Вы так много знаете о тех, кто жил задолго до нашего рождения в обстоятельствах, невообразимо отличающихся от привычных нам. О тех, кто оставил после себя так мало, что каждая мелочь предельно важна. Зная все это, неужели Вы не мучаетесь от собственной незначительности? Жаль, что в английском нет способа задать этот вопрос как-нибудь безлично, чтоб не звучало так, будто я называю незначительным конкретно вас. Вас, Андерса Ларсена, куратора Силькеборгского музея. Хотя на самом деле я пытаюсь понять, не кажется ли совершенно ничтожной собственная жизнь любому, кто обладает такими глубокими познаниями, как Вы (на этот раз подразумевая именно Вас)?

Вы пишете, что смерть Беллы огорчила меня. Это так. Я все еще скучаю по ней и оплакиваю ее потерю, но, знаете, она исчезла бесследно – ее кремировали, как, по вашим словам, и всех современников Толлундского человека, а прах развеяли по ветру. От Беллы не осталось и следа. Чего нельзя сказать о болотных людях, которые словно недавно расстались с жизнью, а по виду и вовсе не расстались. Они покоятся на всеобщем обозрении, наглядно демонстрируя, что когда-то существовали, жили на земле.

Кажется, я окончательно потеряла нить рассуждений, так что лучше закончу письмо.

С наилучшими пожеланиями,

Тина Хопгуд

Силькеборг

21 февраля

Уважаемая миссис Хопгуд,

не стоит прекращать писать мне. Ваши письма заставляют меня задуматься, и мне это очень нравится, так что, пожалуйста, пишите еще. В частности, сейчас я много думаю о том, что создает историю, ту часть истории, что является объектом моих научных изысканий. Что остается в истории? От чего зависит, что именно в ней останется?

Прежде всего на ум приходит жестокость. Толлундский человек и другие болотные люди умерли насильственной смертью. Если бы не насилие, их тела предали бы огню, как и тела остальных их современников. Кроме того, если задуматься, какие именно артефакты их времен сохранились до наших дней, становится понятно, что очень часто это вещи, так или иначе связанные с убийством. Вероятно, поэтому мы (и лично я, как Вы совершенно верно предположили) чувствуем себя такими незначительными. Все из-за того, что мы не живем в рамках насилия и жестокости и скорее всего не от него погибнем. Не так уж это и плохо. Я с радостью принимаю свою маловажность в обмен на спокойную и мирную жизнь.

Во вторую очередь я подумал о красоте. Некоторые из сохранившихся предметов вполне обыденны и дошли до нас разве что по случайности. Но большинство этих реликвий красивы. Их положили в могилы, потому что они лучшие в своем роде. Другие объекты сохранились потому, что обладают религиозной ценностью, их создавали в качестве подношения богам, а значит, с особым вниманием к эстетике.

В сохранении эстетических объектов есть большой смысл, который, на мой взгляд, распространяется за пределы чисто вещественной привлекательности. Эти объекты имеют смысл для тех, кто смотрит на них и держит в руках после того, как их создатели и владельцы ушли в мир иной. На такие мысли меня наводит не только наблюдение за посетителями музея, которые рассматривают ожерелье или амулет плодородия, и чувства, которые рождаются во мне в эти моменты. Когда умерла моя жена, она оставила мне браслет, который мы вместе купили во время медового месяца в Венеции. Простой серебряный обруч с утонченным орнаментом, выгравированным вдоль всей поверхности. Такую вещь хочется постоянно крутить в руках, трогать, пристально изучать, чтобы в полной мере понять ее красоту. Я изучаю этот браслет и теперь, когда жены нет рядом, потому что у меня не осталось на земле места, куда можно пойти, убеждая себя, что там я стану к ней ближе. Ни могилы, ни урны, ни даже места, где был развеян прах. Поэтому я смотрю на этот браслет как на связующее звено между нами, пусть мы и разлучены навеки. Я рассказываю Вам об этом только для того, чтобы подкрепить свою теорию красоты. Нет никакой определенной причины, почему я не выбрал в качестве такого связующего амулета ее расческу, перчатку, брелок, любую вещь, до которой она при жизни дотрагивалась тысячи раз. Но браслет красив, а все эти вещи – нет.

