Именно это меня увлекает, а не само письмо как искусство. Я пыталась понять его всю свою взрослую жизнь, так и не выяснив, что оно собой представляет; я слишком примитивна и ограниченна, чтобы понять. Но писательство как волшебство привлекает меня; и я понимаю писательство как создание связей и групп. Пунктирные рисунки и те самые невидимые связи между ними. Группа – это желание совершить богохульство в отношении излюбленных памятников института культуры, желание спасения и переписывания, желание не быть пассивными получателями.

Я не думала о своих работах как кощунственных с первых лет учебы. Много лет назад я сказала себе, что ненавижу бога. Я никогда не думала о магии. Но в дни после посещения Национальной галереи в моей голове все переплелось, и на своей старой американской клавиатуре я создаю новый документ и начинаю писать что-то, сценарий, без заказа или проекта. Первое, что я делаю, это пишу Æ, Ø и Å снова и снова, чтобы усвоить сочетания клавиш, как если бы много раз подряд играла мотив на фортепиано. Внезапно я начинаю изучать старые блэк-метал-клипы на бонусном DVD к дискам Darkthrone. Теперь я чувствую, что весь черный цвет вернулся, как будто никогда и не уходил, как будто все, что я сделала, чтобы заново обрести себя как взрослую миниатюрную натуральную кремовую блондинку, полностью искореняется небольшим щелчком. Блэк-метал-клипы вызывают у меня желание создать новую группу, не для того, чтобы играть музыку, а для того, чтобы иметь возможность начать что-то создавать здесь, в сообществе, в связях, в ненависти, в упрощенной сложности шумящих черно-белых верхушек деревьев, в пиксельных фракталах. Самовыражение должно начинаться с чего-то кощунственного, в надежде на ненависть. Я должна вернуться сюда.

В богохульстве заключен секретный договор, желание общности, не закрепленной в христианском южном духе. Богохульство защищает нас от назидательных историй, на которых мы выросли, отменяет то, что требует от нас подчинения. Оно показывает разрыв в реальности, ведущий в другое, более открытое место встречи. Богохульство не забыло, откуда оно взялось, оно дает энергию и возможность сопротивляться. Оно ищет новые способы сказать «мы». И группа – это мы, сообщество, возникающее без чьей-либо просьбы. Это неизведанное место, общее для нас всех, невозможное место. В таком месте мы можем сделать искусство волшебным.

Через несколько дней после нашей первой встречи в музее мы с Терезой получаем письмо от Венке с приглашением на кофе и дуэль. Тереза с энтузиазмом отвечает, что уже ищет свой метафорический меч, просит купить молоко, сахар и печенье к кофе. Я отвечаю, отправляя ссылку на книгу о группе Hellhammer, «Only Death is Real»^[27] в онлайн-магазине. Этот бонусный материал в стиле блэк-метал подходит ко всему, относится ко всему, ко мне и к нам.

В книге Том Габриэль Фишер рассказывает, что музыканты из Hellhammer, которые позже стали известны как одни из важнейших предшественников скандинавского блэк-метала, устраивали бои на мечах около светофоров в швейцарских пригородах посреди ночи. Это было в то время, когда они репетировали и записывали кассеты вечером, а в дневное время занимались бессмысленной работой в автомастерских и на заводах. Участники группы, уставшие от ограниченного существования послевоенного времени в Европе, должны были найти свои собственные ритуалы, и музыка, вдохновленная хэви-металом, панком и большим, очень большим объемом ненависти, была их катализатором.

Они прятались у светофоров поздно ночью, а когда машина останавливалась на красный свет, они выбегали на улицу в костюмах и начинали фехтовать, пока не загорался зеленый. Это было в начале 80-х, задолго до того, как ролевики или металлисты в черных плащах и средневековой одежде стали обычным явлением, и, должно быть, было страшно и абсурдно смотреть на них крупным планом, сквозь тонкое стекло в окне машины.

