Тесса

– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.

– После твоего ухода мне многого не хватает. Того, как ты доверяешь мне роль первой слушательницы своих новых песен. Того, как ты пританцовываешь и напеваешь Селену Гомес, пока жаришь нам яичницу на завтрак. Того, как ты не проходишь мимо бездомных и даёшь им пару монет на еду.

Но больше всего мне порой не хватает твоей смелости. Ты ведь всегда защищал меня от грубиянов в очереди и от пауков в душевой. Сегодня мне пришлось самой выдворять одного с кухни. Я чуть не закричала твоё имя в надежде, что ты примчишься из спальни с тапком на перевес и избавишься от этого чудовища. Но ты бы не примчался. И мне пришлось самой выбрасывать паука в открытую форточку.

Этот паук стал зеркалом положения вещей. Теперь мне одной предстоит сражаться с чудовищами, которые населяют нашу планету. И не важно, у них восемь лапок или десять пальцев на руках. Хотя, чаще всего вторые намного страшнее.

Дэвис

Синий огонёк преследовал меня. Шаг из спальни – и он подмигивал на трубке автоответчика, как глаз киборга. Жизнь всегда предлагает нам кучу вариантов. У меня был вариант позвонить безымянной женщине, влюблённой в Шона, смутить её и попросить оставить меня в покое. Мог пожаловаться Джиму и попросить разобраться с ситуацией. Мог выдернуть штекер из розетки или выкинуть телефон с балкона. Мог просто не включать сообщение, не подслушивать чужие мысли, в конце концов.

Но палец сам нажимал на кнопку, и хоть кто-то желал мне доброго утра. Пусть и называл Шоном.

Тональность сообщений менялась день ото дня. Некоторые сообщения помогали складывать подробную картинку о женщине на той стороне провода, а другие сплошь состояли из непонятных мне кусочков, и, не в силах сложить их воедино, я решал даже не пытаться. Складывать – это не моё. Моё – скорее разрушать. И я каждый раз делал свой выбор и нажимал «прослушать».

Днями я просиживал в одних трусах перед телеком в ожидании чего-то. Когда часы в сутках иссякнут и перемахнут на завтра. Когда громадный метеор врежется в Землю и покончит со всей этой чепухой. Или, хотя бы, когда Рикки перезвонит и сообщит хоть одну радостную новость за последние три месяца.

Но Рикки не звонил. Зато на экране несколько раз высвечивалось имя доктора Шепарда, которого я благополучно игнорировал уже который день. После того приёма я больше ни разу не заглядывал в его кабинет, не разминал ногу и не пытался хоть немного помочь своему колену, хотя обещал и доктору Шепарду, и Рикки, и самому себе.

Две недели я жил в подвешенном состоянии. Так выражаются, когда будущее не оставляет подсказок, что готовит для тебя. Когда дорога всё время убегает в гору и скрывает то, что находится за ней.

Каждый день хоккеиста расписан и подчиняется графику питания и тренировок. Но я жил по новому графику жизни. Подъём – когда вздумается, но чаще всего не продирал глаза до полудня. Еда – что под руку попадётся, но чаще всего замороженная пицца, жирные крылышки из «Кей Эф Си» и шоколадные батончики, которых всегда хотелось во время хоккейного сезона. Питьевой режим – два положенных литра жидкостей, в которые входили в основном газировки, пиво и виски. Сон – с кем попало, но чаще всего в одиночестве, после того как выгонял очередную цыпочку, пойманную в баре. За эти недели затворничества и абсолютной деградации я стал похож на бездомного. Зарос многодневной щетиной, набрал пару кило, весь как будто посерел, и мылся лишь когда ощущал, как от меня разлетаются веера нечистот. Но девушки по-прежнему на меня клевали, когда я надевал форменную футболку.

Бенни так и не отвечал на звонки, отцу я звонить боялся, как и Блейку. Они стали прочитанными страницами моего романа, и пора бы их было перелистнуть. Рикки каждый раз вздыхал всё глубже, когда снимал трубку, но не мог сообщить мне хороших новостей. Вэлери тоже хотела обсудить что-то и названивала пару раз в неделю – наверняка обнаружила пропажу своей любимой сковородки, но вряд ли меня. Никто не вспоминал обо мне, кроме доктора Шепарда, но я не собирался продолжать реабилитацию. Колено заплыло жиром и алкоголем и болело не так сильно. Вряд ли оно мне пригодится, чтобы ещё тратить энергию на его починку.

