Тесса

– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.

– С днём рождения, милый. Тридцать лет… У нас было столько планов на этот день. На эту жизнь. Но у вселенной свои планы на нас, правда? Она расписывает наши графики поминутно и редко когда советуется, чего мы сами хотим.

Ты хотел отметить этот день на Лулаполузе в Сан-Паулу или в Ливерпуле, прокатываясь на «битловском» такси. А я бы просто хотела, чтобы мы в этот день были вместе, разве это так много?

Но мы будем вместе, совсем скоро, ведь угадай, что?.. Я уже на полпути к тебе! И у меня для тебя подарок, всё, как полагается. Клубничный кекс из «Бэнг Бэнг Пай», твой любимый. И почему ты так любишь клубнику? Никогда не понимала. Но в этом ведь и вся соль, правда? В том, как из чего-то настолько разного, может склеиться что-то настолько цельное.

Дэвис

Вой сирены врезался в виски, и я очнулся от похмельной комы. Сперва показалось, что я лежу на льду в окружении бело-красной радуги из своих и чужих, что склонились надо мной и выкрикивают моё имя. Что секунду назад я стоял перед воротами, пока меня не сшиб Леонард Видаль. Тело, по крайней мере, ломило точно так же. И боль в колене вернулась.

Но сирена – не финальная фанфара матча, а всего лишь «скорая», что пронеслась мимо открытого окна. Солнце заливало комнату так, словно уже полдень где-то на Майорке, а не мартовский рассвет в Чикаго.

Я оторвался от подлокотника дивана и разлепил глаз, всего один, ведь второй наглухо склеился вчерашним виски и всё ещё дремал. Час двадцать на часах. Я проспал около двадцати часов. И проспал бы ещё столько же, но чувствовал себя склизким огурцом, что месяцами тух в холодильнике. Весь мокрый и потный, ведь даже не снял куртку, когда припёрся домой.

Голова трещала так, словно кто-то рубил топором поленья для топки. Издержки прозябания в баре. Я почти ничего не мог вспомнить, пока не стал ковыряться в запасах воспоминаний. Приём у доктора Шепарда, слежка за домом отца, бармен с сальными паклями… И голос какой-то девушки, что звучал сказкой перед сном.

Опьянение – блаженство ровно до тех пор, пока не начинаешь трезветь. И вспоминать. Как приходишь в себя в больнице с адской ломотой во всём своём дрянном теле. Как рядом сидит Эндрю Дукетт, наш штатный лекарь, и смотрит так, словно ты своё уже отжил. В каком-то смысле так и было, ведь я услышал от него прогноз. Вывих плеча, многочисленные ушибы челюсти, скулы и запястья. Но восстановление всего этого не займёт много времени. В отличие от колена. Оно не желало подчиняться импульсам мозга. И выход был лишь один – замена коленного сустава.

Я почти не помнил, как меня на носилках запихнули в скорую и помчали по улицам Ванкувера, как колдовали надо мной в отделении неотложки и выносили вердикт моему колену. Эндрю Дукетт всё это время следовал за носилками, как паломник за святыней. Он-то и взялся объяснять мне, что моему суставу пришла хана и что если я хочу ходить, то без операции никак.

– А хоккей?

Глаза Эндрю смотрели куда угодно, но не на меня.

– Это дело следующее.

– Ни хрена, это дело настоящее! Что будет с хоккеем?

Злость клокотала в груди, за подбитыми рёбрами, что уцелели от столкновения, в отличие от ноги. Но я не мог даже нормально сесть и корчился в позе гусеницы на больничной койке, пока медики больницы Сент Пол готовили операционную и свои ножи для того, чтобы вскрыть меня, как свинюшку перед жертвоприношением.

– Когда я смогу вернуться на лёд?

Лучше бы я ослеп, чтобы не видеть жалости в его синих глазах.

– Не в этом сезоне, уж точно.

– Твою мать…

– Дэвис, после таких операций нужны месяцы только на то, чтобы нормально ходить.

– Но я ведь смогу играть, как раньше?

На это он ничего не ответил. Лишь похлопал меня по плечу и поджал губы.

Тогда я окончательно понял, что уже ничего не будет как раньше. Ни с семьёй, ни с хоккеем.

И эта картина первой всплыла в памяти в это злосчастное утро. Вернее, уже в полдень. А потом спина Бенни, хлопнувшая дверь, бар и сообщения той женщины, что названивала в мою новую квартиру, как к себе домой. Я почти не помнил, что именно она говорила. Что-то о том, как скучает по этому парню Шону, и ещё какую-то околесицу про руку и музыку. Если эта сумасшедшая и дальше продолжит названивать сюда, то придётся снять трубку и спустить её с небес на землю. Мне хватало и собственных бед, чтобы выслушивать ещё и чужие.

Огонёк на автоответчике горел синим. Вчера я вроде уже прослушал все излияния этой ненормальной, но, похоже, она снова оставила сообщение. Я нажал на кнопку и услышал банальное приветствие предыдущего хозяина квартиры.

– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.

– С днём рождения, милый. Тридцать лет…

Голос споткнулся, словно ударился мизинцем о тумбочку.

– У нас было столько планов на этот день. На эту жизнь. Но у вселенной свои планы на нас, правда?

Это уж точно, подруга, кем бы ты ни была.

Виски заныли, и я решил, что больную голову не стоит забивать мыслями другой больной головы, так что я прервал сообщение.

Выбравшись из ботинок и куртки, я принял спасительный душ и переоделся. Чем вообще занимаются обычные люди без работы? Без планов на жизнь? Через час у меня был назначен сеанс физиотерапии у доктора Шепарда, но я вышел из дома и поехал на такси совершенно в другом направлении.

