Предисловие

Скиап я знаю только по слухам, только по отражению в зеркале. Для меня она что-то вроде пятого измерения. Это непредсказуемая особа, но простота ее обезоруживает, это правда. В высшей степени ленивая, способная, тем не менее работает быстро и с неистовым жаром. В ней все смешалось – смех, слезы, на нее интересно смотреть за работой, когда отчаяние сменяется огромной радостью. Она щедра и скупа – случается, готова отдать половину всего, что у нее есть, и не захочет отдать носовой платок из своей сумочки.

Глубоко человечная, одновременно любит и презирает свою двойственность. Не замечает людей, которых не ценит, она смотрит сквозь них. Умеет принимать огорчения и печали в жизни, но, к счастью, не научилась приспосабливаться. Всю свою жизнь она искала что-то другое, перед ней вечно стоял вопросительный знак. Склонная к мистике, верила в это, но все еще не поняла, что же это такое.

Дожив до зрелого возраста, так и не повзрослела. Упрямо верит в дружбу и слишком требовательна к друзьям, а разочаровавшись в ком-то однажды, наживает врага. Лесть и пустые разговоры ее утомляют, и она никогда не понимала, как можно считать жизнь самоцелью.

Бывает очаровательной, а иной раз – совершенно невыносимой. Ей это известно, но исправиться не получается. Обычно считают: Эльза – хорошая деловая женщина, но ей недостает нежности. Или в качестве деловой женщины она плохая, ее без конца используют и обманывают; но она выстрадала куда больше многих других и часто бывала унижена.

Я ее видела в зеркале. Кроме того, существует ее знаменитый портрет работы Пикассо. Друзья (ах, конечно, у нее их много!) утверждают, что этот портрет хорошо ее представляет.

На картине изображена клетка; под ней на зеленом сукне лежат игральные карты; в клетке – белая бедняжка-голубка грустно смотрит на блестящее розовое яблоко. Снаружи около клетки – черная птица; раздраженная, бьющая крыльями, она бросает вызов небу.

Ни за какие сокровища Эльза не рассталась бы с этим портретом, пусть даже, как предсказала ей когда-то мать, у нее останется лишь корка хлеба и соломенная подстилка в пустой комнате. Не была бы эта комната пустой – в ней висел бы ее портрет работы Пикассо.

Надеемся, однако, пророчество матери никогда не исполнится. А исполнись оно, Скиап знала бы, что, несмотря на успех, доброе имя и отчаяние, источник высшего порыва – она сама. Порыва этого никто не отнимет – преодолеет все: зависть, тиранию, любые наказания…

Глава 1

Собор Святого Петра, уникальное творение гениев, своей колоннадой, как клешнями краба или осьминожьими щупальцами, охватывает круглую площадь Святого Петра. Казалось, это раскрытые объятия матери, готовой прижать к сердцу всех заблудших, все души, надеющиеся на спасение.

Однажды небольшая процессия проследовала в собор Святого Петра в Риме. Впереди шли мужчина, по виду ученый, с седеющей бородкой, и женщина, уже не юная, но с нежным лицом; затем девочка лет десяти с типично римскими чертами лица и длинными темными косичками и, наконец, кормилица, одетая, как все римские няни, в объемные разноцветные юбки, тесный бархатный корсаж, стянутый на талии, с огромным сложным бантом – тесьма его из разноцветного тартана^[1] реяла над ее лицом как ореол. На руках кормилица держала младенца.

Процессия медленно продвигалась и постепенно терялась в огромной базилике. Бронзовая статуя святого Петра, чьи ноги истерты поцелуями бесчисленных паломников, блестела в сумеречном свете, мрамор и золото колонн поблескивали в сумраке собора. Рядом с купелью ожидал священник. Церемония началась.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа я совершаю обряд крещения… – произнес священник и внезапно остановился. – Да, а как зовут ребенка?

В ответ наступило тягостное молчание – никому не пришло в голову выбрать имя для этого ребенка. Все надеялись, что родится мальчик, но на свет появилась девочка. Еще до рождения ребенка отец, ученый, погрузился в восточные книги – Коран и даже «Тысячу и одну ночь», – чтобы найти имя.

Но стало известно, что родилась девочка, и все потеряли интерес к этой проблеме, и семья не дала себе труда ее решить.

– Итак, – пробормотал священник, – вы не приготовили имя?..

Кормилица, которая любила немецкую музыку, предложила свое, вагнеровское, – Эльза.

