Глава IX
СОБРАНИЕ У МИСТРИС ДЕЛЬ

Следующий день был днем собрания. Накануне этого дня вечером между Белл и ее кузеном ни слова больше не было сказано, по крайней мере, не было сказано слова, имевшего какое-нибудь значение, и, когда Кросби предложил своему другу на другое утро сходить в Малый дом и посмотреть, как идут приготовления, Бернард отказался.

– Ты забыл, мой любезный, что я не влюблен, как ты, – сказал он.

– А я так думал, что ты тоже влюблен, – заметил Кросби.

– Нет, по крайней мере, не так влюблен, как ты. Тебе, как жениху, позволят делать все: сбивать крем, настраивать фортепиано, если ты умеешь. А я только думаю еще быть женихом, замышляю вступить в брак по расчету, чтобы угодить дяде, в брак, который ни под каким видом не должен заключать в себе стеснительных условий. Твое положение совершенно противоположно моему.

Говоря все это, капитан Дель, без всякого сомнения, фальшивил, и если фальшивость можно извинить человеку в каком-нибудь положении, то она вполне была извинительна Бернарду при том положении, в котором он находился. Поэтому Кросби отправился в Малый дом один.

– Дель не хотел идти со мной, – сказал он в разговоре с обитательницами Малого дома. – Вероятно, он готовится к танцам на поляне.

– Надеюсь, он будет здесь вечером, – сказала мистрис Дель.

Белл не сказала ни слова. Она положила в душе своей, что при существующих обстоятельствах для кузена ее необходимо было нужно, чтобы его предложение и ее ответ оставались для всех тайной. Она догадывалась, почему Бернард не пришел с своим другом из Большого дома, но ни слова не сказала о своей догадке. Лили посмотрела на нее, но посмотрела молча, что касается до мистрис Дель, то она не обратила ни малейшего внимания на это обстоятельство. Таким образом проведено было вместе несколько часов без дальнейшего упоминания о Бернарде Деле, особливо со стороны Лили и Кросби: они вовсе не замечали его отсутствия.

Мистрис Имс с сыном и дочерью приехали первыми.

– Ах как мило, что вы приехали рано, – сказала Лили, стараясь выразить что-нибудь любезное и приятное, но, в сущности, употребив ту форму изъявления радушия, которая для моего слуха всегда звучит как-то особенно неприятно. «Десятью минутами раньше назначенного времени, а я думала, что вы приедете по крайней мере тридцатью минутами позже»! Так всегда толковал я себе слова, которыми меня благодарили за ранний приезд. Мистрис Имс была добрая, болезненная, невзыскательная женщина, принимавшая всякого рода любезности за искреннее приветствие. Впрочем, и Лили, с своей стороны, ничего больше не думала выразить, кроме любезности.

– Да, мы приехали рано, – сказала мистрис Имс. – Собственно, потому, что Мэри думала зайти в вашу комнату и поправить свои волосы.

– И прекрасно, – сказала Лили, взяв Мэри за руку.

– При том же я знала, что мы вам не помешаем. Джонни может выйти в сад, если там нужно что-нибудь поделать.

– Если ему лучше нравится остаться с нами, нам очень приятно, – сказала мистрис Дель. – А если он находит нас скучными…

Джонни Имс пробормотал, что ему очень хорошо и в гостиной, и вслед за тем занял ближайшее кресло. Он пожал Лили руку, стараясь произнести коротенький спич, нарочно приготовленный им на этот случай. «Я должен поздравить вас, Лили, и от всего сердца выразить надежду, что вы будете счастливы». Слова были довольно просты и с тем вместе выразительны, но бедному молодому человеку не привелось их высказать. Как только слово «поздравляю» достигло слуха Лили, она все поняла – и чистосердечие преднамеренного спича, и причину, почему его не следовало произносить.

– Благодарю вас, Джон, – сказала она, – я надеюсь чаще видеться с вами в Лондоне. Там так приятно иметь вблизи себя старого гествикского друга.

Лили говорила своим голосом и лучше Джонни умела сдерживать биение своего сердца, но и ей при этом случае трудно было вполне владеть своими чувствами. Молодой человек полюбил ее чистосердечно и истинно, продолжал любить ее, выражая свою искреннюю любовь глубокой грустью и сожалением о том, что лишился ее. Скажите, где найдется девушка, которая не будет сочувствовать такой любви и такой грусти, если и та и другая будут так явно обнаруживаться, потому, собственно, что не могут скрыть себя, если будут так определительно высказываться против воли того, кто ими страдает?

Вскоре после Имсов явилась старушка мистрис Харп, коттедж которой находился в несколько шагах от Малого дома. Она всегда называла мистрис Дель «моя милая», любила дочерей ее, как своих собственных. Когда ей объявили о предстоящем замужестве Лили, она с удивлением всплеснула руками, она все еще считала Лили за ребенка, и в одном из уголков ее комода все еще хранились остатки сахарных конфет, купленных для Лили.