Члены Hellhammer, движимые гневом и шумом, хотели сыграть роль рыцарей в скучной загородной жизни. Они хотели найти смысл в этом существовании с характерными для него подчиненностью, молчанием, конформизмом и традициями. Поединок на мечах был репетицией группы, концертом, внутренним протестом против конформистской повседневности и отсутствием надежды в современной взрослой жизни. Они вели бой на улицах перед универмагами, магазинами, жилыми комплексами, парковками, свалками и швейцарскими Альпами.

После прочтения книги эта ролевая игра становится для меня понятнее, чем музыка Hellhammer. Сначала я думаю, это потому, что звук сложнее описать, или я просто недостаточно хорошо понимаю музыку, но есть еще одна причина. Бои на мечах кажутся завершенными ритуалами, почти активистскими. Они проблематичны и жестоки, но также абсурдны и ясны. Музыка, напротив, сжата в уже существующие форматы, такие как запись и концерт, а описания того, как Hellhammer самовыражается в музыке, переполнены ссылками на другие группы и жанры. Как будто музыканты определяются своими инструментами и тем, как группа поднимает их на следующий уровень иерархии, дает им силу.

Я думаю о своей метал-группе, созданной в 1998 году, и разочаровании во всем обычном, что я видела в концертных залах и самих концертах.

Я вспоминаю сотни сольных концертов и проектов в последующие годы, а также постоянное давление конформизма, его борьбу против того, что, как я надеялась, станет другим миром. Предсказуемость сет-листа, края сцены, время, отведенное на выступление, и билеты, и продажи, и бюджет, и формат рекламы. Музыка Hellhammer возникла под давлением, и норвежский блэк-метал тоже, но за пределами музыки тоже возникали группы, группы, образованные связью. Действия групп были жестокими и трагичными, но все могло пойти в другом направлении. Другие группы, вне музыки, могли бы стать искусством.

Отмечаю в файле со сценарием: «Группа – это желание богохульствовать над дисциплиной». Я хочу найти ритуальную, мультидисциплинарную, пеструю форму самовыражения, в которой техника, жанр, субъективность и другие предопределенные системы подчинены сообществу или желанию ненавидеть вместе.

Осло сейчас воспринимается иначе. Как будто я могу смотреть в землю, прямо внутрь почвы. Там лежит история в разных слоях, слой за слоем, и все они содержат подпольную культуру разных времен.

Прошло 25 или 30 лет с момента расцвета блэк-метала и даже больше – после рыцарского активизма Hellhammer. Скоро 20 лет, как я сама, одетая в плащ, напрасно искала черную помаду в Hennes&Mauritz^[28]. Теперь мир другой. Наш трупный грим уже давно стек по щекам, в реку Ална и в долину Лодален, под рельсы железной дороги и улицу Швайгардсгате и в неолиберальную смесь пресной и морской воды в районе Бьорвика.

Волосы, которые когда-то у большинства из нас, даже у меня на водительских правах, были длинными и черными, как плащ или затонувший сценический занавес, давно отросли или выпали и утекли вниз в слив ванной, через канализацию, вниз в подземелье, откуда они когда-то пришли. У меня давно короткая стрижка, и все черные химикаты и пигменты давно ушли в прошлое. Одежда провинциального черного цвета давно пожертвована во Fretex^[29] или в какой-нибудь другой христианский благотворительный магазин.

Мы сейчас в Осло, и наше прошлое почти незаметно. Черный язык жестов расщеплен, спрятан или убежал в канализацию вместе с остатками кокаина из западных районов, допингом из Согнсванна и вытяжкой героина из Грёнланна. Даже Старый город склоняется вниз, к домам проекта Баркод^[30]. Субкультура всегда течет вниз, назад. Блэк-метал сейчас известен во всем мире, но с него словно смыли субкультуру, как социал-демократия смыла с себя социализм. Блэк-метал больше не черный, это больше не протест и не предупреждение, он одет в более мускулистые, мифологические и коммерческие цвета.

Но скоро наша группа будет в полном составе, наша группа, не мускулистая и не мифологическая, поплывет наружу и вниз по подземным спиралям. Вокруг нас восток Осло, он стоит и рушится, ржавеет, гниет и тонет. Группа расслаивает кладку, бетон и стальные балки, стыки города. Мы увлекаем конструкции за собой вниз.

