И они занялись делом: расплели косы и прядь за прядью терпеливо распутывали давно не чёсаные волосы. Маруся знала, что в детприёмник попадают разные дети, там должен быть санитарно-эпидемический карантин, но было не до правил: детей поступало столько, что их без задержки отправляли по детдомам. Поэтому приходилось принимать детей с педикулёзом, с болячками и только температурящих и явно инфицированных можно было отказаться брать. Волосы Нины расчёсывали специальным частым гребешком над белым полотенцем, и вши посыпались.
– Ты видишь? – показала ей Маруся.
– Это у меня? – опять спокойно, без всяких эмоций спросила девочка. Маруся кивнула головой и спросила:
– Ну и что будем делать?
– А что можно?
– У нас есть три возможности, – как со взрослой разговаривала Маруся с восьмилетней девочкой. – Состричь и сжечь волосы и отращивать в чистоте новые, или несколько дней вычёсывать паразитов вот этим гребешком, или один раз намазать волосы керосином на пару часов и сразу избавиться от них. Это, конечно, варварство, но зато эффективно. Думай, у нас время есть.
Вшей вывели керосином, которым щедро протёрли каждую прядь, туго завязали голову полотенцем, замочили одежду Нины мыльно-содовым горячим раствором в тазике, а пока обе, в длинных рубашках, сидели на табуретках и ели пирожки с картошкой, запивая их компотом. Это Назира позаботилась о них и принесла еду с кухни. За два часа, необходимых для этой процедуры, постирали одежду Нины, высушили над жаркой буржуйкой и тщательно проутюжили каждый шов. Между делами, Маруся начала рассказывать про себя, чтобы разговорить девочку: неизвестно, жив или нет её муж, сыновья в детдоме, здесь она работает и живёт, вместе с медсестрой и кастеляншей, потому что они все тоже эвакуированные, потеряли всех близких, сами, слава Богу, остались живы, но пока все без крыши над головой. Нина, вроде бы утешая Марусю, тоже стала рассказывать про себя: жила спокойно с папой, мамой Лизой и няней Надей, мама играла на рояле, а где работал папа, никто не говорил. За ним приезжала машина, он по нескольку дней мог не быть дома, а потом уехал совсем надолго. Когда начали бомбить, их должны были отправить в тыл, так сказали маме по телефону. Тыл – это место, где не было войны. Няня Надя не могла с ними поехать, у неё была ещё мама, двое детей и другие родственники, и всех взять не могли, а Надя не хотела их бросать. Мама с Надей всю ночь собирали вещи, а машина за ними не приехала. Тогда мама отправила Нину к Наде, они решили, что там будет безопаснее. Мама надела на Нину вот эту рубашечку и строго-настрого запретила её снимать, потому что она на ней незаметно вышила адрес, по которому она в любом случае может быть найдена, если потеряется. Три дня она пожила у Нади, причём она прятала её в сарае, даже родственники не видели её, а на третью ночь Нину потихоньку взяли двое мужчин, и не следующий день она была уже в группе эвакуированных детей в поезде. А дальше уже всё перепуталось, не запомнилось, а в детприёмнике её хотели постричь и поменять одежду, поэтому получился скандал.
Выкупанную, вычищенную, переодетую во всё чистое и проутюженное Нину Маруся повела по Ореховой роще, чтобы она выбрала себе место для проживания здесь, если она захочет остаться. Познакомила с почтовой группой, которая вела всю переписку по розыску родственников, что чрезвычайно заинтересовало Нину. С разрешения Нины Маруся оставила этой группе адрес с рубашечки Нины, который был переписан ими перед стиркой. Через неделю она уже освоилась, все её дружелюбно приняли, а из взрослых она выбрала себе в наставники бухгалтера Софью Андреевну, которая восхищалась способностями Нины, интересом ко всем бухгалтерским действиям и говорила Илье Марковичу, что девочка видит поток и движение денежных средств, и если ещё сейчас по малолетству и недостатку опыта не может менять направление этих потоков, то в будущем она несомненно будет этим заниматься, для неё яснее ясного все ситуации, связанные с финансами, и пророчила, что из неё получится в будущем выдающийся экономист. Поскольку Нина выбрала для себя на будущее финансовую карьеру, она часто сидела с Софьей Андреевной в комнате администрации, выполняла её поручения и в доступной для себя форме получала информацию. Софья Андреевна начертила схему, выделила каждую статью бюджета: зарплата педагогов, питание, одежда, отопление, кружковая работа и т. д. Для Нины всё это звучало, как песня. Она поняла для себя, что экономика – это самое важное в жизни не только для государства, но и для каждой организации, для каждой семьи. Софья Андреевна была очень довольна такой ученицей и пророчила ей большое будущее, но даже в самых смелых своих мечтаниях она представить себе не могла, что на самом деле получит от жизни её юная помощница.
