15

Я просыпаюсь от резких голосов. Медленно сажусь, словно потерянная в пространстве. В глазах болезненная сухость, а мышцы будто покалывает тысячей крошечных иголочек. Я поспала впервые с тех пор, как птица принесла в наш дом посылку. Я пытаюсь вынырнуть из болота усталости, но становится только хуже.

Моя рука сложена в кулак; разжав пальцы, я вижу на ладони теплую цепочку с цикадой. В местах, где в кожу врезались уголки кулона, остались вмятинки. Цепочка прилипла к коже; я стряхиваю ее на подушку.

Снаружи, за отодвинутым уголком шторы – спокойный, погруженный во тьму мир. Еще не рассвело.

Децибел за децибелом нарастает шум голосов. Бабушкин звучит жестко и оборонительно. У папы – необычайно высокий и почему-то немного носовой тембр. Голос бабушки окрашен в охру, а папин – в королевский синий. Их слова сталкиваются с такой скоростью и силой, что я не могу уловить ни одной знакомой фразы.

В доме только одна гостевая спальня; прошлой ночью, когда я зашла в комнату, папа, уступив мне постель, уже расположился на полу – наверняка лишь притворяясь спящим на своей груде одеял. Я не особенно надеялась уснуть – уж точно не после того, как выяснилось, что коробка на самом деле была уничтожена.

Когда он встал? Который сейчас час? Лиловое замешательство застилает сознание.

Когда я дохожу до конца коридора, я вижу папу – он стоит ко мне спиной; но по тому, как вздрагивают его плечи и как он прижимает к голове кулак, я понимаю – он плачет. Впервые со дня похорон я вижу его плачущим.

Дедушка стоит на другом конце комнаты – с тем же успехом это мог бы быть другой конец Тихого океана, – одной рукой хватаясь за спинку дивана. На лице у него застыло грозное выражение. В дверном проеме, разделяющем кухню и гостиную, глядя в пол и тряся головой, стоит бабушка.

На протяжении бесконечной беззвучной минуты меня никто не замечает. Затем все они одновременно вдруг смотрят так, словно обо мне объявили на какой-то неведомой мне частоте. Уайпо мгновенно отрывает взгляд от пола. Папа разворачивается.

– Прости, Ли, – выпаливает он, бабушка в унисон произносит что-то на китайском. Отец направляется обратно в комнату для гостей, проносясь мимо меня с такой скоростью, что воздух превращается в ветер.

Уайпо ныряет в кухню и мгновенно возвращается, сжимая в руках пластиковый контейнер. Она перечисляет слова, которые звучат как музыка – и в то же время не звучат никак.

– Простить за что? – Я разворачиваюсь, чтобы мой голос догнал папу в другом конце коридора.

– Она спрашивает, чего тебе хотелось бы поесть, – переводит папа через плечо.

Я делаю шаг в его сторону.

– Пап, что ты делаешь? Что происходит?

Уайпо бережно берет меня за локоть и отводит обратно в кухню. Пакет за пакетом, коробку за коробкой вынимает она из холодильника продукты, предлагая мне бесчисленные варианты обеда. Овощи, сырые дамплинги, разнообразные каши, сыр тофу, маринады…

– Yao buyao?

– Yao, – отвечаю я. Да. Хочу. Слава богу, хоть это я поняла.

Ее глаза загораются при каждой моей попытке изъясниться на китайском. Она берет сковороду, а я разворачиваюсь в коридор ровно в ту секунду, когда папа выкатывает из комнаты свой чемодан и рюкзак.

– Папа!

Он виновато на меня смотрит.

– Прости, Ли, я не могу.

– Что?

Я перевожу взгляд на дедушку, который теперь сидит на диване. Его глаза закрыты, плечи не двигаются.

– Твоя мать… – Папин голос срывается. – Она не хотела, чтобы мы спорили.

Я выпячиваю подбородок.

– Я ни с кем не спорю.

– Она бы не хотела, чтобы мы злились… Или держали обиду друг на друга. Ни из-за нее, ни из-за прошлого. Это именно то, чего она пыталась избежать. А теперь я нарушаю обещания, которые дал ей, когда мы поженились.

– Вы поженились почти двадцать лет назад. Все меняется.

Он устало смотрит на меня.

– Я тоже так думал. Но меняется не все.

Я скрещиваю руки на груди.

– Мы только что приехали. Ты не можешь просто взять и заставить меня уйти.

– Я и не заставляю, – поспешно отвечает папа. – Я не заставляю тебя уезжать. Понимаешь? Ты можешь остаться, а я пока побуду в Гонконге…

Я не верю своим ушам – меня встряхивает, как при землетрясении.

– Ты что, шутишь? Ты хочешь… просто оставить меня? Здесь?