Венке стояла рядом со мной и смотрела на школьное здание, возле которого мы договорились встретиться. Теперь она следует за мной к ограде, а затем на школьный двор. На ее спине болтается сумка для продуктов. Мы только что попытались вспомнить, какое задание получили на экзамене по норвежскому языку в старших классах средней школы. Венке, кажется, помнит что-то об изменении климата и научной фантастике, но экзамены в средней школе так далеки от нас, что в памяти всплывают лишь отрывки, иногда настолько неясные, что я задумываюсь, не путаю ли написанные нами тексты с нашим реальным опытом. Я вроде бы припоминаю, что на экзамене писала о норвежских народных сказках. Мой текст был о сказке, которая больше всего пугала меня в детстве, «Мельница, которая мелет на морском дне». Венке даже не помнит эту сказку, она садится на скамейку на солнышке, протягивает руки за спинку, а ноги – перед собой. Тереза еще не пришла. Сказка, говорю я, это история о двух братьях и ручной мельнице, которую один из них выменял у самого дьявола в аду. Мельница могла намолоть все, о чем просил хозяин, будь то рождественское угощение или золото, и однажды один из братьев не смог остановить мельницу и чуть не утопил себя и весь свой двор в селедке и каше. Больше всего, больше, чем ад и дьявол, меня пугал именно сюжет с утопающим, сцена, где человек задыхался в традиционных бледно-серых норвежских блюдах для второго завтрака.

Может быть, это то, от чего мне всю жизнь приходилось убегать. Селедка, каша и бог.

Вот и Тереза. Три сестры.

– Куда мы идем? – спрашивает Тереза.

– К чёрту, – говорит Венке, и я смеюсь, как всегда при слове «чёрт». Должно быть, это Сёрланн вернулся и продолжает существовать во мне, как надежда в ненависти.

Мы отправляемся дальше. Наши ноги наступают на твердый асфальт, но еще и на что-то мягкое. Это могло бы быть снегом, если была зима, но снег растаял, и только мы это знаем. Мы стоим посреди моря невидимой селедки и каши. Это белые отходы, перебродившие, гнилые и стареющие вещества. Мы сотни лет совершенствовали полностью водонепроницаемые методы смывания и удаления наших собственных отходов и продуктов распада. В конце концов даже мельница оказывается в море.

Но все оставляет следы, воспоминания или призраков. Мельница все еще стоит и мелет на морском дне, извергая бесконечное количество сельди и каши или черной нефти для норвежской денежной сказки. Она измельчает, царапает, ползет и жужжит. Скандинавская минималистическая жадность хлюпает под подошвами наших ботинок.

На улицах в центре Осло виден и современный собрат сказочной каши – мусор. Он был выставлен на полках магазинов как пиетистские символы в виде практичных порционных пакетов, витаминных добавок, продуктов без жира и сахара, пастеризованных и гомогенизированных. Все упаковки безопасны, чисты, гигиеничны. Они отмечены Божьим благословением. Теперь они превратились в скопления раскисшего картона, скользкого пластика и острых ржавых кусков металла, которые гниют в городском пейзаже на виду, достаточно внимательно присмотреться. То, что когда-то придавало форму серо-белым продуктам, обезжиренному молоку, овсяным хлопьям, хлебу из муки грубого помола и рыбному пудингу, теперь полупрозрачное, пористое и спрессованное. Все надписи и цвета смыты с бесцветного пластикового скелета упаковочной оболочки. Большинство людей не видят это так ясно, как мы, и замечают только обычный уличный мусор и дуновение ветра с кислым запахом. Для нас это двойное дно улиц Грёнланна, это современный мир и древние символы. Это как если бы мы оказались в ловушке ауры, фазы, когда человек галлюцинирует или у него двоится в глазах, он видит несколько миров один поверх другого, пока не начнется мигрень или серийный убийца не совершит новое преступление. Это, должно быть, и есть аура Норвегии: два мира один над другим, реальный и отходы реального.

