– Мама не хочет, чтобы я была с ней, – твердо сказала Сильвия.

На другой день она увидела мать, проходившую мимо больших окон библиотеки. Роза по-прежнему была во всем черном, но уже без вуалетки. Шла она медленно, держа спину прямо. В окна библиотеки не смотрела, хотя пересечься взглядом с дочерью было вполне реально. И Сильвия не выбежала на улицу, чтобы поговорить с матерью. Застыв у конторки, она смотрела, как Роза минует последнее окно и скрывается из виду.

Джулия завела манеру посреди ночи забираться на кушетку к Сильвии. Ее новые формы (живот был не особенно заметен, но лифчики она уже покупала большего размера) вынуждали Сильвию сдвинуться на самый край и обнять сестру, чтобы не свалиться на пол. В тикающей ночи она была рада прижаться к родному человеку. Заканчивался ноябрь, после смерти отца дни текли будто в тумане.

– Ну и как нам быть? – прошептала Джулия.

Закрыв глаза, Сильвия представила, что они лежат в своих односпальных кроватях в родительском доме. Сколько себя помнили, сестры всегда болтали в темноте.

– Ты родишь ребенка, я сдам экзамен для повышения в должности и найду себе жилье.

В колледже Сильвия переключилась с английской литературы на библиотечное дело, поскольку в библиотеке требовался новый специалист, и заведующая Элейн обещала ей это место, если она подтвердит свою квалификацию. Сильвия ежедневно просматривала объявления о сдаче квартир, рассчитывая, что новая должность позволит снять маленькую студию.

– Я себя чувствую Бет, – сказала Джулия.

Сильвия крепче обняла сестру. В их детской игре только она сама, Эмелин и Цецилия объявляли себя Бет, но Джулия – никогда. Подхватив грипп или простуду, она пила апельсиновый сок, сосала цинковые леденцы и поглощала салаты, чтобы набраться сил для выздоровления. Болезнь и огорчение были всего лишь тем, что требовалось одолеть. О том, чтоб им покориться, не говорилось даже в шутку.

Но со дня смерти Чарли в глазах ее плескалась паника. Зная сестру как облупленную, Сильвия понимала, что та не просто опечалена, но ошеломлена. Она не планировала эту смерть, и вызванное ею потрясение грозило изменить всю картину мира. Как ни крути, уход отца был неразрешимой проблемой.

– Ничего, что-нибудь придумаем, – сказала Сильвия. – Ты составишь новый план. Как всегда. Наверное, из-за беременности тебе трудно собраться с мыслями. Дай себе передышку.

– Разве я не права в том, что пытаюсь все наладить? – Джулия положила руку сестры себе на живот. Пару дней назад ребенок начал шевелиться.

Сильвия замерла, стараясь уловить толчки. На ум пришел образ барабанщика, который сидит внутри своего инструмента. Во, что-то есть! В сестрином животе то ли бурлило, то ли молотил крохотный кулачок.

– Конечно, ты права, – сказала Сильвия.

Наконец кто-нибудь из них задремывал, наступала тишина. Лишь однажды Уильям застал сестер крепко спящими в обнимку. Обычно сон их был прерывистым и беспокойным. Для Сильвии, ощущавшей себя кораблем без руля и ветрил, теплое тело сестры было спасительной гаванью, где можно укрыться от бездонного неба, забыв о шершавом одеяле и раззявивших рты пакетах с вещами. Стоило ей закрыть глаза, как отец растворялся во мраке, а мать испепеляла злобным взглядом, заставлявшим себя чувствовать без вины виноватой. Она думала о Цецилии, которая горько плакала, ибо ей, лишившейся отца, матери и родного дома, некому рассказать о достижениях маленькой Иззи. Обитая по соседству от дочери и внучки, Роза хранила мертвое молчание, все глубже погружаясь в свою упрямую скорбь. Накануне она прогнала Джулию, пришедшую ее навестить.

Сильвия уже уплывала в сон, но услышала голос сестры:

– Уильям попросил освободить его от должности ассистента, хоть семестр еще не окончен. Сказал, он должен уделять больше внимания жене, у которой умер отец.

– Какой же он молодец…

– Но деньги-то нам нужны. Я на них рассчитывала, а он, не спросив меня, уже поговорил с завкафедрой. Лучше бы он преподавал и не портил впечатление о себе. Теперь его сочтут лентяем или размазней. – Последнее слово прозвучало как самое тяжкое обвинение.

Сильвия задумалась. Уильям, хромая по квартире, улыбался ей – мол, он не против свояченицы в своем доме, хотя, конечно, этому был не рад. Нет, она не вправе его критиковать.