Простите, что допускаю в нашей переписке такую откровенность.

С уважением,

Андерс Ларсен

Бери-Сент-Эдмундс

6 марта

Уважаемый мистер Ларсен,

не стоит извиняться. Я первой начала писать Вам очень личные вещи. И мне тоже нравится задумываться о разном, так что я продолжу писать письма в надежде, что Вы ответите. Но если решите не отвечать, я не обижусь.

Не могу согласиться с Вами по поводу жестокости. Я постоянно наблюдаю физическую расправу, и это не возвеличивает, а унижает. Разумеется, у меня на ферме регулярно убивают и увечат животных, а не людей, но от этого жестокость не перестает быть жестокостью.

Когда я только вышла замуж, свиней забивали прямо на ферме. Занимался этим муж хозяйки местного паба. Он напоминал паука: короткое округлое тело, длинные руки и ноги. Он годами носил тяжелые бочки в подвал и из подвала, таскал животных и туши, и эти годы пригнули его к земле. У него не было зубов, от него пахло кровью, помоями и потом. Если кто и жил за счет собственной жестокости, так это он. Теперь того мясника уже нет, и если я назову его имя в деревенской лавке, его вспомнят только после паузы или не вспомнят вовсе.

Свиней забивали в отдельном загоне недалеко от хлева. Я полагаю, Вам вряд ли когда-нибудь приходилось иметь дело с живой свиньей. Эти животные очень умны, но притом совершенно беспомощны. Свиньей до смешного легко управлять, достаточно приставить доски с обеих сторон головы – и веди ее куда хочешь. Их зрение очень ограничено, свиньи видят только то, что находится прямо перед ними, мир буквально перестает существовать для них, если они его не видят. В английском есть выражение: «идет как ягненок на заклание». Так говорят про наивного и простодушного человека, которого обманом можно довести до верной погибели. Мне всегда казалось, что в этой фразе логичнее смотрелось бы сравнение со свиньей, потому что ягнят гораздо труднее загнать на бойню, чем свиней.

Интересно, таким ли способом подвели к месту казни Толлундского человека. Я смотрю на его лицо (конечно, только на фотографиях) и представляю себе, как он, словно свинья, позволяет вести себя к болоту с веревкой на шее, беспокоясь только о том, чтобы идти прямо вперед. Как Вы думаете, был ли там, у болота, палач? Человек, которого избрали (или он вызвался сам) принести в жертву богам другого человека – которого так же избрали (или он так же вызвался сам)? Знаю, знаю, Вы работаете только с фактами, основанными на твердых доказательствах. Вас там не было. Никто из присутствовавших на месте никак не зафиксировал это событие, тогда как мы можем знать точно?

Я бы сказала, что дело здесь не в жестокости, а в жертвенности. Возьмем, например, святых. Пожертвовав собой во имя веры, они продолжают жить на земле и много столетий спустя: в церковных календарях, в картинах и скульптурах каждой галереи, на открытках, увековеченные в названиях церквей, улиц, площадей, зданий. Разумеется, жертва должна быть оправдана, как в случае со святыми и Толлундским человеком, учитывая времена, в которые они жили. Они принесли себя в жертву ради чего-то большего, чем их собственная жизнь.

Я чувствую, что тоже положила свою жизнь на жертвенный алтарь, но ради чего? Во-первых, во имя общества, своих родителей и их сверстников, чье давление не позволило мне прервать беременность или решиться на участь матери-одиночки. Во-вторых, я пожертвовала собой ради фермы. Эдвард – так зовут моего мужа – вполне доволен жизнью, пока у него есть земля, урожай, рогатый скот и сезонные работы. Я не такая, но сезоны сменяются так беспощадно и приносят за собой так много забот, что мне никуда не деться. Я принесла себя в жертву так давно, такой юной, и на осознание своего положения у меня ушло столько лет, что я уже не могу сказать точно, чем именно пожертвовала. Что приносило бы мне такое же удовлетворение, с которым Эдвард встречает каждый новый день? Возможно, могло хватить и поездки в Данию. Но пустота моей жизни так велика, что ее невозможно заполнить, сделав один, такой незначительный, шаг.

