Цитаты из книг автора «Энн Пэтчетт»

— Теперь в доме есть те, кому может понадобиться ее забота. Когда она жила там, единственным, кому можно было посочувствовать, была она сама. — Она вдохнула и выдохнула дым. — Это было невыносимо.

Я наняла Джослин, потому что боялась, что Сэнди не останется у нас без сестры, и вот уже Джослин взяла на себя всю готовку. Это единственное, что у меня самой по-настоящему неплохо получалось, а мне даже ужин не давали приготовить. Но с появлением «чемпиона» все вроде бы наладилось. По утрам я отвозила тебя в школу и ехала в Филадельфию, чтобы повидаться с нашими друзьями на базе, или отправлялась в приход Непорочного Зачатия и помогала там всем, чем могла, пока не кончались занятия в школе. Тогда-то я и подружилась с сестрами милосердия. Как же с ними было весело. Мы начали сбор одежды — объезжали вместе с сестрами окрестные дома, собирали вещи, которые людям были больше не нужны, потом я забирала все домой, стирала, чинила и отвозила обратно в церковь. В доме, когда мы только въехали, были целые залежи вещей — тех, что остались от Ванхубейков. Большая часть одежды была бесполезным тряпьем, но кое-что мы с Сэнди подлатали. Привели в порядок все пальто — кашемировые, меховые. Вы не поверите, сколько всего мы там нашли.

Мужчины то и дело бросают своих детей, и мир их за это восхваляет. Будда бросил, Одиссей бросил, и всем вообще насрать на их сыновей. Они отправлялись в свои возвышенные путешествия, чтобы сделать то, что, черт возьми, хотели сделать, и тысячи лет спустя мы все еще воспеваем их. Мама ушла, но она и вернулась, и у нас все хорошо. Нам было непросто, но мы это пережили. Мне все равно, любишь ты ее или нет, но ты должен вести себя с ней порядочно, хотя бы потому, что я этого хочу. Ты мне должен. Ее щеки покраснели, и хотя, вероятно, это был просто холод, я не мог не беспокоиться о ее сердце. Я ничего не ответил. — Меня тошнит от этого всего, чтоб ты знал, — сказала она, повернулась и пошла обратно в дом, оставив меня стоять в вихре листьев и думать о том, что же я ей должен. А что тут думать — я был обязан ей всем. И я принял решение измениться. Может показаться, что перемены были невозможны, учитывая мою природу и мой возраст, но я точно понимал, что могу потерять. Это снова — как с химией. Дело не в том, нравится мне или нет. Дело в том, что это необходимо сделать.

Луна на западе была такой яркой, что сводила на нет сияние звезд. Лунный свет проливался на все вокруг — на голые деревья и подъездную аллею, на широкую лужайку, устланную опавшими листьями, и широкие каменные ступени. Свет заливал дом и машину, в которой сидели мы с Мэйв. Увидел бы я подобное в детстве — за несколько часов до рассвета в ясную, холодную зимнюю ночь?

Но тем вечером в постели Селеста растянулась на мне, уткнувшись головой в мое плечо, все каждодневные придирки были исчерпаны. «Пройдись по позвоночнику», — сказала она. Она так и не приняла душ и все еще пахла океаном, прибрежным ветром. Я запустил пальцы под ее волосы и нащупал основание черепа. «Сперва шейные позвонки: атлант, эпистрофей». Я касался каждого, как клавиш пианино, — нажимал, отпускал, пока не нащупал все семь. «Теперь грудные. Тебе бы следовало наносить побольше крема от солнца». — Ш-ш-ш. Ты все испортишь. — Итак, грудные. — Я прошелся по всем двенадцати и перешел к поясничным. Я рисовал пальцами круги у нее на пояснице, пока она наконец слегка не застонала. — Помнишь? — спросила она. — Конечно помню, — как же мне нравилось лежать под ее весом, ощущая убийственный жар, исходивший от ее кожи. — Все те годы я помогала тебе учиться. — Все те годы ты мешала мне учиться. — Я поцеловал ее в макушку.

Она взглянула на мою жену, а затем на меня, без сомнения, задаваясь вопросом, что я могу знать об извлечении гвоздей из человеческих ступней. Мы подоспели, как раз когда Кевин говорил своему распластавшемуся орущему другу: «Все норм, папа шарит в медицине».

Для торжества Норкроссы арендовали шатер, и на время свадьбы Селеста и Мэйв оставили свои многочисленные разногласия. Моим шафером был Мори Эйбл. Он все думал, что мое решение не продолжать медицинскую карьеру — это какая-то шутка. «Я на твое обучение полжизни угробил», — сказал он, обнимая меня за плечо, — ни дать ни взять гордый отец. Годы спустя я куплю дом на Риверсайд-драйв — этакую довоенную шкатулку с холлом в стиле ар-деко и зелеными стеклянными панелями на дверях лифта. Половину верхнего этажа и террасу на крыше я отдам Эйблам — по цене квартиры-студии. Они проведут там остаток жизни.

Дело в том, что я тоже видел нашу мать, правда, в момент встречи этого не понял. Пока я удалялся от Флаффи по 116-й улице, сомнений у меня не осталось. Это случилось в отделении неотложки в клинике Альберта Эйнштейна, около полуночи, года два-три назад. Все кресла в приемной были заняты. Родители держали на коленях полувзрослых детей, сновали повсюду с малышами на руках. Люди подпирали стены, исходили кровью и стонали, блевали себе на колени — обычный воскресный вечер в духе репортажных фотографий Юджина Ричардса. Я только что осмотрел девушку с раздробленной носоглоткой (ударилась о руль? о кулак бойфренда?) и, едва вставив эндоскоп в ее носовые пазухи, обнаружил, что повреждены связки. Повсюду пузырились кровь и пена, и я целую вечность возился с эндотрахеальной трубкой. Закончив, вышел в приемную, чтобы выяснить, кто ее привез. Когда я выкрикнул имя, указанное в регистрационной карте, моего плеча сзади коснулась женщина и произнесла: Доктор. Они все так делали — больные, сопровождающие, — будто ектенью воспевали: доктор, сестра, доктор, сестра.

Флаффи надорвала два пакетика с сахаром, высыпала в кофе со льдом и перемешала. Мне хотелось сказать, что все предприятие сложилось бы удачнее, добавь она сахар, пока кофе был горячим. Нет, мне хотелось сказать, что вообще было бы куда приятнее встретиться, исключительно чтобы обсудить диффузию сахара в воде.

— В общем да. Только двор был сильно запущен. Трава, помню, была очень высокая. Папа спросил маму, как ей дом, и мама ответила: «Это нечто, что тут скажешь». И он посмотрел на нее — улыбка на пол-лица — и сказал: «Это твой дом. Я купил его для тебя».