– Ты ему об этом сказала?

– Уже поздно что-нибудь менять. Окажешь мне услугу?

Ответа не требовалось, Сильвия молча ждала продолжения.

– Прочти его книгу, ладно? Он говорит, труд еще не завершен. Я приставала, пока он не сдался, прочла и ничего не поняла. Вообще. – Джулия округлила глаза. – Я уклоняюсь от разговора, поскольку не знаю, что сказать. Ты опытный читатель, ты поймешь, про что там. Поможет ли ему это? Добудет ли работу после аспирантуры?

Два вопроса подряд, для Джулии весьма необычно. «Все мы в раздрае, – подумала Сильвия. – Сколько еще это будет тянуться?»

– Конечно. Прочту завтра на работе. Хотя, наверное, уже сегодня.

Джулия чмокнула сестру в щеку.

– Спасибо тебе огромное. Только ему ничего не говори.

В темноте Сильвия попыталась разглядеть циферблат, чувствуя, как в груди поднимаются пузырьки паники. Который час? Наверное, скоро рассвет? Опять не выспишься, и ночные переживания вкупе с оглушающими потерями перекочуют в наступающий день.

К чтению она приступила до начала работы, продолжив в свой обед, состоявший из сэндвича, и потом в автобусе по дороге в колледж. Джулия нагрузила ее пакетом, в котором лежали сотни две машинописных страниц, перехваченных резинкой. На первый взгляд это и впрямь был незаконченный труд. Некоторые главы, едва начавшись, обрывались посреди абзаца. Предложения пестрели скобками с вопросительными знаками, означавшими необходимость что-то уточнить позже. На полях была масса примечаний с размышлениями и вариантами, в каком направлении двигаться дальше.

По всей видимости, здесь излагалась история баскетбола, события начинались в Массачусетсе, когда в 1891 году Джеймс Нейсмит, используя фруктовые корзины как кольца, придумал эту игру, чтобы в межсезонье поддерживать спортивную форму легкоатлетов. По собственной прихоти Уильям перескакивал из одного временного периода в другой, но все же более или менее придерживался хронологического порядка. Книга рассказывала о первой лиге 1898 года, тринадцати игровых правилах Нейсмита и о том, что вплоть до 1950 года в официальных матчах участвовали только белые игроки и тренеры. Хронология обрывалась в 1970-м на схватке Американской баскетбольной ассоциации с Национальной баскетбольной ассоциацией, сражавшихся за звезд вроде Доктора Джея и Спенсера Хейвуда. В историческом полотне были вкрапления в виде рассказов о конкретных матчах: о филадельфийском соперничестве Билла Рассела с «Голиафом» Уилтом Чемберленом, об игре 1959 года, в которой Оскар Робертсон набрал сорок пять очков, сделал двадцать три подбора и десять результативных передач. Рукопись заканчивалась, не досказав о финальном поединке «Бостон Селтикс» и «Феникс Санз» в 1976-м. Матч, перешедший в тройной овертайм, стал самым долгим в истории баскетбола. Слог повествования был безукоризненно четок, но Сильвия поймала себя на том, что гораздо больше собственно темы ее интересуют примечания и вопросы, в которых автор как будто беседовал сам с собою. Ну вот, к примеру:

Почему я так зациклен на травмах Билла Уолтона?

Цель моей работы – добраться до сегодняшнего дня? И все?

Почему отец и масса других бостонцев так ненавидели Рассела? Рука не поднимается описать, что случилось с его домом^[1].

Как наука объясняет высокий рост тех, у кого родители отнюдь не великаны?

Писанина моя бессвязна.

Все плохо, я ужасен.

Несколько раз встречались пометки: Что я делаю? Зачем? Кто я такой?

Ближе к концу незавершенной работы промелькнула такая запись: Лучше бы это случилось не с ней, а со мной.

Сильвия перечитала примечания, казавшиеся ключом к иной истории, не связанной с баскетболом. Что означает последняя фраза? Наверняка речь не о баскетболе. Она – это Джулия?

Тревога, сквозившая в вопросах, заставляла вздрагивать, и тряский автобус как будто выражал согласие с подобным откликом. «Глядя на мир или заглядывая в себя, мы надеемся отыскать что-то важное», – сказал отец. Судя по примечаниям, Уильям заглядывал в себя, но внутри различал только страх и неуверенность. Кто я такой? Похоже, он не узнавал человека в зеркале или не видел в нем никого вообще. Сильвия вспомнила последний разговор с матерью и то свое ощущение, будто она исчезает. С уходом отца чувство это ни на минуту не ослабевало. Она боялась, что без отцовской заботы, оберегавшей ее, утратит свою цельность, однако теперь преисполнилась безмерным сочувствием к Уильяму. В этом страхе она жила всего месяц, и это было ужасно. Размер рукописи и боль, выплеснутая на ее страницы, говорили о том, что в подобном состоянии Уильям пребывает уже давно.

