6

Возвращаясь с завода, они шли по неведомым тропам и собирали грибы. Земля после дождя слегка пружинила под ногами; в воздухе разливались запахи прели и близкой реки. Так надышишься, что кончик носа холодеет.

Впереди всегда шли Жора с Еленой, следом Нина – в фетровой шляпе и охотничьей куртке. В косе – запутавшаяся ольховая шишечка. Нагнать бы, схватить за плечи и поцеловать…

Нина оглядывалась на Клима.

– Я специально для вас подосиновик на обочине оставила – вы что же, не заметили его?

Какое там!..

Она смеялась:

– Тоже мне грибник!

Приходили домой, измученные не столько ходьбой, сколько терпкостью воздуха и красотой навалившейся осени. Сидели все вместе на залитой солнцем веранде. Нина и Елена чистили грибы – у обеих пальцы были чёрные от грибного сока, – а Жора с Климом нанизывали боровики на тонкие прутики.

Иногда Жора выдумывал какой-нибудь предлог, и они с Еленой убегали «по делам». Хотя доподлинно было известно, что их «дела» – это целоваться в беседке в дальнем конце сада. Клим оставался с Ниной наедине, и это были самые лучшие мгновения.

Он подмечал светло-коричневую родинку на её проборе, узор вен на кисти и топографию её платья – все складки, низменности и холмы.

Нина расспрашивала Клима о его приключениях, но совсем не так, как Любочка и её подруги. Тем дамам хотелось услышать что-нибудь героическое, а Нина задавала иные вопросы: «На что вы жили? Как находили работу? Как учили язык? Что было самым трудным?»

Поначалу Клим отшучивался:

– Самое трудное – это бегать по крышам Тегерана за вором, который украл у тебя единственную рубашку. Если ты его не поймаешь, тебе придётся идти на службу завёрнутым в молельный коврик. Потому что ничего другого у тебя нет.

– Я серьёзно спрашиваю! – говорила Нина.

Однажды Клим всё-таки признался ей, что для него было самым трудным.

– Когда ты живёшь в своей стране – тебя ценят друзья и родственники, весь твой клан. А в чужой стране ты сразу понимаешь, что в тебе никто не нуждается. Если ты иммигрант, надо быть в сто раз расторопнее, чтобы тебя хотя бы заметили.

– Кажется, я с самого рождения была иммигранткой, – улыбнулась Нина. – Хотя за границей была всего один раз: меня Володя возил в Париж на медовый месяц.

«Мне нет дела до твоего покойного графа, о котором ты всё время вспоминаешь, – думал Клим. – И даже председатель Продовольственного комитета меня не смущает. Просто будь рядом».

Острое, невыносимое чувство скоротечности… Ему позволено быть с Ниной завтра, послезавтра, может, ещё немного, а потом всё кончится так, как и должно кончиться.

7

Клим проснулся рано, но в доме уже никого не было. Он прошёлся по пыльным комнатам, вышел в прихожую и столкнулся с Жорой, одетым по-городскому.

– Ты что, уезжаешь?

– Матвей Львович прислал телеграмму: ему удалось добыть для нас подряд!

Нина вошла в дом; на лице её светилась счастливая улыбка.

– Ну слава Богу! Теперь у нас будут деньги, и я расплачусь с вами.

Она хотела пройти мимо, но Клим – непростительно грубо! – схватил её за руку.

– Нам надо поговорить!

Нина удивлённо взглянула на него, но всё же пошла за ним в бильярдную и встала у стола, накрытого пожелтевшими газетами.

Клим с болезненным содроганием смотрел на её траурное люстриновое платье и гладко причёсанные волосы.

– Нина, поедемте со мной в Буэнос-Айрес! – вырвалось у него. – В России – война, дезертиры, дурные воспоминания… Тут вас ничто не держит!

Она непонимающе посмотрела на него.