Никто не придумал ничего лучшего, и его приняли. Имя стало первым разочарованием Скиап – и сигналом к началу сражения…

Процессия пустилась в обратный путь к дворцу Корсини^[2], туда, где Скиап родилась, по узким улочкам, которые называли «vicoli», переулками.

Дворец Корсини находится в Трастевере, самом старом и самом римском районе города. С одной стороны от дворца – приют для умалишенных, с другой – тюрьма; но сам дворец возвышается среди душистых магнолий сада, разбитого на одинаковые квадраты с рядами мандариновых и лимонных деревьев; его фасад вырисовывается перед холмом Джаниколо, знаменитым парком Рима. На вершине холма воздвигнута статуя Гарибальди верхом на необузданном коне; неподалеку находится вилла Фарнезина^[3]. Согласно легенде, сразу после рождения Скиап Рим был потрясен взрывом (на самом деле он произошел некоторое время спустя). Взорвался пороховой склад Сен-Поль – отлетела штукатурка со стен. Скиап утверждает, что помнит это происшествие: звук ужасный, несколько плиток во дворце треснули. Перепуганная няня, чтобы ее провели по всему городу, прямо с младенцем, вцепившимся в ее грудь: она должна была увидеть своими глазами, что́ уцелело в городе. Ее довели до кафе Капреттари, за Университетом, где город уже настолько уступал место деревне, что по улицам спокойно бродили козы. Это, по-видимому, успокоило няню. Именно там, на террасе, окаймленной розовыми блестящими бегониями, катали Скиап в коляске и оставляли на целые часы под перечным деревом. Она прекрасно это запомнила, хотя ей был всего год. Терраса выходила на Библиотеку Линчеи. Как ни странно, эта библиотека относится к воспоминаниям раннего детства Эльзы, а не отрочества.

Библиотека Линчеи с ее колоннами и огромными картами мира, конечно, казалась неимоверно громадной и навевала мне, еще совсем маленькой, сладостное чувство мира и отрешенности. Позже, когда я стала взрослее, мне разрешали рассматривать книги с иллюстрациями, изображающими сказочных персонажей под небом, раскрашенным от руки голубым и кроваво-красным.

Впоследствии именно библиотека отца стала для меня убежищем и радостью. На страницах бесценных редких книг я открывала мир древних религий и приобщалась к искусству. После смерти отца мать отдала эти книги в дар Национальной библиотеке, что меня сильно огорчило – так хотелось их получить…

Однажды обнаружили, что моя «вагнеровская» няня – пьяница и дрянь. Когда носила меня на руках, под просторными ее юбками слышался звук ударяющихся друг о друга бутылок. Этот звук интриговал моих родителей-трезвенников, но правду они узнали, только когда моя сестра по наивности им рассказала, что няня прячет меня в кабачке на нижнем этаже, а сама в это время напивается. Ее тут же уволили и оставили вопящего, изголодавшегося ребенка без кормилицы. Поняли, что вскормлена я по большей части алкогольными напитками, а не молоком из груди.

В те времена еще не существовало ни замечательных американских бутылочек, ни витаминов, ни специальных продуктов детского питания. Отец, отправляясь за козьим молоком для меня, засовывал бутылочку под мышку, чтобы молоко не охлаждалось, и это, как я опасаюсь, немало способствовало развитию у меня характера мятежного и упрямого.

Впрочем, козы вообще сыграли важную роль в истории моей семьи. Воспитанная на острове Мальта, моя мать, как и многие дети из порядочных семейств, вскормлена козьим молоком.

В каждом доме острова держали козу; точно в назначенное время коза поднималась по лестнице, служанка ее чистила и доила молоко для младенца.

Моя бабушка со стороны матери, частично шотландка (ее отец – консул Великобритании на Мальте), выросла на востоке Азии. В двенадцать лет вышла замуж за моего деда, итальянца из Салерно, которому до своей смерти в возрасте двадцати лет родила пятерых детей, в том числе и мою мать. Ее муж в течение некоторого времени был политическим ссыльным. Арестованный Бурбонами^[4], бежал, а его место за решеткой занял его дядя. Через несколько лет дядя вышел из тюрьмы слепым. Мой дед отправился в Египет, сделался законоведом и в конце концов стал советником хедива (правителя) Египта. Пост, несомненно, высокий, и когда он умер, народ нес его хоронить на руках. В этот период моей матери, ставшей сиротой, было десять лет; ее опекун, друг семьи граф Серистори, жил во Флоренции.