Не хочу, чтобы Вам показалось, будто я жалею себя. Это не так. У меня в жизни были радостные моменты. Нам с Эдвардом бывало хорошо вместе, и теперь мы гармонично движемся к спокойной старости. У меня есть дети и внуки, они дарят мне много счастья. И все же, что именно я безвозвратно утратила, лишив себя возможности выбирать еще в ранней юности?

Только что я подняла глаза от страницы и увидела в окно, как моя младшая внучка, которой еще нет и трех лет, бежит по двору, останавливается у решетки канализации и просовывает сквозь нее перчатку. Она в том возрасте, когда приседать так же легко, как садиться на стул (я такого времени в своей жизни уже даже и не помню), ей почти удается уронить перчатку вниз, когда во дворе появляется ее папа, мой сын Тэм, и подхватывает дочку на руки. Он вытирает ее ручки о свой комбинезон и уносит. Она визжит, как свинка. Эта сцена вызвала у меня улыбку, и на секунду я почувствовала себя счастливой.

Но расскажите о своей жене. Мне хотелось бы знать, почему от нее не осталось ни могилы, ни урны, ни даже праха.

С наилучшими пожеланиями,

Тина Хопгуд

Силькеборг

21 марта

Уважаемая миссис Хопгуд,

мне непросто рассказать, почему от моей жены не осталось ни могилы, ни урны, ни праха, и я, с Вашего позволения, оставлю эту историю до более позднего письма, если, конечно, Вы продолжите мне писать, на что я искренне надеюсь, или даже до Вашего приезда в Силькеборгский музей, когда мы сможем поговорить друг с другом лично. Я могу видеть Толлундского человека каждый день, если пожелаю, и, как и Вас, меня каждый раз очень трогает его умиротворенный вид. Вам необходимо приехать и увидеть его своими глазами.

Ваше последнее письмо заставило меня задуматься, какой разной жизнью мы живем. Здесь потребуются некоторые пояснения, ведь с первого взгляда наш жизненный опыт может показаться очень схожим: и Вы, и я родились в послевоенном мире и не знали других времен, кроме мирных; мы оба вступили в брак и стали родителями; ни одному из нас не приходилось испытывать объективных материальных трудностей. Однако свою жизнь я полностью посвятил прошлому, мелким предметам, рукотворным и неизменным. Когда я просыпаюсь посреди ночи в сомнениях, не упустил ли я все шансы в жизни, не стоило ли мне распорядиться своим временем и талантами как-то иначе, меня часто разбирает ужас от того, насколько малы изучаемые мной артефакты и насколько огромно то, что за ними стоит, насколько слабо оно поддается человеческому пониманию.

Вы же живете в просторном мире природы, где все постоянно меняется. Я имею в виду времена года, почву, виды работ на земле (посевная, уход за растениями, сбор урожая), циклы половой активности скота и их результаты. Интересно, просыпаясь ночью, Вы так же ужасаетесь, как велико то, с чем Вам приходится иметь дело день ото дня? Или все это стало для Вас обыденностью и Вы уже не испытываете страха?

Просыпаетесь ли Вы в ужасе посреди ночи? Думаю, в какой-то момент жизни это происходит с каждым. Моя жена, когда еще была жива, часто просыпалась, и я тоже просыпался, чтобы ее утешить. Рядом с ней никогда не было скучно, таким неординарным человеком была моя жена. Когда мы разговаривали о страхах и мечтах, мне казалось, что я соприкасаюсь с той ее частью, которая в другое время мне недоступна. Теперь ее нет рядом, и мне не с кем больше поговорить о таких вещах.

Заканчиваю письмо, как обычно, извинениями. Вы не для того начали эту переписку, чтобы читать о моих взглядах на вещи такие масштабные, что вряд ли мне удалось бы раскрывать их в полной мере, даже если бы я так хорошо владел английским языком, как Вы.

