Всякий думает, что место, где он родился и рос, – самое красивое на земле. Но справедливости ради Добруш – действительно окольцован лесами, лугами, полями и водными артериями реки Ипуть, которая впадает в Сож. Сам городок это острова и островки, мосты и мостики, с которых открываются великолепные пейзажи. Ипуть – состовная часть древнего торгового пути славян по Сожу в Днепр, к Чёрному морю.
Сама природа формирует характеры и нравы добрушан, людей эмоциональных, чувствующих и понимающих красоту. Их православие переплетается с язычеством, культ природы в их жизни занимает важное место. Много в Добруше людей, способных к искусству, но ни один не «вышел в люди». Почему? Я много над этим думала и поняла: «Нет у них крепкого духовного стержня, качеств борца, которые помогают побеждать превратности судьбы». И три печальные истории приходят мне на память.
Я преподавала в Гомельском музыкальном училище. У вокалистов вела культуру речи и эстетику. Занятия по культуре речи – индивидуальные. Так я познакомилась со своим земляком, учащимся вокального отделения Шишлаковым Александром. Красивый стройный мальчик, среднего роста, с весёлыми карими глазами и обворожительной улыбкой. На первом же академическом концерте я услышала его голос: красивый бархатный баритон завораживал слушателей, лица их светлели, и я сама вслед за этим голосом отрывалась от земли, растворяясь в его чарующей красоте.
Его преподаватель по вокалу Иван Степанович Проценко – мастер своего дела, говорил мне: «Перспективный мальчик, скоро его услышит свет».
Но судьба уже подстерегала этого юношу. Ивану Степановичу представился случай показать его широкой публике: «Прибалтийский конкурс молодых вокалистов». Председатель жюри – Александра Николаевна Пахмутова. Зал рукоплескал никому ещё неизвестному юному баритону, красивее которого не было на конкурсе. Но призового места юноша не получил, его даже не отметили при подведении итогов.
Огорчённый певец и его расстроенный педагог пошли в ресторан обедать, решили выпить, люди взрослые. И после второй рюмки Иван Степанович сорвался, забыл, что он педагог и понёс: «Ты, Саша, пел лучше всех. Но у жюри всё схвачено, там все свои, мафия. Разве они дадут дорогу певцу из какого-то Гомеля?» – И выпустил в адрес жюри длинную тираду ругательств, будто бросил на хорошую землю сорные семена.
Эмоциональный, переволновавшийся мальчик, под влиянием алкоголя, направился искать Пахмутову. Нашёл её и всё, что слышал от своего педагога, вылил на голову заслуженной знаменитости.
Не успели юноша и незадачливый педагог доехать до Гомеля, как директора музыкального училища вызвали в Минск. Вопрос уже стоял об его увольнении. Но у директора были свои связи, и он уцелел.
Иван Степанович опередил события. Он позвонил своему бывшему ученику, солисту Минского Оперного театра Рудковскому, и тот написал большую хвалебную статью в центральную газету о блестящем педагоге Иване Степановиче Проценко, ученики которого поют во многих театрах страны. Педагог отделался строгим выговором с занесением в личное дело. Пострадал зав. отделением, ему тоже влепили строгий выговор с занесением в личное дело. А Сашу Шишлакова исключили из училища. Отец написал жалобу в вышестоящие советские и партийные органы и этим ухудшил положение своего сына, перекрыв дорогу в будущее.
Учащиеся – вокалисты говорили мне, что Саша запил. Я встретила его через год в Добруше и с трудом узнала.
Двадцатилетний юноша превратился в сорокалетнего мужчину, перенёсшего тяжёлый стресс. Волосы его поредели, появились залысины, а глаза – погасли.
– Чем занимаетесь, Саша?
– Работаю на фабрике.
– Вам надо петь. Вы должны восстановиться в училище. Обратитесь к Пахмутовой, извинитесь, попросите у неё прощения, напишите, что не можете жить без пения. Она же человек, поймёт…
Шишлаков молчал, и какая-то потусторонняя тень лежала на его отрешённом лице.
Мы расстались печально.
Вскоре судьба сама разрешила все его проблемы. Я приехала к матери, и она мне сообщила: «Была на суде. Жалко мужика, дали семь лет строгого режима за убийство сына».
– Зарезал сына, как кабана, – добавила соседка.
– Так за что его жалеть?
– Сын – хулиган. Его из музыкального училища выгнали за хулиганство.
Сердце моё дрогнуло и сжалось: «Как фамилия мужика?» – с трудом проговорила я.
– Шишлаков.
Я вышла за дверь и дала волю слезам. До сих пор я вспоминаю его. И вижу, как сейчас, его весёлые глаза, сверкающую белыми зубами улыбку.
И слышу завораживающий, необыкновенной красоты баритон…
2006 год.