Сильвия закончила чтение на обратном пути с вечерних занятий. Засунув рукопись в пакет, она глянула в автобусное окно, где покачивалось ее прозрачное отражение. Поверх него вдруг возникли контуры лица Уильяма. Новый родственник ей нравился, с ним всегда было легко, и порой они обменивались улыбками, слушая речи Джулии, полные восклицательных знаков. Эмелин, барометр настроения всех и каждого в семье, считала Уильяма чутким. Но он принадлежал Джулии, и с самого момента знакомства с ним Сильвия видела в нем только избранника старшей сестры. Однако сейчас она впервые подумала, не совершила ли та ошибку. Автор лежащих в пакете страниц был сполна наделен тем, что сестра не переваривала, – нерешительностью, сомнением в себе, грустью. А сама Джулия была подобна звезде бейсбола, которая, упрочившись на домашней базе, лихо отбивает всякую неуверенность. Выбор такого спутника жизни объяснялся лишь тем, что она не ведала о его вышеупомянутых качествах, пока не ознакомилась с мужниным сочинением.

Ерзая на автобусном сиденье, Сильвия вдруг четко осознала события последнего времени, словно все ее клетки наконец-то пробудились от сна. Она чувствовала тяжесть пакета на коленях, видела запотевшее окно, распознавала возможную ошибку сестры, ощущала усталость от многодневного недосыпа на чужой кушетке и понимала, что отец ушел навсегда. В душе ее что-то шевельнулось, и она, еще не разобравшись в его сути, заплакала. Сильвия тихо всхлипывала, стараясь не привлекать внимания немногих пассажиров, а соленые слезы неудержимо струились по щекам и капали на пальто.

В квартиру она вошла, когда сестра и зять уже улеглись. Сильвия почистила зубы, натянула ночнушку и повалилась на кушетку. Вопросы из рукописи кололи, точно булавки. В темноте вспыхивали строчки, требовавшие немедленного ответа.

Что я делаю? Лежу на кушетке в квартире сестры.

Почему? Потому что умер папа, который был моим домом.

Кто я? Сильвия Падавано.

В ушах звучал голос отца, улыбчиво смаковавшего ее имя.

Последний вопрос и ответ на него наконец-то разъяснили, почему мать всегда была недовольна Сильвией, но не ее сестрами. Роза видела в ней черты своего супруга, неизменно ее раздражавшие. «Фу, Уитмен!» – кривилась она всякий раз, заслышав декламацию Чарли. Вообще-то ей было плевать на поэзию, но она считала ее виновницей жизненных неудач мужа. Стихи были причиной его нищенского жалованья и того, что вместо починки чадящей печки он тащил жену полюбоваться полной луной, из-за них его, совершенно не озабоченного тем, что о нем думают другие, пришли проводить в последний путь сотни людей. Сильвия была слеплена из того же теста, и потому-то Роза, глядя на нее, видела не родную доченьку, но свое незадавшееся супружество и личную неудачу в попытке переделать мужа по собственной мерке. А вот Джулия пошла в мать. Она обольет презрением всякий намек на душевные колебания Уильяма.

Сильвия закрыла глаза и перенеслась в бесконечность его неуверенности, схожую с бескрайними туманными болотами из столь любимых сестрами викторианских романов. В этих суровых просторах она была как дома и полной грудью вдыхала их мутный воздух. Со дня смерти отца она себя чувствовала сосудом, содержимое которого переливалось через край вопреки всем отчаянным попыткам его удержать. Мать и сестры спасались повседневными заботами, она же с головой ушла в свое горе и утрату, и потому вопросы Уильяма, тоже лишенного покоя, были ей близки. Они оба пытались обосноваться в собственной оболочке, что со стороны любому показалось бы абсурдной задачей.

Пришла Джулия. Сильвия подвинулась, освобождая ей место, и обняла ее крепче обычного.

– Все хорошо? – прошептала сестра.

Сильвия помотала головой, уткнувшись носом в ее шею. Своим плоским животом она чувствовала толчки ребенка, трепыхавшегося в чреве Джулии. Объятье помогало выиграть время перед тем, как, хочешь не хочешь, придется ответить на ее вопрос.

– Рукопись понравилась?

– И да и нет.

– Она поможет получить преподавательскую должность?

– Нет.

– Про что там?