– Куда я поеду? У меня тут семья, завод…

– Послушайте меня… Пусть Софья Карловна живёт в вашем доме; Жоре дадим денег – пусть окончит гимназию и поступает в университет. Вы не должны продавать себя Фомину!

На Нинином лице выступили красные пятна.

– Что значит «продавать»? Сначала я кажусь вам горничной, потом – продажной женщиной?

– Вы меня не так поняли…

– Всё я правильно поняла!

Климу почувствовал, как у него кровь отливает от сердца.

– Что вас ждёт, если вы вернётесь к Фомину? – глухо произнёс он.

– А что меня ждёт в вашем Буэнос-Айресе? Вы же сами рассказывали, как это страшно – быть всем чужой…

– Я обо всём позабочусь! У меня есть деньги и связи…

– А если мы поссоримся? Куда мне тогда? На панель?

Она повернулась и пошла прочь, на ходу задев газету на бильярдном столе. Заголовок на ней гласил: «Наступление захлебнулось. Наша сторона несёт значительные потери».

– Жора, ты масло не забыл? – спросила Нина. – Я его на кухне на подоконнике оставила.

Голос её звучал спокойно, будто ничего не случилось.

Глава 3. Переворот

1

Любочка плакала над своей хрипящей, задыхающейся любовью. Нет ничего унизительней, чем мечтать о мужчине, которому ты не нужна. Клим предпочёл ей Нину Одинцову, бессовестную самозванку, которую Любочка по наивности считала подругой.

Видя, что с ней происходит, Саблин принёс со службы толстый медицинский справочник, где были описаны симптомы меланхолии и рекомендованы надёжные средства.

Она швырнула книгу в угол.

– Тебе надо было жениться не на мне, а на скелете из анатомички! Хочешь – считай у него рёбра, хочешь – поставь в угол, чтоб не мешался на проходе.

– Ну, душенька, ну будь же справедлива… – начал Саблин, но Любочка не хотела быть справедливой. Её сердце обливалось кровью, а её никто не понимал, да и не хотел понять.

Когда Клим вернулся домой, она сразу почувствовала, что у него что-то не заладилось. Он был бледен, губы поджаты. Вошёл и, ни с кем не здороваясь, сразу поднялся к себе.

Через час к Любочке заглянула кухарка Мариша.

– Молодой барин велел продать вещи, оставшиеся от папеньки. «Созови, – говорит, – соседок и за ценой особо не гонись. Уезжаю от вас; всё, нагостился».

Любочка схватилась за сердце. Всё было ясно: Нина отказала аргентинскому поклоннику. Боже, какая дура!

Весь вечер Любочка бродила по дому потерянная, стараясь изобрести способ, как удержать Клима. Но что она могла сделать? У неё не было никакой власти над ним.

За ужином Клим предложил Саблину либо долгосрочную аренду дома, либо постепенный выкуп, чем совершенно выбил доктора из колеи.

– Он не требует даже процентов! – повторял Саблин, укладываясь спать. – Подумать только, у нас будет собственный дом! Но мне стыдно: мы ведь наживаемся за счёт твоего родственника.

Он искоса взглянул на лежащую рядом Любочку.

– По-моему, Клим выглядит нездорово. Я намекнул, что с удовольствием порекомендую ему нужного специалиста, но он, как и ты, ужасно боится докторов.

Его деликатностью и прозорливостью можно было восхищаться.

2

Отца Любочки звали Антон Эмильевич Шустер. Худой, с узким серьёзным лицом и седой бородкой, он был большим любителем литературы и антиквариата и жил в каменном тереме, уцелевшем со времён Козьмы Минина.

Любочке нравилось приходить к отцу, это был их обычай: раз в неделю, по субботам, устраивать обед на двоих. Но на этот раз стол был накрыт на три персоны.

– Ты кого-то ждёшь? – спросила Любочка, расправляя на коленях салфетку.

Антон Эмильевич хитро взглянул на часы.

– Сейчас-сейчас!