Два новых образа накладываются друг на друга: пиетистский и оккультный, светящийся снег в лесу и кружащиеся темные верхушки деревьев, очищенная субъективность и резкая ненависть. Вот старая сёрланнская аура, слой за слоем, христианская и богохульная, белая и черная. Черный грозит раздавить белый. Ересь никогда не перестает угрожать. Черные пятна – это проблема белого цвета. Это напряжение, в котором мы находимся. То, что они называют светом, и то, что они называют тьмой, земля и подземный мир, преисподняя, аминь!

Мы хотим передвинуть подземный мир на ступеньку выше. Ад – это место на земле.

Спускаемся по улицам района Тёйен. Под нашими ногами лежит Осло, Южная Норвегия, Сёрланн, в руинах, слой за слоем в мусоре и отходах, окаменелостях норвежских сказок, картин и продуктовых монополий. Под всем этим находятся подземные архивы, километр за километром заполненные кровью.

Из окна сетевого кафе или из квартиры Венке можно шпионить за американскими «метал-туристами», которые выходят из 37-го автобуса на остановке Ослогате, чтобы посетить старый музыкальный магазин «Хельвете», который теперь называется «Несеблу»^[31]. Многие из них приехали, прочитав дурацкую книжонку «Lords of Chaos»^[32]. Они здесь, неуверенные в том, что именно ищут, стоят и посматривают через дорогу в своих милых кожаных курточках и чокерах, прежде чем перейдут на другую сторону и войдут в музыкальный магазин, чтобы купить свитера с нашитыми логотипами групп и альбомов.

Время от времени я вижу черноволосые пары, бродящие по улице рядом с музеем Мунка. На их губах пирсинг, а на джинсовых куртках – слово «DEATH»^[33], написанное имитацией готического шрифта. Держа в руках смартфоны с навигаторами на экране, они нерешительно ищут квартиру, где Варг Викернес убил Эйстейна Ошета в 1993 году^[34]. Изредка кто-то осмеливается позвонить в дверь. Они хотят снять видео на месте съемок фильма «Повелители хаоса», хотят немного аутентичности. Но то, что они находят внутри, – это обычная небольшая столичная квартира с уютной гостиной и котятами, играющими вокруг ножек стульев и копошащимися в подушках дивана (они тоже повелители хаоса). Окна квартиры выходят прямо в Ботанический сад, двухсотлетнюю корневую систему Осло. Если вы встанете у окна и посмотрите направо, вы увидите через листья березы садик с травами, где солодка, лаванда, вербена и репейник переплетаются в ведьмовском зелье. Пейте этот отвар ежедневно от мужских проблем.

Внутрь квартиры уже много часов светит солнце, а воздух тяжелый, как в погребальной камере, обставленной нашим имуществом. Венке открывает окно, достает кофемашину и наливает воду в чайник. Тереза падает на диван в гостиной и открывает ноутбук. Я остаюсь в коридоре и читаю сообщение на телефоне, прежде чем включаю режим экономии энергии и снимаю обувь. Если нарисовать линию между нами, мы образуем треугольник, обращенный внутрь квартиры:

коридор

я

кухня гостиная

Венке Тереза

Или, говоря терминологией группы:

я

гитара

Венке Тереза

бас барабан

Треугольник – простая фигура, но она сложнее, чем упрощенная двойственность, закрепившаяся в языке. Треугольник всегда стремится выйти за пределы самого себя, он – всегда начало большего многообразия, которое разветвляется в нашем сознании. Когда мы вводим третий компонент, мы получаем уже не просто зеркальное отражение, а глубину, или символ магии, порталы в другие места. Что происходит с противоположностями, если ввести что-то третье? Становится трудно определить, что это за третий компонент, он может представлять собой море различных возможностей. Реальность, вымысел, и? Мужчина, женщина, и? Наличие третьей вершины заставляет противоположности содрогаться.

Переворачиваем треугольник вверх дном и опускаем одну вершину вниз. Это первая форма, которую мы находим на теле, и самая магическая, темный треугольник лобковых волос. Мы вступаем в волшебство, вместе с мусором, подземным миром и тенями.