Признаю, конечно, что все происшедшее со мною воспринималось как волнующее приключение. Впервые в жизни я свободна действовать по собственному усмотрению, никто мне не говорит, что́ следует делать. В мои шесть лет меня переполняло сознание собственной значительности. Я «бросилась в революцию», окруженная озлобленными, сорвавшимися с цепи типами, сопровождала их до площади Квиринале, к королевскому дворцу. Упивалась всем этим шумом, нравилась себе своей экстравагантностью и лишь поздно ночью, уставшая и проголодавшаяся, решила: пора возвращаться домой. Мимо ехал фиакр; я остановила его голосом, который мне казался требовательным, и бросила: «Поезжайте во дворец Корсини!» Кучер посмотрел на меня несколько удивленно, но подстегнул лошадь.

У двери дома меня ждал отец; уже много часов полиция разыскивала маленькую девочку, не вернувшуюся из школы. Может быть, ее убили или ранили во время смуты… Очень спокойно и непринужденно я спустилась из экипажа со словами: «Папа, пожалуйста, расплатись с кучером!» – и проследовала в дом…

Иногда мы проводили летние каникулы неподалеку от Рима, в Тиволи, городке тысячи фонтанов, расположившемся в чудесной местности на холме, где на вершине была вилла д’Эсте^[6]. Небольшие дома прятались за столетними оливами. Здесь приобрела я первых друзей – банду мальчишек, став ее предводительницей.

В чем никогда не разбиралась, так это в механике, но вот с велосипедом было все в порядке – научилась ездить; в первый раз показалось восхитительным, во второй – чуть не кончилось катастрофой. Я оказалась перед маневрировавшим поездом, и он простучал колесами в сантиметре от меня. Возможно, и велосипед для меня слишком сложная машина, я до сих пор не без труда справляюсь с телефоном… В детстве меня зачаровывала волшебная история Христа, шагающего по волнам. Во мне достаточно веры – почему бы не попробовать сделать то же самое?

Как ни странно, я с трудом нашла подходящий водный простор, только он как-то странно блестит на солнце, и прыгнула… Увы, это блестела не вода, а негашеная известь, и, несмотря на свою веру, я начала обжигаться… К счастью, один молодой художник по имени Пижон наблюдал из своего окна за странным поведением маленькой девочки и прибежал на помощь, как только увидел, что она барахтается в извести. Эльза спасена, но в третий раз в жизни разочарована! Тем не менее, несмотря на сожженные туфли и жалкие остатки маленького платьица из хлопка, не перестала верить в чудеса. Позже, услышав об удивительных прыжках с парашютом, решила сама – в те времена подобный подвиг был редкостью – произвести опыт. Раскрыв огромный зонт, выскочила на край подоконника второго этажа и устремилась в пустоту… И на этот раз мой ангел-хранитель не дремал – я попала на навозную кучу; поднялась униженная до крайности, но целая и невредимая.

Время бежало, и пришлось мне облачиться в платье с черным бархатным воротничком; я чувствовала себя в нем обезьянкой в зоопарке. И чтобы увеличить мою неловкость, во время прогулок меня заставляли надевать огромную коричневую шляпу, украшенную большим желтым бантом.

Но детство кончилось, и маленькая девочка слишком рано столкнулась с жизненными проблемами. Меня готовили к первому причастию; я испытывала большую склонность к мистике, и это событие меня глубоко затронуло. Тот факт, что я живу, никогда не удовлетворял меня в полной мере, а успех и богатство особенно не впечатляли. Несомненно, деньги – приятная реальность, когда звенят в кошельке, но в голове постоянно возникало легкое сомнение: до какой степени я реальна?

Для души необходима вера, а для тела – удовольствия, но вера остается абстракцией, в то время как телесные удовольствия быстротекущи.

Я была отправлена в самый аристократический монастырь Рима – монастырь Лукези, чтобы подготовиться к конфирмации. Сестры в прекрасных синих и белых платьях, подобно настоящим весталкам, поддерживали огонь на алтаре, иногда сменяя друг друга, проводили часы за молитвой перед дарохранительницей, а шлейфы платьев развевались, подобно нарядам мистических невест.

Атмосфера монастыря довела меня до такой степени экзальтации и унижения, что я дрожала с головы до ног. Читала и перечитывала катехизис, выучила наизусть, ничего не понимая, все грехи, которые могла бы совершить; исполнилась решимости унизить себя: в тот момент, когда попаду в кабину исповедника, обвиню себя во всех смертных грехах, чтобы быстрее подняться на небо. Не знаю, что на меня нашло, когда, бия себя в грудь, я настойчиво бормотала: «Да, отец мой, я развратничала…»

Священник, не зная, сердиться или удивляться, вышел из исповедальни и нежно спросил у маленькой растерявшейся девочки:

– Дитя мое, понимаете ли вы, о чем говорите?