Мне поручили классное руководство у дирижёров-хоровиков. И хотя я нуждалась в деньгах, не очень обрадовалась. Я с ними не проводила занятий, а встреча один раз в неделю с большой группой взрослых людей никак не могла повлиять на уровень нравственного воспитания. Всех их в меру «развратила» богемная жизнь, постоянные поездки с концертами и разные застолья.
Но среди них выделялась своей чистотой и скромностью одна девочка, моя землячка Лена Лазоренко. Её миндалевидные, зелёно-карие глаза смотрели на мир с какой-то возвышенной печалью. Полная отличница: по всем специальным и общеобразовательным дисциплинам – одни пятёрки, очень музыкальная, с красивым сопрано. Она жила в каком-то своём мире, полном музыки и красоты, и хотела остаться в нём навсегда. Её мечта – поступить в консерваторию и стать настоящим дирижёром. Получив красный диплом, Елена отправилась в Минск, поступать в консерваторию. Но главному дирижёру консерваторского хора Ровде нужны были тенора, а сопрано хватало с избытком. И девочку на экзаменах бессовестно срезали. Приняли из нашего училища тенора, ветрогона и бездельника. В учёбе он едва тянулся на тройки.
Такая жестокая несправедливость потрясла девочку. Жизнь без музыки казалась ей нелепой и ненужной. И она решила покончить с собой. Её едва спасли и отправили в психбольницу, в неврологическое отделение. Вернувшись домой, Лена стала работать в музыкальной школе; но дети, далёкие от человеческого воспитания, сопровождали её криками: «Дурная, дурная», – швыряли землёй и камнями. Звериный инстинкт заклёвывать слабого, так жестоко проявлялся у детей, что они не давали ей проходу. Ей бы уехать, но родители оберегали единственную дочь и не хотели отпускать одну.
Кончилось тем, что она зашла в Ипуть, и шла до тех пор, пока река не поглотила её.
Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что и я виновата в её гибели. Мне случается бывать на кладбище моих предков, где похоронены и отец с матерью. Поклонившись праху родных, я иду к её могиле, она недалеко. На памятнике вместе с именем выбита лира. Я кланяюсь, кладу цветок и шепчу: «Прости».
2006 год.
Как-то в начале учебного года я проходила по вестибюлю вдоль большого концертного зала и услышала волшебный голос, как будто лившийся с небес, колоратурное сопрано в руладах и трелях, необычайной цветовой гаммы; он завораживал слух. Дирижёр хора Шумилова, прислонив ухо к щели двери, слушала с удивлением и удовольствием. Я тоже остановилась, как вкопанная, и прислонилась к щели. Пение закончилось, и я спросила: «Кто это?»
– Лабудева. Говорят: у неё горло серебром выложено.
Буквально, через день, на уроке литературы и языка я познакомилась с ней. Проверяя учащихся по списку, я назвала: «Лабудева».
Вокалисты, как правило, люди внешне очень яркие. Передо мной же встала маленькая, совершенно неприметная девочка. И мне сразу же на память пришёл счастливый случай услышать соловья. Прямо у края асфальтовой дорожки над обрывом к реке Сож, усевшись на ветку куста, пел соловей. Люди останавливались и слушали. Он видел людей, и люди видели эту серенькую кроху, творившую небесное чудо. Он пел, понимая значимость своего волшебства. Я слушала трели и думала, как в этой маленькой птичке вмещается столько чарующих многоцветных звуков.
Эта аналогия вплеталась в образ маленькой поющей девочки. И я подумала: «Соловушка».
Сельская школа не сформировала в ней представлений о людях, о мире. Да она и не знала его. Ей тяжело давались общеобразовательные предметы, а музыкальные дисциплины входили в неё органически, сами собой. История литературы для неё – дремучий лес, но она старалась выйти из его чащи, записывая и переписывая целые статьи в конспект. Иван Степанович Проценко, её педагог по вокалу, подошёл ко мне после педсовета и попросил: «Помогите Лабудевой. Ей нельзя без стипендии, деревенская нищета. Какое там может быть развитие? Алексей Петрович Лукомский услышал её в Добруше на районном смотре школьной художественной самодеятельности. В перерыве отыскал её и сказал: „Приезжай в начале лета в Гомельское музыкальное училище, мы тебя примем. Она, слава Богу, приехала. Мы помогли ей сдать экзамены, зачислили, а она подходит к Лукомскому и спрашивает: „Дядь, а дядь, а ким я буду?“ Он только и мог ответить: „Ну, Лабудева…“ Можете понять её общеобразовательный уровень? Но очень талантливая и перспективная“.
Иван Степанович не мог не радоваться своей ученице. Техника её пения совершенствовалась. Он демонстрировал её, как некое диво. На выпускных экзаменах зал замер, поглощая трели и рулады необычайной красоты. На лицах слушателей отражалось только одно: восторг и блаженство.