– Он лондонец? Хорошо, хорошо. Лучше было бы жить ему в провинции. Восемьсот фунтов в год, моя милая? – говорила она, обращаясь к мистрис Дель. – Это звучит здесь очень приятно, потому что мы все такие бедные. Но я полагаю, что восемьсот фунтов в год не очень много для того, чтобы жить в Лондоне?

– Я думаю, и сквайр придет, не правда ли? – спросила мистрис Харп, располагаясь на софе подле мистрис Дель.

– Да, он будет здесь скоро, если впрочем не отдумает. Ведь вы знаете, он со мной не церемонится.

– Отдумает! Знавали ли вы, чтобы Кристофер Дель когда-нибудь отдумывал?

– Конечно, мистрис Харп, он бывает верен своему слову.

– Да так верен, что если обещал дать кому-нибудь пенни, то непременно даст, а если обещал отнять фунт стерлингов, то отнимет, хотя бы это стоило ему несколько лет времени. Вы знаете, он намерен выгнать меня из моего коттеджа.

– Не может быть, мистрис Харп!

– Да, моя милая, Джолиф приходил объявить мне (Джолиф, надо сказать, был управляющий сквайра), что если мне не нравится коттедж в настоящем его виде, то я могу оставить его, и что сквайр за переправки потребует плату за наем вдвойне. А я только и просила покрасить немного на кухне, где дерево сделалось так черно, как его шляпа.

– Я думаю, что он только хотел, чтобы вы сами окрасили на свой счет.

– Как же я могу сделать это, моя милая, при ста сорока фунтах в год на все и про все? Ведь я должна жить! А он имеет мастеровых при себе каждый день круглый год! И не бессовестно ли присылать мне такое предложение, мне, которая прожила в здешнем приходе пятьдесят лет? А вот и он.

И мистрис Харп при входе сквайра величественно поднялась с своего места.

Вместе с сквайром вошли мистер и мистрис Бойс из пасторского дома с юношей Диком Бойсом и двумя девочками Бойсами четырнадцати- и пятнадцатилетнего возраста. Мистрис Дель, с обычным при таких случаях видом радушия и упрека, спросила, почему не пришли Джен и Чарльз, Флоренс и Бесси. (Бойс имел огромную семью). Мистрис Бойс отвечала на это, что они и без того уже нахлынули на Малый дом как лавина.

– А где же… молодые люди? – спросила Лили, принимая вид притворного удивления.

– Они будут часа через два или три, – сказал сквайр. – Оба они одеты были к обеду, как мне казалось, очень щегольски, но для такого торжественного случая они нашли необходимым одеться еще параднее. Как поживаете, мистрис Харп? Надеюсь, в добром здоровье? Ревматизма нет, э?

Эти вопросы сквайр произносил очень громко, почти в самое ухо мистрис Харп. Мистрис Харп, правда, была немного крепка на ухо, но очень немного, и терпеть не могла, чтобы ее считали глухою. Не любила она также, чтобы ее считали страждущею ревматизмом. Сквайр это знал, и потому приветствие его было далеко не любезно.

– Вам бы не следовало, мистер Дель, доводить меня до лихорадки. Теперь, слава богу, здорова, благодарю вас. Весной было колотье: в этом коттедже ужасно как сквозит! «Удивляюсь, как ты можешь жить в нем», – говорила сестра моя, когда приезжала навестить меня. Я и думаю, что лучше отправиться к ней в Хамершам, только знаете, проживши пятьдесят лет в одном приходе, не всякому хочется переселиться на другое место.

– Пожалуйста, вы и не думайте уезжать от нас, – сказала мистрис Бойс, весьма негромко, протяжно и внятно, надеясь этим угодить старушке.

Но старушка поняла все.

– Мистрис Бойс женщина хитрая, – говорила она с мистрис Дель, перед окончанием вечера. На свете есть старые люди, угодить которым весьма трудно и с которыми, несмотря на то, невозможно почти жить, если им не угождать.

Наконец два героя перешли через поляну и через стекольчатую дверь явились в гостиную, при входе их Лили сделала низкий реверанс, ее светлое кисейное платье пышными складками сложилось на полу, так что Лили казалась роскошным цветком, который вырос на ковре, сложив ладонь на ладонь у пряжки кушака, она произнесла:

– Мы ждем прибытия вашей высокой милости и вполне сознаем, как много обязаны вам за удостоение своим посещением нашей бедной хижины.

Сказав это, она тихо поднялась, улыбаясь, – о, как очаровательно улыбаясь! человеку, которого любила, складки кисейного платья приняли волнистые формы, как будто и они улыбались вместе с нею.

Мне кажется, в мире нет ничего милее преднамеренного, обдуманного изъявления любви девушки к любимому человеку, когда она твердо решилась, чтобы весь свет знал о том, что она всецело отдалась ему.