– Ты в надежных руках, – произносит он, потирая виски. Под глазами у него темные мешки, в волосах – нити седины. – Ты останешься с родными. Я вернусь за тобой, когда будешь готова ехать домой. А я пока куплю тебе сим-карту. И за углом я видел интернет-кафе, так что можешь…

– Они ведь даже не говорят по-английски! Как я буду с ними общаться?

– Практикуй китайский, – тихо отвечает он. – Ты ведь всегда хотела…

Все это похоже на шутку. Он что, смеется? Ну что я могу сказать на китайском? Да практически ничего.

Кто-то должен придумать закон, который запрещал бы всем родителям использовать то, что их дети однажды им сказали, против них самих.

Я наблюдаю, как он выталкивает чемодан на улицу, сбрасывает тапочки и просовывает ноги в ботинки, даже не развязывая их. Прежде чем закрыть за собой дверь, он произносит голосом, пронизанным виной цвета фуксии:

– Я тебя люблю, Ли.

Я слишком зла, чтобы отвечать.

Никто даже не прощается с ним.

16

В памяти медленно оживают слова и фразы на китайском, которые я когда-то разучивала:

Shengqi = злиться

Weisheme? = зачем?

Hao buhao? = нормально?

Buhao. Не нормально. А точнее, очень даже плохо.

Я поверить не могу, что меньше часа назад стояла и смотрела, как уезжает папа. Отчасти я испытываю облегчение. Отчасти – отвращение. Как я без его помощи получу ответы на свои вопросы? Как отыщу птицу? Ализариновым пунцовым во мне вспыхивает ярость, и в горле, готовый вырваться наружу, застревает крик.

Я сижу на кровати в гостевой спальне и перебираю на коленях подвеску. Прохладная серебряная цепочка струится в моих руках. Цикада на кулоне выглядит чуть ли не живее настоящей.

Как так вышло, что я держу ее на ладони? Письма, фотографии – как они сохранились?

Если что-то поджечь – оно сгорит. Но эти предметы не сгорели.

Мой гнев шипит и брызжет, словно зажженная спичка, соприкоснувшаяся с водой; внезапно испаряются все чувства, кроме одного – это чувство невероятного измождения.

Утренний свет просачивается внутрь, обволакивая пыльные края штор. Я отодвигаю их в сторону, чтобы взглянуть на город.

Мой взгляд останавливается на двух круглых блестящих глазах цвета пламени с чернильными зрачками. Они совсем рядом – прямо за оконной решеткой, сосредоточенно смотрят на меня. А вот и клюв – длинный, заостренный, угольно-черный. Алые перья загибаются кверху, переходя в хохолок на макушке.

Воздух словно прилипает к стенкам гортани; желудок резко сжимается. Паника смешивается с чувством облегчения, переливаясь смесью оттенков оранжевого и желтого.

– Мам?..

Я протягиваю руку, и пальцы врезаются в стекло. В испуге птица быстро отворачивается. Она поднимает клюв к облакам и широко его раскрывает. Крик прорезает небеса и вибрирует в оконном стекле.

Она собирается улететь; одна лапка соскальзывает с металлических прутьев, задевая москитную сетку.

Внезапно дверь с шумом открывается, и в комнату робко заходит Уайпо – вид у нее довольно обезумевший.

– Мама, – только и успеваю сказать я и вылетаю мимо нее в коридор; ноги судорожно пытаются влезть в первую попавшуюся пару обуви. Я распахиваю входную дверь, игнорирую лифт и несусь вниз по ступеням; сандалии немного велики и безостановочно хлоп-хлоп-хлопают на ступнях.

– Ли! – зовет сверху Уайпо, но я уже внизу лестницы, готова вырваться наружу в утренний свет.

Где же она?

Я пытаюсь восстановить дыхание, чтобы в легкие снова поступало достаточно воздуха и я снова смогла здраво мыслить. В конце переулка я поворачиваю направо и оказываюсь позади здания, которое мои бабушка с дедушкой называют домом.

Почему вдруг так потемнело?

Я ищу глазами окно с порванной москитной сеткой.

Небеса разверзаются, и на землю обрушивается теплый дождь. Через несколько секунд на моем теле не остается ни одного сухого участка.

Птицы нигде не видно. Я смотрю наверх, но вижу лишь широкие равнины серого.

– Ли! – Уайпо, тяжело дыша, одной рукой набрасывает на меня дождевик. Затем раскрывает светло-розовый зонтик со сломанной спицей и бормочет что-то про дождь. Из-за шума грозы я с трудом ее слышу.

Дома она дает мне сухую одежду. Вытирает мне волосы полотенцем, сушит их феном – воздух дует горячо и стремительно. Как странно ощущать кожей головы ее пальцы, такие нежные и уверенные. Закрыв глаза, я представляю, что это руки моей матери.

Проморгавшись, я первым делом замечаю на стуле монотонно жужжащий вентилятор. Этот звук напоминает летний гул суетящихся над травой насекомых; и то, как я сидела в поле и рисовала деревья кусочком угля; и Акселя, со смешной гримасой осматривающего свой прыщ на ноге – не клещ ли; и небо, похожее на туго натянутую синюю простынь.