С наилучшими пожеланиями,

Андерс Ларсен

Бери-Сент-Эдмундс

2 апреля

Уважаемый мистер Ларсен,

Вы ошибаетесь. Я начала эту переписку, потому что меня саму мучают те же мысли, которые Вы так лаконично (и на прекрасном английском) изложили в своем последнем письме. Но я повременю с реакцией, как Вы отложили на будущее историю своей жены, потому что хочу кое о чем рассказать Вам. Я отправилась в путешествие. Я обещала себе посетить поселение железного века в Восточной Англии и сдержала обещание. В тот самый день, который обвела кружочком в календаре. Вы спросите, чем тут особенно хвастаться? Выбрала день для поездки и совершила ее именно в этот день. Для меня же это настоящее достижение. У меня есть представление о том, как другие справляются с жизненными задачами. Их жизни – как набор разных ящиков, расставленных впритык друг к другу (в процессе письма я понимаю, что это похоже на детали лего, хотя в моей фантазии эти блоки скорее сделаны вручную, они не такие технологичные и красочные). И вот люди переходят от ящика к ящику, полностью контролируя этот процесс, ни на минуту не сомневаясь, в какой момент пора закрыть один ящик и перейти к следующему. Моя же жизнь скорее напоминает дрова. Дрова, сваленные в кучу как попало.

В общем, я отправилась в городище железного века Уорхэм Кемп. Это примерно в пятидесяти милях от моего дома, и я решила поехать на машине. Я предварительно изучила расписание автобусов, потому что люблю, когда путешествие ощущается как настоящее приключение, а не как обычная поездка по магазинам, но быстро поняла, что мою шаткую конструкцию из дров будет просто невозможно сложить в аккуратную поленницу, если я хочу так надолго покинуть дом в заранее определенное время. К тому моменту, когда я приготовила завтрак, накормила кур, собрала яйца и приготовила обед, автобус давно ушел. Поэтому я поехала на машине. Я собиралась сразу излить на бумагу все свои впечатления от посещения Уорхэм Кемпа, которые затопили мое сознание и жаждут выхода, но сдержусь и расскажу все по порядку, чтобы Вы узнавали подробности по мере их появления, как и я сама.

День выдался чудесный: ветер и мороз покусывали щеки, на ясном небе блестело солнце. Всю дорогу оно беспокоило меня, слепило глаза, и мне постоянно приходилось поправлять защитный козырек. Я не из тех женщин, у кого есть солнечные очки (впрочем, подозреваю, Вы и сами уже догадались). Нет у меня и навигатора, но я запомнила названия местечек, которые мне предстояло посетить по пути в Уорхэм: Тетфорд, Суоффхем, Литл-Уолсингем, – и без труда добралась до места.

Я припарковала машину в деревне. Указателей там не было, но из соседнего дома вышла женщина, и сначала я подумала, что она собирается отругать меня за то, что я оставила там машину. Эдвард и Тэм, мой муж и старший сын, настороженно относятся ко всем, кто претендует хотя бы на дюйм нашего участка в четыре сотни акров. Дорожки следов на земле воспринимаются ими как личное оскорбление, оба до буквы знают законы и правила и в курсе того, что можно, а что нельзя делать в их владениях. Поэтому я и подумала: женщина идет в мою сторону, чтобы сообщить, что имеет полное право наслаждаться видом из сада без моей машины, торчащей на переднем плане.

– Ничего, если я оставлю здесь машину? – спросила я.

– Конечно, – ответила женщина. – Никаких проблем.

И она принялась подрезать розы, для чего, очевидно, и вышла из дома. Я спросила, как пройти к Уорхэм Кемпу. Она махнула секатором в нужном направлении и сказала, что, если я интересуюсь древними земляными сооружениями, она советует осмотреть еще и могильный холм Фиддлерс Хилл Бэрроу.

– В обоих местах ничего особенного, только небольшие холмы, покрытые травой, – сказала женщина. – Но и там, и там очень красиво, а сегодня такая хорошая погода.

И я пошла. Все необходимое я сложила дома в небольшой рюкзак, с которым кто-то из моих детей раньше ходил в школу. Я еще подумала: «Ну вот, с рюкзаком на плечах мне точно придется немного распрямиться», но распрямилась я настолько, что невольно подняла голову и стала рассматривать все окружающее так внимательно, будто мне предстоял экзамен по результатам посещения этих мест. В каком-то смысле так и есть. Прошу отнестись к моему письму как к контрольной работе. Исправьте ошибки красной пастой и оцените по шкале от одного до десяти.