– Не уверена, отец мой, но это, должно быть, очень большой грех.

И раздавленная стыдом своего бесчестья, упала в обморок.

Шок для моей юной души оказался столь глубок, что родители решили отправить меня в протестантский колледж; руководила им старая дева, по имени синьорина Арнолетто. Думаю, его выбрали, потому что считали лучшим в Риме. Наш день начинался с пения неистового патриотического гимна, навеянного живучей в Италии ненавистью к австрийцам и немцам. Помню такие слова:

 
Прочь из Италии,
Убирайтесь, иностранцы!
Поля Италии
Предназначены лишь нам!
 

Часами мы слушали лекции о Библии; взгляд мой блуждал за окном, по фонтанам площади Терне, они опрыскивали чистой водой из римских источников статуи обнаженных, исполненных неги дам. Меня интересовали истории из Библии; когда я спрашивала себя, что со мной произошло бы, сделай я то, что совершили эти люди, меня едва не обвинили в одержимости дьяволом. Понадобились годы, чтобы понять: единственный настоящий грех тот, что направлен против божественной искры во мне самой, которую принято называть душой.

В колледже кормили ужасно, мы с сестрой, находившейся на таком же режиме, не прекращали на это жаловаться. Тогда нас обвинили в излишней разборчивости. Особенно отвратительный суп подал нам в конце концов блестящую идею привлечь к этой беде внимание матери, хотя она и сопротивлялась. Мы отлили чуточку помоев, которыми нас потчевали, в бутылочку и принесли домой. Долго обхаживали кухарку и уговорили подать это матери вместо приготовленного прекрасного супа. Трюк удался полностью, мать попробовала и воскликнула в гневе: «Уберите от меня этот ужас! Кухарка, наверно, сошла с ума!» Да нет, кухарка ни при чем, виноваты мы с сестрой, немедленно признались, и все встали на нашу сторону.

Отныне нам еду готовили дома, и мы носили ее с собой в небольшой корзинке.

Для меня самой неприятной необходимостью было рано ложиться спать, когда родители устраивали большой обед. Однажды я придумала ужасную месть: для этого терпеливо собирала блох и помещала их в бокал. Однажды тихо и спокойно притаилась под обеденным столом в столовой еще до прихода гостей. Наконец, все вошли в зал: важные господа, дамы в длинных платьях… Постепенно, когда разговор за столом оживился и подали жаркое, я открыла бокал и выпустила насекомых… Гости моего отца – люди серьезные, даже несколько напыщенные. Господа с изысканными манерами изо всех сил пытались оставаться пристойными, но это так трудно… То одна, то другая рука показывалась под столом и принималась чесать своего владельца. И еще рука… еще одна… Вплоть до того момента, когда, не подозревая о моем присутствии, все гости исчезли один за другим в укромных местах, чтобы всласть почесаться. В конце концов меня обнаружили и не только отослали спать, но и заперли в комнате.

Как уже говорилось, Скиап считала, что сестра ее гораздо красивее, и это порождало застенчивость, которая так ее и не покинула. Несмотря на свою репутацию, она не избавилась от некоторой нервозности, иногда переходящей в агрессивность, что часто делает ее… ну, скажем, не совсем обходительной.

Альберто де Доминитис, дедушка Эльзы, ее мать (слева), дядя Винченцо и тетя Лили (Зиа)

Моя сестра обладала греческой красотой своей крестной, эксцентричной шотландки, которая одиноко жила на прекрасной вилле близ Флоренции, спала на полу, чем приводила меня в ужас, и называла виллу «Особняк Атеней». Сама она не подозревала о своей красоте; глубоко верующая, хотела стать монахиней. Под давлением родителей она отказалась от этих планов, вышла замуж и стала прекрасной матерью двоих сыновей. У меня есть, однако, основания подозревать, что в глубине души она словно сожалела, что изменила свое намерение и позволила себя уговорить. Тем не менее, где бы она ни находилась, каждый день в шесть утра ходила к мессе.

Со стороны отца родственники вовсе не отличались красотой; например, его кузен, знаменитый египтолог, самый противный тип, каких я знала. Впрочем, это не имеет значения: музеи Каира полны его открытий, и он среди немногих, кому разрешили вывезти из Египта саркофаг вместе с содержимым.