Мой отец происходил из промышленного района Пьемонта, одна из его сестер управляла всеми монастырями Италии, один из братьев стал знаменитым астрономом. Сам отец любил одиночество и обычно не стремился к общению с людьми. Время делил между своими занятиями и исследованиями Востока, персидскими, арабскими и санскритскими рукописями; позднее заинтересовался монетами, – имея огромную нумизматическую коллекцию, обменивался экспонатами с итальянским королем, как известно, знаменитым нумизматом.

Никогда отец не ходил в гости, лишь раз в неделю, по вечерам, навещал старого друга. После этих посещений на следующее утро я находила на своем ночном столике конфету, что доказывало: он (вместе с матерью, которая обычно его сопровождала) подумал о своей маленькой дочери, несмотря на вечер приключений.

Матери запрещали присутствовать на церемониях при дворе, потому что в соответствии с этикетом ей пришлось бы надеть декольтированное платье, чего муж не мог допустить.

Каждое утро, в шесть часов – никто еще не вставал, – отец отправлялся на прогулку; в два часа пополудни, когда жара загоняла всех по домам, снова гулял: предпочитал жару нежелательным встречам. Где бы он ни находился, непременно хотел достигнуть самой высокой точки местности. В путешествие отправлялся всегда с одним желанием – взобраться на верх здания или на главную башню города – и заставлял меня сопровождать его, а я ненавидела высоту и испытывала ужас перед пустотой. Сжимаясь в комок, я чувствовала себя несчастной и закрывала глаза. Несмотря на привычку к молчанию, он был человеком добрым. Но я так и не поняла, какие отношения он имел с моей матерью и каким образом за десять лет им удалось родить двоих детей.

Когда мне было три или четыре года, он нанял гувернантку-зулуску, потому что захотел изучить язык этого племени. Эта грозная особа, очень черная, большая, костистая, с порослью седых волос, предвосхищавшей моду 1920 года на короткие стрижки, по вечерам тихо входила в мою темную спальню, держа в руке дрожащую свечу, чтобы пожелать мне доброй ночи. Усевшись в ногах моей кровати, она шептала: «Я так тебя люблю! Я похоронила всех, кого люблю!.. И тебя хотела бы похоронить!»

Когда мы проходили по узким улочкам Трастевере, нас преследовала толпа уличных мальчишек, они бросали в нас камни и кричали: «Убирайся отсюда, королева Тету!» В этот период народ ненавидел абиссинцев^[5], а раз чернокожая – значит, принадлежит к этой национальности. Она считала, что единственное, чем можно загладить подобное оскорбление, – отвести меня в кондитерскую и напичкать пирожными с кремом.

По существующим тогда канонам Скиап считалась некрасивой девочкой. В те времена у нее были огромные глаза, и она казалась недокормленным ребенком. Конечно, затея с зулусской гувернанткой оказалась провалом. Ее место заняла немка по имени Метзингер (что означает «мясник»). Она учила меня немецкому языку, который я очень быстро забыла, но по случаю Рождества она заказывала для меня огромную елку из Черного леса; елка была такая большая, что доходила до потолка, а ее ветви были усыпаны мелкими украшениями из стекла и ангелами. Именно тогда я впервые солгала.

Обожая пробираться на кухню, поесть особого, кукурузного хлеба – его не подавали к столу, – я болтала с прислугой. Однажды, чтобы расположить к себе кухарку, выдумала жалобную историю, которая довела ее до слез.

– Вы не знаете, Роза, – начала я тихонько, – как бережно обращаются со мной родители. Можно подумать, что я их родная дочь!

У Розы округлились глаза.

– Что вы такое рассказываете?! – сказала она.

– Ну да, Роза, я ведь вовсе не их дочь. Я просто бедный найденыш, над которым сжалились – меня удочерили. Но это тайна, вы никому не рассказывайте!

Глаза Розы наполнились слезами, заплакала и я. Взявшись за руки, мы поклялись хранить тайну. Но эта ноша стала непосильной для Розы, и она стала бросать на мою мать любопытные взгляды и всячески выражать свое трогательное сочувствие и верность. Удивленная мама спросила:

– Что происходит, Роза?

– O, сколь добра, мадам! О, такая добрая!..

– Роза, вы что-то от меня скрываете?

– О, мадам, этот ребенок, этот несчастный маленький найденыш!

– «Найденыш»?!