Любочка заметила, что среди милого отцовского хлама появились вещи Роговых – включая старый американский сейф, в котором некогда хранились документы о наследстве. Антон Эмильевич забрал у племянника, до чего не успели дотянуться ушлые соседи.

Клим купил билет до Москвы, и Любочка в растерянности ждала рокового часа. Ей-то что делать, когда он уедет? Ведь она уже не сможет жить как раньше, в пустоте и бессмысленности.

В прихожей загремели медные колокольчики.

– Это наш гость! – Антон Эмильевич вскочил и через минуту ввёл в столовую… усатого солдата. – Встречай, милая, Осипа Другова! Как вас по батюшке?

– Петрович, – пробасил солдат.

Любочка осторожно протянула ему ладонь, и тот крепко стиснул её крупной, шершавой рукой.

– Рад знакомству.

Осип был высок и широк в плечах. У него было очень полнокровное лицо и синие глаза с желтоватыми белками в красных прожилках. Когда он тянулся за хлебом, на его бурой от загара шее расправлялись не тронутые солнцем светлые морщины.

– Товарищ Другов – в своём роде герой, – произнёс Антон Эмильевич. – Он был одним из зачинщиков бунта в шестьдесят втором полку. Вылечившихся после ранений солдат насильно сажали на поезда, чтобы отправить на фронт, а Осип Петрович с коллегами отбил их у конвоя.

Отец старался говорить с иронией, но Любочке слышались в его голосе непривычные заискивающие нотки. Он ухаживал за Осипом.

– Вы кушайте, пожалуйста, не стесняйтесь! Чудесная форель, только сегодня привезли с Мызы.

Но Осип не замечал его усилий и обращал внимание скорее на Любочку, чем на хозяина дома.

– Несправедливо это – гнать нас на бойню, когда в тылах отсиживаются те, за кого папенька с маменькой заплатили. Я сразу в газету пошёл, в «Нижегородский листок», – чтобы врагов трудового народа как следует пропесочили. А там ваш батя ответственным секретарём работает, вот мы и познакомились.

Любочка сидела, вжавшись в спинку стула, всем телом чувствуя взволнованное напряжение отца и спокойный, уверенный напор гостя, который не был ни развязным, ни наглым, а просто ощущал себя вправе делать и говорить то, что хочет.

– Папа взял у вас интервью? – спросила она, натуженно улыбаясь.

Осип кивнул.

– Я ему: так и так, кровь за вас проливал, имею два ранения и контузию. Давайте помогайте! А не будете писать о народных нуждах – мы вас реквизируем.

Антон Эмильевич захохотал.

– Я, конечно, изумился: «Да вы кто такой?» А он мне: «Российский большевик!»

Любочка всё поняла. Её отец имел чутье на важные события. В последнее время он постоянно намекал на то, что он, Любочка и все их знакомые живут как золотые рыбки в стеклянном шаре: видят всё в искажённом свете, да и не особо задумываются, что происходит за пределами их аквариума. А между тем стекло уже дало трещину.

Антон Эмильевич хотел знать, что творится в казармах и заводских цехах, – именно поэтому он пригласил к себе большевика, члена левой партеечки, вокруг которой объединились дезертиры и левацки настроенная молодёжь. Они засели в столичном Совете рабочих и солдатских депутатов и в открытую призывали к государственному перевороту.

Осип Другов говорил такое, что волосы становились дыбом:

– Да, мы не желаем победы России в войне, потому что такая война должна быть проиграна. Но это будет не наше поражение, а Временного правительства. Буржуазия заставила нас убивать братьев-рабочих из Германии и Австро-Венгрии. Вы вдумайтесь: сколько людей побито! И ради чего? Нет уж, коль скоро мы получили оружие, мы обратим его против нашего настоящего врага: помещика, фабриканта и прочих угнетателей трудового народа. Власть будет принадлежать людям труда, а дармоедов мы уничтожим – факт, а не реклама!

– Как же вы их будете отличать? – вежливо поинтересовался Антон Эмильевич.