Таким образом, в Турине создан замечательный египетский музей. Кроме того, он гуманнейший из людей: если не трудился на раскопках, отправлялся в Сицилию или даже в Китай спасать детей, которых в те времена заставляли работать на серных рудниках. Находил для них не столь тяжелую работу или добивался, чтобы их отравили в школу. Я его очень жалела, зная, как плохо он переносит морские путешествия – до такой степени, что редко покидает свою каюту во время плавания. Он очень заботился о нескольких прядях волос, остававшихся на его облысевшем черепе, и тщательно их приглаживал.

Зато брат моей матери, блестящий кавалерийский офицер, и ее сестра имели по-настоящему дивную красоту. К ее авантюрному образу жизни относились неодобрительно. Зато она интересовала меня, всегда испытывавшую страсть ко всему прекрасному. Мы звали ее тетя Лили. Однажды, когда она прогуливалась по узкой улице Неаполя, навстречу ей попался монах. Потрясенный ее красотой, он спрятал лицо в широком рукаве сутаны и бросился бежать с возгласом: «Изыди, сатана!» Конечно, репутация тети пропала. В конце концов она вышла замуж за адвоката и уехала жить в Египет. Оттуда посылала нам всякие экзотические предметы и восхитительные ткани; в нашей строгой обстановке они заставляли меня фантазировать и, возможно, пробудили вкус к Востоку, оставшийся до сих пор. С волнением ждала я этих посылок, а в моем окружении и не подозревали о воздействии, которое они производили на сумасшедшие мечтания маленькой девочки. Брат моего отца, Джованни Скиапарелли, – вот поистине удивительная личность. Директор Обсерватории во дворце Брера в Милане, он, как и мой отец, предпочитал одиночество и, видя новое лицо, ощетинивался как дикобраз. Это не помешало ему обзавестись многочисленной семьей. Кроме того, он был ужасно забывчив. В день своей свадьбы привез молодую жену в Вену и, едва приехав, сказал ей: «Извините, мне необходимо встретиться с астрономом, который живет здесь. Я тотчас вернусь», – и убежал, думая только о телескопах и звездах.

Несчастная супруга вся в слезах ожидала его в номере отеля. Он обещал быть к завтраку, но не явился. Миновало время обеда, наступила полночь, прошла ночь, а Джованни так и нет. Наконец утром он, ничего не подозревавший, вернулся, попросил ключ и поднялся в свой номер. На полу обнаружил трогательную фигуру – свою нежную жену, не перестававшую плакать… Астроном издал крик удивления: «Ох! Я совершенно забыл, что женился!» – и бросился к ней.

Меня он очень любил, потому что, как говорил, я родилась с созвездием Большой Медведицы на щеке, конечно, имея в виду мои родинки. Он приглашал меня смотреть на звезды в свой большой телескоп; взяв на руки, объяснял, почему считает, что Марс обитаем и живут там такие же люди, как мы; он даже думает – собирают свои урожаи. Его открытие – на этой планете есть каналы – считалось событием первой величины в астрономии. Он был глубоко религиозен.

Я провела много счастливых дней в его доме в стиле ампир неподалеку от Милана, где, растянувшись перед очагом, наблюдала, как он готовит национальное ломбардское блюдо – поленту.

Мы устраивали трапезу, усевшись вокруг большого семейного обеденного стола, а потом гуляли по кипарисовой аллее, которая очень живо сохранилась в моей памяти. Простодушный, но наделенный удивительной жизненной силой в хрупком теле, он всегда был готов открывать новые вселенные на небесном своде, находить неожиданные соотношения между звездами и кометами и описывать мне Марс так, будто провел там массу времени. Благодарное отечество осыпало моего дядю почестями, что его удивляло. Например, друзья хотели, чтобы он стал сенатором. Всякий раз, когда они с ним об этом говорили, он поднимал прекрасные добрые глаза и спрашивал: «Но почему я?»

Несколько важных личностей решили наконец в один жаркий летний день пойти к нему и серьезно обсудить этот вопрос. В торжественных одеждах они проследовали по улицам Милана, подошли к дому и позвонили. Довольно долго никто не отвечал: слуги куда-то ушли, а сам знаменитый астроном, верно, мысленно бродил в полях марсианской пшеницы… Жара стояла ужасающая. В конце концов он открыл дверь – по случаю каникул не счел нужным стеснять себя одеждой, и делегация узрела на пороге великого человека совершенно голого…

Тем не менее особым декретом дядя получил звание сенатора. «Сенаторы, – заметил он, – создают законы для людей, а я знаю всего несколько небесных законов».