– Ну да, мадам! Подумать только… и мадам обращается с ней как с родной дочерью!.. Ах, мадам, я не могу сдержать слез! И вот тут правда вышла на свет! Отец, обычно такой тихий и нежный, задрал мне юбку и дал один-единственный шлепок – в жизни не получала! Этот достойный человек впал в гнев, я никогда и не подозревала, что у него такие сильные руки! Сам-то он, воплощение честности, не допускал ни малейшего отклонения от истины. После этого несколько дней я украдкой пробиралась к зеркалу, чтобы посмотреть на красный след от удара на ягодицах, и долго не могла сидеть.

Ребенком Скиап была трудным, и это не изменилось. Кругом непрерывно повторяли, что она некрасивая, а вот ее сестра красивая; в конце концов она этому поверила и начала искать способы стать прекрасной. Покрыть лицо цветами, превратив его в райский сад, – как это восхитительно… Вот росли бы у нее на лице цветы – и стала бы она единственной в мире! Вьюнки, настурции, маргаритки… В полном цвету! С большим трудом я раздобыла семена у садовника и посадила в горло, уши, в рот, чтобы скорее выросли в теплом теле, и принялась ждать результата.

Увы, в нашем материальном мире результат не замедлил сказаться: она стала задыхаться. Потеряв голову от отчаяния, мать послала за врачом – пусть отнимет у ее одаренной богатым воображением дочери подобные мечты и иллюзии. После этого другой доктор обнаружил, что его коллега забыл в носу ребенка кусочек ваты; тот сделался твердым как камень, что могло бы кончиться неприятностью. Но для нее единственное разочарование – цветы не выросли и не превратили ее в ослепительную красавицу.

На этот раз отец воздержался от наказания. Что за культурный и скромный человек! Немногие из его работ опубликованы, но эрудиты до настоящего времени обращаются за справками к его трудам по востоковедению. И конечно же, коллекционеры всего мира приезжали посмотреть на его медали. Добрый, приветливый, глубоко привязанный к своей семье, хороший гражданин, неподкупный патриот. Он отказывался от почестей и наград, что иногда воспринималось как презрение. А он просто был застенчив, безразличен к светским почестям; суровый со своими, по отношению к себе честен и принципиален. В одной из комнат на чердаке нашего дома мать хранила в огромном чемодане свое свадебное платье и другие наряды, которые когда-то носила. Часами я примеряла их, вынув все из чемодана. Нашла там маленькие белые подушечки – их женщины во времена юности моей матери подкладывали ниже талии сзади, привязывая спереди шнуром; так подчеркивали линию бедер и приподнимали грудь. Считала тогда и считаю до сих пор, что эта мода шла очень многим. Еще извлекла необыкновенно тонкое нижнее белье, украшенное кружевами или вышивкой, длинные платья всех цветов (однако вкусы у матери весьма сдержанные) с тонкой талией. Подолгу оставалась я там, любуясь этими сокровищами, пытаясь вообразить, какова была моя мать в молодости.

Меня отправили в школу; очень скоро я обнаружила, что она не похожа на те, где все делается для детей, уважают их пожелания, изучают их возможности. Моя школа – мрачная темница с суровой дисциплиной, где нельзя даже задавать вопросов. Не знаю, что лучше. Впрочем, моя школа ничем не отличалась от многих других.

Учительница, похожая на ястреба, сразу меня невзлюбила, и начались придирки, столкновения. Вскоре я возненавидела ее, и взаимно; она предсказала, что я плохо кончу. Зато сама я решила, что жизнь отщепенца мне неинтересна и я способна сделать ее печальное предсказание неосуществимым.

Как раз в то самое время Тибр вышел из берегов. Желтоватыми водами затопило многие улицы, особенно досталось нашей улице Лунгара, улице Набережной. Как многие маленькие дети, я не понимала, что тут беда, невзгоды, разрушения; меня это забавляло: все по-другому; нет больше скучной дороги в школу, за мной приезжает лодка, и по утрам я вылезаю из окна… даже занятия перестали казаться такими невыносимыми. Наводнение длилось несколько дней, потом вода отступила, обнажив улицы более черные и грязные, чем прежде. Только когда мать повела меня навестить бедняков, потерявших все свое имущество, я поняла, сколь эгоистично отнеслась к этому событию, и больше никогда не желала нового паводка. Огромная волна патриотизма прокатилась по всей стране, повсюду происходили манифестации, и школьники сажали деревья во славу Италии. Состоялась грандиозная процессия, и, конечно, я приняла в ней участие, судьба припасла мне это опасное испытание. Наши патриоты столкнулись с группой коммунистов; ссора разразилась на площади Венеции – это как будто встретились гнев и преступление. Брань в каждом лагере превратилась в кровавые стычки, детей затаптывали в грязь, были жертвы, много раненых.