– Не знаю. Ничего подобного я еще не читала.

Джулия была на восьмом месяце беременности, а Иззи сравнялось четыре месяца от роду, когда Роза созвала семейный совет, назначив его на субботу.

– Приглашаются все, включая Цецилию? – спросила Джулия, в свой очередной визит застав мать, как всегда, в огороде. («Наряд ее стал еще кошмарнее, – вечером сказала она Сильвии. – Бейсбольная форма поверх папиного исподнего».)

– Нет, конечно, – отрезала Роза. – Ты, Уильям, Сильвия и Эмелин.

Перечисленные лица пришли к четырем часам означенного дня. Задержавшись у крыльца, сестры посмотрели на дом миссис Чеккони. Цецилию не оповестили, никому не хватило духу сказать, что ее не зовут на совет, но она, конечно, о нем знала. Сильвия устроила ее на полставки в библиотеку, их смены часто совпадали. Эмелин спала на раскладушке в ее комнате, Джулия раз в день проведывала ее и малышку. Наравне со всеми Цецилия прекрасно знала, о чем говорится и о чем умалчивается. Сестры так старательно избегали всяких упоминаний об этом дне и часе в своих расписаниях, что она не могла не догадаться.

Роза, исхудавшая, одетая в линялое домашнее платье, сидела во главе обеденного стола.

– Я собираюсь продать дом, – сказала она, когда все остальные заняли свои места. – Жить здесь мне не по карману. – Роза махнула рукой, словно отметая все связанное с этими стенами. – Он слишком большой для меня.

Джулия откинулась на стуле. У нее и мысли не было о продаже дома. Когда родители только поженились, Чарли совершил чрезвычайно выгодную покупку жилья – вероятно, спьяну, это навеки осталось тайной. В то время в Чикаго были межрасовые беспорядки и многие белые покидали город. По мнению Розы, эта сделка стала самым большим достижением в жизни ее мужа.

Сильвия видела, что сестры ошарашены не меньше, чем она, – Джулия побледнела, Эмелин часто-часто моргала, что всегда было признаком испуга или удивления.

– Я думала, дом в твоей собственности, – сказала Джулия. – Папа часто хвастался, что он не заложен.

Роза нахмурилась:

– Лет десять назад я его заложила, чтоб было на что вас кормить и одевать.

Все переваривали это известие. Со стены смотрели святые. Место Клары Ассизской пустовало. Сестры знали, что теперь образок обитает под кроватью Цецилии.

– Неужели ты покинешь свой огород? – спросила Эмелин.

Сильвия и Уильям согласно закивали – мол, верно. Что такое Роза без своего огорода? Там проходила вся ее жизнь, словно она и сама укоренилась рядом с латуком и баклажанами.

– Слишком хлопотно, – ответила Роза. – Я изнемогла. Дому конец. Все вы разъехались.

На Сильвию она даже не взглянула, но у той кольнуло в груди, словно мать метнула в нее дротик дартса. «Ты же сказала, что хочешь быть одна, – подумала Сильвия. – Я исполнила твою волю».

– Перееду во Флориду и куплю квартиру на побережье, – продолжила Роза. – У меня там приятельницы, они всё устроят. На деньги от продажи дома буду жить припеваючи.

– Во Флориде? Но это немыслимо, – сказал Уильям, до сих пор не проронивший ни слова. Роза на него уставилась. – Вы нужны дочерям… – он перевел дыхание, – мама. И всем нам.

– Мне скоро рожать, – добавила Джулия. – Уж сделай милость, дождись.

Воздух в комнате сгустился, как перед грозой. Сестры заерзали на стульях. Они представили Цецилию, которая, вцепившись в дочку, как в спасательный круг, гадает, о чем здесь идет речь.

– Я хотела сообщить вам об этом лично, – сказала Роза.

«Где ты? – подумала Сильвия. – Уже во Флориде?» Вспомнился восковой усохший отец в гробу, но сейчас зрелище было еще хуже. Вот она, мать, жива-здорова, да только ее здесь нет. Она отбыла. Когда это произошло, в день похорон? Или когда она повалилась на пол, услышав о смерти Чарли? А может, давно хотела сбежать и сейчас ухватилась за шанс вырваться на свободу?

– Все мы тоскуем по папе, – сказала Эмелин. – Нам надо держаться вместе. Мама, я принесла фотографии Иззи. Она просто красавица.

Она показала снимки, которые прятала под столом, но Роза тотчас вскочила и на прощанье бросила:

– Будете уходить, наберите овощей в огороде, не стесняйтесь.

Три сестры Падавано сидели с таким видом, будто у них разом отняли все на свете.