Один-единственный раз он отправился в Сенат и принял присягу, чтобы доказать, что он хороший патриот, и больше никогда туда не возвращался. Из-за близорукости по прошествии лет он лишился возможности смотреть в свой телескоп. Тогда, чтобы не терять времени зря, принялся изучать древнееврейский язык – на нем астрономы писали в Древнем Вавилоне! Когда дядя умер, Обсерватория выразила свое почтение к нему минутой молчания – великого молчания, которое внушало уважение. С тех пор имя его произносится с таким же пиететом, как имена Вольта, Галилея или Спинозы. И труды этого маленького ростом великого человека продолжают будоражить умы современников.

Когда отец оставил свой пост в университете, мы переехали из дворца Корсини в дом на площади Санта-Мария-Маджоре. Из окон квартиры открывался великолепный вид на эту большую базилику, но нет уже ни таинственного чердака с романтическим сундуком, ни сада… и я чувствовала себя несчастной. Тогда отец решил взять меня с собой в Тунис, где у него было много друзей. В свои тринадцать лет я, конечно, любила приключения, но ни разу не ступала на борт корабля. Мы совершали это плавание в штормовую погоду и стали единственными пассажирами, не покинувшими палубы.

С самого прибытия в Тунис нас стали приглашать к себе владельцы частных домов со странными интерьерами, окруженных великолепными садами. Увы, мне, совсем юной девушке, во время этих визитов приходилось проводить бо́льшую часть времени в гаремах, которые совсем не походили на места моих мечтаний. Меблировка ужасная, все предметы куплены в европейских магазинах, тут стояли даже огромные зеркальные шкафы. Зато я научилась там есть руками самое восхитительное мясо – ягнят.

Тогда произошел и первый необыкновенный эпизод в моей жизни. Моей руки попросил один из самых могущественных в стране арабов. Не знаю уж, когда он меня заметил, только стал разъезжать перед моими окнами в своей огромной, развевающейся белой гандуре (халате без рукавов), верхом на прекрасном скакуне. За ним ехала на черных лошадях его свита. Вытянувшись в линию посреди площади, всадники принимались выполнять то, что арабы называют «Фантазией», – это поразительное конное представление. Подняв к небу копья, они поворачивали и ехали галопом, выделывая поразительные фигуры танца. Разумеется, хорошо воспитанная девушка оставалась невидимой. Мне позволялось лишь украдкой, сквозь занавеси бросить взгляд… В тот момент я не понимала, что таким образом за мной ухаживают и вся эта демонстрация устроена в мою честь. Когда отец сообщил мне об этом, я почувствовала себя женщиной, готовой сказать «да» своему таинственному поклоннику. Увы, отец счел, что дочь еще слишком молода.

Вот так я упустила шанс начать жизнь, которая, несомненно, обещала быть мирной. В дальнейшем много раз, во время моих великих и суровых сражений, я вспоминала об этом и жалела, что не воспользовалась посулами безоблачного существования.

Итак, Скиап вернулась в Италию, приобретя более просветленный взгляд на мир, ибо увидела многое по-настоящему прекрасное, почувствовала себя женщиной; ребенком, не ведавшим еще всего, что принято называть «жизнью как она есть», – и тем не менее женщиной. В течение многих часов она упорно размышляла…

Мать заставила ее изучать музыку и давала уроки игры на фортепиано. Это просто ужасно, невыносимо – садиться на табурет и нажимать так долго на одну ноту. Вот и пришло в голову притворяться после каждого занятия, что у нее приступ истерии. Затея удалась, занятия музыкой прекратили.

Ну а что касается религии, то один поцелуй чуть не убил ее в Скиап. Это случилось, когда невинный флирт с немного более старшим мальчиком уничтожил прелесть первого поцелуя. Она нашла его приятным, испытанное ощущение понравилось. Однако строгие правила, привитые с детства, и полученные основы религиозного воспитания привели к мысли, что этот поступок ужасен. Терзали муки греховного сознания, пугали последствия. В те времена юным девушкам ничего не рассказывали, родители считали это непристойным. Церковь Санта-Мария-Маджоре, туда бросилась она, чтобы исповедаться. Священник попался начисто лишенный такта, и по ее перепуганному виду, вероятно, подумал, что и впрямь согрешила. Стал задавать нелепые, отвратительные вопросы, из которых она узнала поражающие подробности. Сверхчувствительная, она ни о чем не подозревала, все это оскорбляло ее самые потаенные, интимные чувства. Потрясенная, она убежала из церкви, рыдая, и больше не показывалась в исповедальне.

Для меня это стало трагедией, ведь исповедь – один из самых мудрых законов католической церкви. Так важно довериться другому, знать, что твои душевные тайны не будут нарушены благодаря строгим правилам молчания, а ошибки, если ты искренна, простятся, забудутся, это было огромным облегчением.