Не думаю, чтобы все это нравилось Кросби, как бы следовало нравиться. Ему нравилось смелое уверение Лили в любви, когда они бывали вдвоем. И какому человеку не понравились бы подобные уверения при подобных случаях. Впрочем, может статься, ему было бы приятнее, если бы Лили более придерживалась риторической фигуры, известной под именем умолчания, была скрытнее относительно своих чувств в то время, когда их окружали посторонние лица. Он не обвинял ее в недостатке нежности. Он слишком хорошо знал ее характер, был если не совсем непогрешителен в этом знании, то, по крайней мере, слишком близок к этой непогрешительности, чтобы позволить себе против нее подобное обвинение. Такое проявление чувства казалась для него ребяческим и потому не нравилось ему. Ему не хотелось быть представленным, даже оллингтонскому обществу, в качестве жертвы, приготовленной к закланию и связанной лентами, для возложения на жертвенник. Позади всего этого скрывалось чувство, что было бы гораздо лучше без подобного рода манифестаций. Само собою разумеется, все знали, что он женится ни Лили Дель, и разве он, как Кросби говаривал себе довольно часто, позволял себе когда-нибудь думать об отказе от этой женитьбы. Правда, свадьба, по всей вероятности, будет отсрочена. Он не говорил еще об этом с Лили, создав для себя какое-то затруднение в приступе к подобному объяснению. «Я ни в чем не откажу вам, – говорила ему Лили, – только, пожалуйста, не торопитесь». Поэтому он не видел перед собой особенного затруднения и только желал, чтобы Лили воздерживалась от выражений как в словах, так и в обращении, которые, по-видимому, заявляли всему свету, что она намерена выйти замуж немедленно. «Завтра я должен непременно с ней объясниться», – сказал он про себя, выслушав приветствие с тем же притворно-серьезным видом, с каким произнесла его Лили.

Бедная Лили! как мало понимала она, что происходило в душе Кросби! Зная его желание, она бы тщательно завернула любовь свою в салфетку, так что никто бы ее не увидел, никто, кроме него во всякое время, когда бы он ни захотел полюбоваться этим сокровищем. Если она действовала так открыто, то все это делалось собственно для него. Она видала девушек, которые полустыдились своей любви, но она не стыдилась ни своей, ни его любви. Она вполне отдалась ему, и теперь весь свет мог знать об этом, если только весь свет нуждался в подобном сведении. Зачем ей стыдиться того, что, по ее мнению, служило для нее такой большой честью? Она слышала о девушках, которые не хотели говорить о своей любви на том основании, что в мире нет ничего постоянного и верного вообще, а для любви в особенности, от чаши до губ, по пословице, большое расстояние, – упадет она и разобьется. Везде нужна осторожность. Для Лили не представлялось надобности в подобной осторожности! Для нее не могло существовать непостоянства или неверности. Если бы чаша ее и выпала из рук, если бы ей и выпала подобная судьба, вследствие вероломства или несчастья, никакая осторожность не могла бы спасти ее. Упавшая чаша до такой степени раздробилась бы от своего падения, что всякая попытка собрать ее обломки и составить из них снова одно целое была бы невозможна. Никогда этого Лили не высказывала – и смело шла вперед, смело показывала свою любовь, не скрывая ее ни от кого.

После пирожного и чаю, когда прибыл последний из гостей, решено было, что первые два или три танца должны состояться на поляне.

– Ах, Адольф, как я рада его приезду, – сказала Лили, – пожалуйста, полюбите его.

Приезжий этот был не кто другой, как доктор Крофтс, о котором Лили иногда говорила своему жениху, но при этом с его именем никогда не связывала имени своей сестры. Несмотря на то Кросби догадывался, что этот Крофтс или был прежде влюблен, или влюблен в настоящее время, или будет влюблен в Белл, а так как он приготовился защищать притязания по этой части своего друга Деля, то особенно не торопился оказать доктору радушие как самому близкому семейному другу. Он еще ничего не знал о предложении Деля и об отказе Белл и потому приготовился к войне, если бы она оказалась необходимою. Сквайра в настоящую минуту он сильно не жаловал, но если судьба предназначала подарить ему жену из этой фамилии, он лучше бы желал иметь свояком владельца Оллингтона и внука лорда де Геста, чем какого-то сельского врача, как Кросби, в гордости своей, называл доктора Крофтса.

– К несчастью, – сказал он, – я никогда не полюблю такого мужчину, которого считают образцом совершенства.

– Но его вы должны полюбить. И он вовсе не образец совершенства: он, как и все мужчины, курит, ездит на охоту и делает другие негодные вещи.

С этими словами Лили выступила вперед поздороваться с своим другом.

Доктор Крофт сбыл жиденький, худощавый мужчина высокого роста, с блестящими черными глазами, с круглым лицом, с черными, почти кудрявыми волосами, которые, однако же, не выдвигались вперед над его лбом и висками, чтобы дополнить красоту лица, с тонким, хорошо сформированным носом и ртом, который можно бы считать совершенством, если бы губы были немного пополнее. Нижняя часть лица, рассматриваемая отдельно, имела несколько суровое выражение, которое выкупалось, однако же, блеском его глаз. И все же художник непременно бы сказал, что нижние черты его лица были несравненно красивее.

Лили подошла к нему и с особенным радушием поздоровалась, прибавив, что она очень, очень рада его видеть.