Дорожка была узкая, ни одна машина не проехала мимо, только компания переговаривавшихся велосипедистов в лайкровых костюмах. Я пыталась представить, что же увижу, добравшись до места, и вдруг поняла, что понятия не имею, чего ожидать, хотя и поискала информацию в интернете. Тогда я начала бояться, что мои ожидания слишком завышены и я непременно разочаруюсь.

Так я дошла до небольшого мостика и остановилась, чтобы посмотреть, как течет вода. Мимо в том же направлении, что и я, прошли три женщины. Они были в кроссовках и с палками для ходьбы, в специальных спортивных куртках, которые стоят больше, чем за них готов отдать любой разумный человек. Последнее выражение принадлежит моему мужу, и оно возникло у меня в голове не потому, что я посчитала правильным осудить этих женщин, а потому, что сама чувствовала себя несуразной: ботинки на молнии, в которых я кормлю кур, детский рюкзак, старая куртка, из которой торчит наполнитель там, где я цеплялась за проволоку. За спиной у одной из женщин тоже висел рюкзак, но другой, с массой кармашков, и некоторые из них были сетчатыми. Она отличалась высоким ростом и крепким телосложением. Вторая женщина была ниже и симпатичнее на вид. Третья, в брюках неудачного фасона, слишком широких и коротких для ее фигуры, выглядела худой и некрасивой.

– Хорошая сегодня погода, – сказала высокая, когда женщины поравнялись со мной. Я подождала, пока они отойдут подальше, и только тогда двинулась следом. Я решила, что они, как я, идут к городищу Уорхэм, и разозлилась. Я приехала сюда в надежде почувствовать себя ближе к людям, жившим на этой территории много веков назад, возможно, даже родственным Толлундскому человеку. Теперь же мне придется разделить этот опыт с тремя женщинами, которые, как мне виделось, просто намеревались бездумно поставить галочку напротив очередной достопримечательности в списке мест, которые необходимо посетить. В тот момент мне отчаянно захотелось, чтобы рядом оказалась Белла. Человек, способный понять мешанину моих мыслей, из-за которой я приехала сюда, решив, что чрезвычайно важно посетить земляной холм у черта на рогах. В отличие от обогнавших меня женщин Белла точно была бы неправильно обута (на самом деле, не только в этот день, но и практически в любой другой; Белла всегда выбирала обувь неуместную и неподходящую к случаю). Мне так захотелось иметь возможность сказать кому-то рядом: «Смотри» – и знать, что человек поймет, что я имела в виду, даже если смотреть, строго говоря, было не на что.

– Смотрю, – могла бы сказать Белла. – И вижу только травинки. Но на этих травинках стоят наши ноги, все четыре наши ступни. Давай-ка вместе пошевелим пальчиками.

А потом я подумала, что если не сейчас, то позже я смогу сказать «Смотрите» Вам в своем письме. Надеюсь, это не выглядит слишком самонадеянно – то, как я беру Вас на роль заместителя женщины, которая была моей лучшей подругой, – однако наша переписка становится для меня чем-то похожим на общение с ней.

Дорога вела вдоль вспаханного поля, и я по привычке остановилась, чтобы проверить, смогу ли распознать, что там посажено. (Какой-то злак, но какой именно – говорить рано.) К тому моменту, как я добралась до входа в Уорхэм Кемп, женщины уже скрылись из виду. С обеих сторон дорожки росла живая изгородь, на траве еще блестела изморозь, и я видела отпечатки их подошв. Я решила идти ближе к той живой изгороди, рядом с которой не было следов, и напустила на себя такой вид, словно у меня больше прав быть там, чем у хорошо одетых женщин впереди меня.

Но когда я вышла к амфитеатру (это ведь так называется?), присутствие других – живых – людей перестало хоть что-то значить. Чувство было такое, словно я оказалась в месте для жизни, хотя, признаюсь, ожидала, что почувствую себя как в церковном склепе, где мертвые имеют преимущество над теми, кто еще ходит по земле. Не знаю, что так повлияло на меня, то ли всплеск небесной синевы, то ли следы кроликов и кротовые кочки, то ли покрытые дерном насыпи, что смотрелись так аккуратно и в то же время естественно, как будто люди, создавшие их, могли в любой момент появиться из-за холма со своими серпами, мотыгами и стадами овец.