Софья Андреевна намеревалась даже удочерить девочку, хотя у неё своих было трое, но Илья Маркович ни на какие уговоры и просьбы не поддавался: пока у любого ребёнка не будет документов о смерти родителей и отсутствии других родственников, никакой речи о передаче детей в семьи не может быть. Только круглые сироты. А у Нины таких и вообще каких-либо других документов не было, кроме вышивки на рубашечке.
На субботу и воскресенье Софья Андреевна забирала Нину к себе домой, что, конечно, облегчало Нине пребывание в детском доме, что, судя по всему, было совсем для неё непривычным. Она бы выбрала себе в мамы Марусю, но у Маруси были свои два маленьких сына, а на роль третьей ей не хотелось, а точнее не моглось, если можно так выразиться, быть. Ещё до приёма детей в детдом Илья Маркович попросил женщин, которые со своими детьми вынуждены были жить здесь до получения жилья, чтобы дети называли своих мам по имени-отчеству, как и все остальные воспитанники, иначе это могло задевать некоторых детей, которые только-только потеряли своих мам и вообще всех родственников. Все с этим согласились, и только маленький Санечка долго не мог свою маму называть Марусей, как остальные дети. Потом он всё-таки нашёл компромисс и стал называть её мама Мауся, не выговаривая звук «р», а вслед за ним сначала младшая группа, которую она вела, стала так её называть, а после рождения Серёжи она уже для всех взрослых и детей стала мама Мауся. Даже иногда Илья Маркович на ежедневных пятиминутках мог сказать: «Это поручается маме Маусе», и поправиться после дружного смеха. Для Нины она тоже была мама Мауся, при встречах Маруся крепко прижимала её к себе, целовала непременно в голову, называя при этом нежными, ласковыми словами: радость моя, лапочка, умница-красавица. Больше никому Нина не позволяла целовать и обнимать её.
Со всеми детьми Нина общалась мирно, всегда легко отдавала всё, что от неё хотелось получить другим. Правда, кое-кто говорил, что это от глубокого безразличия ко всем вместе и к каждому в отдельности, но в целом, даже если это было безразличием, оно было прекрасной базой бесконфликтных отношений с ней. Взрослых она умиляла своей серьёзностью, обстоятельностью и независимостью, а дети её любили: мальчики видели в ней принцессу и общались с ней по-рыцарски, а девочки принимали Нину без всякой зависти, что само по себе удивительно, и были готовы при первой возможности ей угодить. Она давала подружкам возможность одевать её, как куклу, а сапожник Рома только ей одной красил её обувь в разные цвета, подходящие одежде. В общем, она позволяла всем опекать её, и все – и она, и желающие опекать – принимали это как должное. Единственной заботой для неё была вышивка-запись с её данными на рубашечке. Она из неё быстро выросла, и Маруся аккуратно этот кусочек вырезала и накрепко пришила к новой маечке, конечно, с согласия Нины и в её присутствии.
Письма-запросы по поиску родителей или других родственников всех воспитанников детдома, в том числе и Нины, детская почтовая служба Ореховой рощи рассылала регулярно по всем возможным и невозможным адресам. Помимо этого, Илья Маркович неофициально данные об этой девочке сообщил всем своим друзьям, знакомым, которые хоть как-то могли донести информацию до заинтересованных лиц, а он хорошо знал эффективность такого участия иногда совершенно незнакомых людей. А пока Нина безмятежно и беззаботно, как казалось со стороны, жила в Ореховой роще. Из всех окружающих она только к одному мальчику относилась с некоторой заинтересованностью. Это был двенадцатилетний Дилмурод, который поступил в детдом на два дня позже Нины. Невозможно представить себе более разных людей, чем эти два ребёнка, хотя Дилмурода с большой натяжкой можно было ребёнком назвать. Она, беленькая, ухоженная, воспитанная, по всей видимости, в очень благополучной семье, и он, высокий для своих лет смуглый подросток, вообще никаким воспитанием не облагороженный и не отягощённый. Он ещё маленьким ребёнком понял, что много рассказывать о себе не стоит, хотя бы потому, что никому до него дела нет. Никому не нужен, никому не интересен. Поэтому про свои первые приюты он никому не рассказывал. Ещё маленького определили его в отдалённый от центра области дошкольный детдом, про который он ничего не помнил, потом в школьный. В это захолустье редко кто приезжал из надзирающих организаций, и царили там свои порядки, вернее беспорядки. Здание ещё дореволюционной постройки совершенно не было пригодно для проживания. Единственную более-менее приличную комнату отремонтировали и сделали директорским кабинетом. В остальных комнатушках глиняные полы застелили стёгаными ватными одеялами, старыми, свалявшимися, дурно пахнущими, на которых и спали более пятидесяти мальчиков. Девочек в такие детдома не направляли, от скандалов подальше. Директор едва умел читать-писать, никаких представлений о педагогике, да и вообще о совести, не имел, документацию никакую не вёл. Сам он и некоторые так называемые воспитатели показывались там изредка, наверное, когда нужно было получать зарплату.
О проекте
О подписке