Вся Государственная комиссия единодушно поставила ей – 5. Председатель комиссии и зав. кафедрой по вокалу Минской консерватории сказала ей: «Приезжай в Минск, мы примем тебя в консерваторию без экзаменов».
Незадолго перед Государственными экзаменами, по дороге к родителям она в пригородном поезде познакомилась с солдатом – дембелем. Он заканчивал службу в Белоруссии. Она влюбилась в него. После Государственного экзамена по вокалу он сделал ей предложение, и она вместо консерватории поехала с ним в Казахстан. Вернулась в Гомель через два года с мужем и ребёнком. В поисках работы она обратилась в училище, с просьбой дать ей иллюстраторские часы. Но ни её бывший педагог, Иван Степанович Проценко, ни дирижёр Алексей Петрович Лукомский не помогли ей. Она разочаровала, подвела их. За два года она, конечно же, потеряла мастерство, которому учил её педагог. Мне было жаль её, и я спросила у Лукомского: «Почему Вы не хотите ей помочь?» А он мне ответил: «Что я могу сделать, если ей надо называться не Лабудевой, а Лабуховой».
Кто-то из учащихся говорил мне, что они с мужем поселились в пригородной деревне. Муж работал в Гомеле рабочим, а она почтальоном. Но через некоторое время ей предоставили работу директора сельского клуба. Работала она с народным хором и очень быстро потеряла технику классического пения.
Прошло много лет. Однажды в юбилейный праздник Дома детского творчества я с удовольствием слушала вокальный женский ансамбль. Пели на высоком профессиональном уровне педагоги музпедучилища. Один голос колоратурное сопрано, выделялся редкой красотой, а исполнительница смотрела на меня. После концерта подошла и спросила: «Вы меня помните?»
– Лабудева?
– Да, только я давно уже Костенко, на пенсию оформляюсь.
– Ну, как Вы живёте? Где работаете?
– Пока ещё работаю директором сельского дома культуры. Дети выросли, трое их у меня, внуки уже есть. Муж недавно умер, пил много. А я технику пения давно потеряла, веду народный хор.
– А дети, внуки поют? Может, у кого-то из них есть голос, подобный Вашему?
– Нет, к сожалению, – грустно ответила певица.
Я её часто встречаю на поэтических вечерах. Гомельские поэты дают ей свои, не всегда зрелые стихи, и она пишет на их слова прекрасные народные песни и романсы и сама их исполняет. Это звучит превосходно, но мало кто знает о ней, как о композиторе, потому что у неё нет никаких связей в музыкальном мире, да и живём мы далеко от столицы. Я смотрю на неё в зале, ничего вроде бы нет в ней примечательного, а всмотришься в лицо, и вдруг открываешь Нечто, что-то затаённое, необычное, и я думаю: «А ведь весь мир мог бы знать её…»
2006 год.
Как-то раз преподаватели нашего училища, муж и жена Андрей и Татьяна Явтуховичи, сказали мне, что купили в деревне Жгунь Добрушского района скрипку, всего за 300 рублей. «Оказалось – мастер Вильом. Купили у Гуцевых. Не знаете?»
Я удивилась: «Как такая скрипка могла оказаться в деревне Жгунь»? И ответила им: «Не знаю». Этот разговор зашевелил мою память, детские военные годы, я вспомнила дедушку Тимофея Афанасьевича Василенко, игравшего на скрипке. Навещая в Добруше мать, я спросила как-то, не знает ли она, куда девалась дедушкина скрипка и Гуцевых из Жгуни?
Мать ответила: «Гуцевы – наши дальние родственники. Девичья фамилия моей бабки Параски по линии матери – Гуцева. А мой дядька Сенька, бабушкин двоюродный брат из Жгуни, который у нас часто гостил, – Гуцев. Дедушкину скрипку взял дядька Сенька в залог за коня, когда немцы вступали в Добруш. Дедушка Тимофей гостил у нас в Карелии, а бабушка с семьёй ушла с частями Красной Армии. Варе – вот-вот родить, и если бы не конь, они бы пропали. Выручили двоюродные братья Гуцевы, Сенька и Афонас. Как только немцы вошли в Добруш, сразу расстреляли всех коммунистов и их семьи, а бабушкина фамилия стояла вначале списка, предал лучший друг.
Рыская по Добрушу с эсесовцами, всё говорил: «Она не могла далеко уйти».
Где-то возле Курска Варя родила в окопе, коня реквизировали красноармейцы, и они уехали уже поездом в глубь страны.
А когда вернулись домой в 1944 году, дядька Сенька потребовал за скрипку коня. А где его взять? Люди пахали землю, впрягаясь, как кони, в плуги. В 1947 году дедушка умер, а скрипка осталась у Гуцевых, а где она сейчас – не знаю».
О проекте
О подписке