальс. – Только этими словами и ограничивался разговор ее с Кросби, несмотря на то, ей казалось, что она никогда еще не держала себя так хорошо, как при этом случае.

Хотя танцующих было не более пяти пар и хотя нетанцующие, как то: сквайр, мистер Бойс и пастор из соседнего прихода, – не имели никаких развлечений, вечер, однако же, прошел весьма весело. Ровно в двенадцать часов подали небольшой ужин, который, без сомнения, облегчил несколько скуку мистрис Харп и доставил немалое удовольствие мистрис Бойс. Что касается до детей мистрис Бойс, то я нисколько не сожалею о них. Все вообще бывают счастливы в своем детском счастье, а если нет, то показывают вид, что счастливы. Во всяком случае, они просто исполняют какую-то прямую обязанность, которую в свое время исполняли для них другие. Но для чего пускаются на подобные собрания мистрис Харпы? К чему эта древняя леди просиживала несколько часов и, зевая, с нетерпением ждала минуты, когда ей можно забраться в постель, поглядывая через каждые десять минуть на часы, чувствуя, что все кости ее ноют, что старым ушам ее больно от окружающего шума? Неужели все эти страдания переносятся для одного только ужина? Как бы то ни было, после ужина служанка мистрис Харп провела ее до коттеджа, за ней побрела мистрис Бойс, сквайра проводили довольно парадно, прощаясь с хозяйкою дома, он намекнул молодым людям, чтобы по возвращении домой не делали шуму. Бедный пастор еще оставался, от времени до времени он обращался к мистрис Дель с скучными речами и глядел глазами Тантала на светские радости и удовольствия, приготовленные для других. Надобно сказать, что общественное мнение и мнение английских епископов сложились в этом отношении как-то особенно жестоко против пасторов.

В последний период вечерних удовольствий, когда время, танцы и другие развлечения сделали всех молодых людей счастливыми, Джон Имс в первый раз стоял подле Лили в паре кадрили. Лили сделала все, что только могла, лишь бы принудить его оказать для нее эту милость; она чувствовала, что для нее это было бы милостью. Лили, быть может, не совсем понимала, как велико было желание с его стороны ангажировать ее и в то же время получить отказ. Несмотря на то, она понимала многое. Она знала, что он не сердился на нее, знала, что он страдал сколько вследствие отвергнутой любви, столько и от самой любви, которую продолжал еще питать к Лили. Она желала успокоить его, облегчить его страдания и в то же время не совсем верила в полную, прямую, непринужденную искренность его чувств.

Наконец Джонни подошел к ней, и хотя Лили была ангажирована, но тотчас же приняла его предложение. Она перепорхнула через комнату.

– Адольф, – сказала она, – я не могу танцевать с вами, хотя и обещала. Меня просить Джон Имс, и я еще ни разу с ним не танцевала. Вы понимаете меня, и верно будете паинькой, не правда ли?

Кросби нисколько не ревновал, как паинька, он спокойно сел в уголок позади дверей.

В течение первых пяти минут разговор между Имсом и Лили был весьма обыкновенный. Она повторила желание видеться с ним в Лондоне, а он, без всякого сомнения, обещал исполнить это желание. После того наступило молчание на несколько времени, и затем нужно было танцевать.

– Не знаю еще, когда будет наша свадьба, – сказала Лили, когда кончилась фигура и когда оба они снова стояли друг подле друга.

– Тем менее я могу знать об этом, – сказал Имс.

– Во всяком случае, я полагаю, не в нынешнем году, это можно сказать почти наверное.

– Может быть, весной, – намекнул Имс. Он бессознательно желал, чтобы свадьба была отложена на более продолжительное время, и в то же время не хотел огорчать Лили.

– Я говорю об этом собственно потому, что нам было бы весьма приятно, если бы вы могли быть здесь в день моей свадьбы. Мы все вас так любим, и я в особенности желаю, чтобы этот день вы провели вместе с нами.

Почему это так постоянно делается девушками, выходящими замуж? Почему они постоянно просят мужчин, которые любили их, присутствовать на свадьбе их с другими мужчинами? Тут нет, кажется, особенного торжества. Это делается просто из одного расположения и любви, они надеются предложить что-нибудь смягчающее, а отнюдь не увеличивающее душевную скорбь, которой сами были виновными. «Вы не можете жениться на мне, – говорит, по-видимому, новобрачная, – но вместо беспредельного счастья, которое бы я могла доставить вам, сделавшись вашей женой, вы будете иметь удовольствие видеть меня замужем за другим». Я вполне ценю образ действий подобного рода, но, говоря по чистой совести, сомневаюсь в удовольствии, которое может доставить такая замена.

При настоящем случае Джон Имс был одного со мной мнения, он не принял приглашения Лили.

– Неужели вы не хотите сделать для меня этого одолжения? – спросила Лили голосом, исполненным непритворной нежности.

– Я готов сделать вам всякое одолжение, – угрюмо отвечал Джонни.

– Кроме этого?

– Да, кроме этого. Я не в состоянии сделать этого.

Сказав это, Джонни должен был танцевать, и, когда, кончив фигуру, снова стоял подле Лили, они оба оставались безмолвными до конца кадрили. Отчего это в ту ночь Лили думала о Джонни Имсе гораздо больше, чем бывало прежде, отчего в ней явилось большее расположение уважать его как человека, который обнаруживал большой запас своей собственной воли?

В эту кадриль Крофтс и Белл танцевали вместе и тихо говорили о свадьбе Лили.

– Мужчина может перенести очень многое, – говорил Крофтс, – но он не имеет права заставить женщину переносить нищету.

– Может быть, – сказала Белл.

– То, что для мужчины не составляет страдания, чего мужчина, может статься, и не почувствует, для женщины будет земным адом.

– Весьма быть может, – сказала Белл, не обнаружив ни малейшего сочувствия к этим словам, ни в лице, ни в голосе.

Но она запомнила каждое слово, сказанное Крофтсом, и доискивалась истины в каждом из них со всею силою своего сердца и ума, со всею пылкостью своей души. «Как будто женщина не в состоянии перенести более мужчины!» – говорила она самой себе, проходя по комнате, освободясь от руки доктора.

Танцы кончились, и остальные гости разошлись.