Захолустный бар, в котором я околачивался вчера, открывался лишь через полтора часа. Забрать телефон не получится, потому ничего не оставалось, как забраться в промёрзший за ночь салон своего пикапа и поехать на встречу, которую я столько откладывал.

К единственному человеку, кто любил меня несмотря ни на что.

Кладбище Сейнт Генри пустовало в это время. Если не считать всех тех, кто мирно спал себе под таящей землёй. Могильные плиты рядами громоздились за витиеватым забором. Я припарковался рядом с воротами и заглушил мотор. Если бы чувства можно было так же заглушить. Повернуть ключ и заглохнуть. Но я не мог. Потому сидел и смотрел туда, куда страшился ступить.

Бенни был прав насчёт меня. Подписав контракт с «Монреаль Канадиенс», я сбежал за горизонт, лишь бы быть подальше от болезни матери, хотя как никогда был нужен ей рядом. Просто не мог смотреть на то, как высыхает женщина, которая подталкивала одеяло перед сном, пекла шоколадные вафли и подпевала Селин Дион, пока мыла кастрюли. Я выплёскивал всю свою злость и страх за мамин недуг на лёд, хотя должен был держать её за руку. Откупался деньгами, что отсылал с гонораров, лишь бы не вдыхать запах надвигающейся смерти. Мне хотелось помнить маму другой. Улыбающейся утреннему солнцу, поглаживающей меня по голове, пахнущей «Блэк Опиум», но никак не раком.

Я даже не приехал на похороны, прикрываясь матчем с «Портланд Уинтерхокс». Не попрощался с ней, как следует любящему сыну. Не помог отцу и брату с похоронами. Лишь спустя полгода я соизволил заявиться к кладбищу, но даже сейчас был настолько труслив, что не мог выйти из салона и приблизиться к воротам. На пассажирском сидении лежал букет ирисов, её любимых цветов. Купил целую охапку по дороге в надежде, что её душа сжалится надо мной и простит блудного сына, что запоздал с прощанием и извинениями.

Лишь через пятнадцать минут я осмелился тронуть калитку и ступить на поросшую желтоватой травой мёртвую землю. Имена и даты преследовали меня по пятам, пока я искал нужные, ведь даже не знал, где лежит моя мама. Я проиграл по всем фронтам. Просрал не только хоккейный сезон, но и звание хорошего сына.

Побродив по лабиринтам смерти, я всё же нашёл её.

Лилиан Джексон. 1972-2023. Светлая память мужа и сыновей.

– Здравствуй, мам.

Она не ответила. Лишь улыбнулась с фотографии на камне, как улыбалась всегда при встрече. Матери не умеют ненавидеть. Даже если ты бросаешь их на смертном одре, даже если сбегаешь за тысячи миль, даже если не приезжаешь проводить в последний путь. Надеюсь, что матери умеют прощать.

В сердце закололо остриём, и эта боль перебила даже боль в колене. Я опустился перед матерью, словно кланяясь святыне. Коснулся букв её имени и положил ирисы рядом со свежей охапкой каких-то красных цветов. Наверняка, от отца или от Бенни. От тех, кто справлялся со своей ролью лучше меня.

– Прости меня. – На глаза набежали слёзы. Солёные и кислые, как осадок во рту после вчерашней пьянки. – Прости, что сбежал. Что не был с тобой до конца.

Но мама продолжала улыбаться так, словно не слышала или слышала и прощала.

– Всё оказалось бесполезным. Мой переезд в Канаду, контракт, побег, всё. – Продолжал я вести беседы сам с собой, по глупости надеясь, что ветер донесёт их до рая. – Я мог бы провести это время с тобой, но поставил свою карьеру выше твоей любви, семьи, всех нас. Я трус и ублюдок, мам. Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня простить.

Нашёптывая свои собственные молитвы, я смачивал уже несвежую, заросшую травинками, землю над маминой головой. Ветер копошился вокруг, гоняя кругами сорванные листья с чужих букетов, песчинки с чужих бугров. И донёс до меня запах. Знакомый, удушающий, родной. Запах маминых духов. «Блэк Опиум», других она не признавала. Получала по флакону от отца на каждый День Святого Валентина и радовалась, как девчонка, постоянству мужа, не обращая внимания на его банальность.

Едва аромат ванили и миндаля коснулся моих ноздрей, я вздёрнул голову, словно надеялся увидеть маму рядом. Но, конечно, за спиной стояла не мама, а могильная тишина. Лишь сгорбленная женская фигура в капюшоне склонилась над другой могилой под голым клёном. Так же как я поглаживала холодный серый гранит, но вместо связки ирисов принесла своему покойнику гелиевый шарик. Каждый живёт в своём безумии. Поставив маленький кекс на памятник, женщина сложила ладошку домиком, чтобы ветер не ворвался внутрь и не затушил огонёк зажигалки, которым она пыталась поджечь свечку в кексе. Могла бы не стараться. Вряд ли тот, к кому она пришла, загадает желание. И уж тем более вряд ли оно сбудется. Не все живые получают то, что хотят, не говоря уже о мёртвых.

Понаблюдав за этой нелепой сценой на кладбище, я всё же отвёл глаза, чтобы меня не уличили в подглядывании. Запах маминых духов витал в окрестностях, сводил с ума своей реальностью, хотя я понимал, что он – всего лишь иллюзия. Плод моего воображения. Попытка получить ответ от матери, которая уже ничего не могла мне сказать.

Оставалось лишь уповать на то, что этот аромат – символ маминого прощения. Я в последний раз согрелся холодной маминой улыбкой, поднялся с коленей и взглянул на костерок свечи на кексе, который перестал трепыхать и погас. Словно свечку задул не ветер. Словно желание унеслось в космос и когда-нибудь исполнится.