Какой-то странный, необъяснимый импульс заставляет меня вылезти из кровати и подойти к комоду. Я открываю верхний левый ящик – в нем лежат лишь два предмета: длинное изогнутое красное перо и узкая прямоугольная коробочка, которую я раньше не видела.

Сначала я беру в руки перо. Оно немного маслится между пальцами и резко пахнет диким мускусом. Очень похоже на то перо, которое осталось у меня от мамы-птицы. Может, это что-то вроде послания? Как так вышло – не зная, что найду, я точно знала, где искать?

В коробочку такого размера и формы можно было бы положить нож для писем – или, например, перо; она сделана из жесткого картона, который с годами состарился и стал мягким. Кончики моих пальцев становятся серыми – они покрыты слоем мягкой пыли. Сама коробочка – выцветшего оттенка рыжей календулы, а по вертикали красным напечатаны китайские иероглифы:

最

難

風

雨

故

人

來

Единственный иероглиф, который я знаю, – из двух штрихов. Ren. Он означает люди.

Крышка снимается довольно легко – как верхушка коробки из-под обуви; она сдвигается шурша, будто бы предупреждая о cвоем содержимом: длинных палочках, пахнущих дымом, разрушением и горелыми спичками. Аромат напоминает беспорядочную смесь цветов, вихрем погружающихся в темноту.

Палочки с благовониями. Почти такие же, как те, что лежат над бабушкиным и дедушкиным домашним алтарем, – только совершенно черные. Я осторожно беру одну из них, с трудом подавляя в себе острое желание ее поджечь. Между большим и указательным пальцами вдруг появляется необычное тепло, будто палочка нагрелась на солнце.

И тут – шепот. Самый далекий, самый тихий из голосов. Он доносится прямо из палочки.

Я подношу ее близко к уху…

Стук в дверь заставляет меня подскочить на месте.

– Минутку – deng yixia! – кричу я, впопыхах заталкиваю коробочку и перо в ящик и кидаюсь обратно в постель; в тот же самый момент дверь в комнату со скрипом приоткрывается.

Уайпо, смущаясь, смотрит на меня через щель.

– Привет, – говорю я; в ушах оглушительно стучит сердце. Не знаю, откуда взялось ощущение, что я должна что-то от нее прятать, и это странное волнение.

Бабушка подзывает меня к себе и говорит:

– Lai chi zaocan.

Zaocan. Завтрак. Точно.

Меня пронзает чувство вины: неужели все это время они ждали меня?

Ее взгляд падает куда-то рядом с постелью. Она быст-ро подходит к тумбочке и берет мамину цепочку, поворачивая кулон с цикадой так, чтобы он попал в струящуюся из-под штор полоску солнечного света. Лучи освещают камешек нефрита. Она указывает на меня, а затем, улыбаясь, что-то произносит.

Все, что мне удается уловить, это ni. Ты. Прежде чем я успеваю хотя бы попытаться понять смысл сказанного, она наклоняется ко мне, перекладывает мои волосы на одну сторону и надевает цепочку мне на шею.

Тяжесть цикады оседает у меня на груди. Уайпо берет меня за руку и вытягивает из кровати.

Обеденный стол ломится от еды. Я узнаю жаренные во фритюре масляно-блестящие палочки из теста; youtiao – любимое мамино лакомство, – вспоминаю я с острой болью; и прямоугольную лепешку shaobing. Там же множество блюд, которые я никогда не видела. Приготовленные на пару прямоугольные пирожные, сбрызнутые темным соусом. Миска с кусочками непонятного овоща – бесцветного и губчатого. Порезанный блинчик с блестящей белой кожицей, свернутый рулетом. Странный коричневатый суп.

В горле застревает ком. Мы нечасто завтракали в тайваньском стиле – всего пару раз в год, когда мама вдруг решала съездить в магазин азиатских продуктов; и потому эти редкие дни каждый раз были как праздник. Мы с Акселем – и папа тоже, если оказывался дома – набивали животы так, что приходилось пропускать обед.

Я задумалась о тех днях, когда она приходила домой с продуктами для подобного завтрака. Скучала ли она в эти моменты по Тайваню? Скучала ли по своей семье? Ей почти удалось убедить меня в том, что до родителей ей больше нет никакого дела.

Уайгон уже сидит; рядом с его локтем к столу прислонена деревянная трость. Он берет одну из посыпанных кунжутом лепешек, протыкает ее пальцем и разделяет на два слоя – словно раскрывает крылья бабочки. Внутрь он кладет cruller – китайский хворост – и макает все это в соевое молоко – точно так, как ела мама.

Кулон оттягивает шею; пальцами я ощупываю все выпуклости и впадинки цикады. Я пытаюсь представить, как бабушка с дедушкой – на тридцать лет моложе – сидят за точно таким же круглым столом и улыбаются – только не мне, а моей маме.