Так и получалось: я хотел поговорить с теми, кому был не нужен, и прятался от тех, кто хотел поговорить со мной. А контингент моих собеседников собрался довольно-таки странный. Тупоголовые девицы, которые ничего не смыслили ни в хоккее, ни в жизни, ни даже в том, кто такой Уэйн Гретцки. Слишком уж приставучие бармены, которые мечтали меня вылечить и отобрать ключи от машины. И молчаливая мама, к которой я ходил на могилу через день и рассказывал о своей жизни. В общем-то, и рассказывать-то особо нечего, потому я чаще всего вспоминал наше детство и не переставал извиняться за свой побег. Я должен был остаться в Чикаго, у пропахших хворью простыней матери, и держать её за руку, пока она смотрела на меня затянувшимися серой дымкой глазами, а не стальным гранитом памятника. Букеты ирисов штабелями складывались у подножия памятника, не успевая завянуть на прохладном воздухе марта и под вдарившими дождями.

И была она… Девушка из автоответчика, что продолжала названивать каждый день без точного расписания. Сперва её болтовня раздражала и вызывала усмешку: два года звонков парню, который ушёл с концами и даже не сообщил, что переехал – недостойно и жалко. Я обрывал её сообщения на полуслове и включал телевизор, чья болтовня рассеивала одинокую тишину квартирки.

Потом я стал дослушивать её сообщения до конца. На удивление, они справлялись лучше пластмассового ящика, потому что имели больше смысла, чем рассказы об охоте львов по «Нэшнл Джиографик», об очередной перестрелке на окраинах Вест Гарфилд Парка по «Эн Би Эс» или о борьбе лучших из лучших за выход в плей-офф сезона по «Евроспорт». Потому что, в отличие от последнего, они не сыпали соль на рану, а вытягивали эту боль, как шприц – кровь из пальца.

Я видел себя в её словах. Такого же одиночку с ненавистью к миру и воспоминаниями о погасшей любви. Мы с ней – две свечи, что дотлевали каждая на своём подоконнике. По крайней мере, мне точно осталось недолго гореть, если я продолжу в том же духе. Крутить это бесконечное колесо из выпивки, случайных женщин и самобичевания.

Вчера память на автоответчике забилась, но в отличие от слива, куда постоянно попадали волосы Вэлери, эту старую штуковину очистить было проще простого. Всего одной кнопкой. Раз – и нет нескольких недель из чьей-то жизни. Моя стёрлась ещё быстрее – за каких-то десять секунд на том сраном катке «Пасифик Колизея». Но приблизив палец к кнопке, я замер. Я не Шон и не господь бог, чтобы вычёркивать чужие воспоминания с чужого автоответчика. Раз уж они не доходили до нужного адресата, то хотя бы не исчезнут безвозвратно.

И я не стал их стирать. Сел на диван и включил воспроизведение с самого начала. Раз уж автоответчик – единственный, кто всё ещё болтал со мной время от времени, то стоило его хотя бы выслушать.

Самая старая запись звучала в стенах этой квартиры месяц назад, когда у моей жизни уже подспустило колесо, но она не съехала в кювет окончательно. Я как раз заказывал билеты на сайте «Американ Эйрлайнс» на рейс Квебек-Чикаго и капал соусом из ролла с лобстером прямо на ковёр. Прощался с парнями из «Монреаль Канадиенс» до лучших времён и не замечал жалостливых переглядываний. Я один ещё не знал, что лучшие времена для меня давно позади. А эта девушка, что жила по ту сторону автоответчика, как будто уже знала.

– Шон, ты когда-нибудь просыпался утром с ощущением, что твоё сердце не бьётся? Что тебе не хочется вылезать из простыней и умываться, потому что ни один день больше не стоит того, чтобы открывать глаза. Когда-то меня поднимали мысли о нас и музыка, теперь же не осталось ничего. Довольно паршиво прожить жизнь и постареть душой до пятидесяти, правда? Я даже чувствую глубокие морщины на лбу и в уголках глаз, и никакое увлажнение от «Лореаль» не вернёт мне тягу к жизни.

А потом я просто поддался течению её жизни. В ней мелькали важные детали чужого прошлого, а иногда невнятные эпизоды, из которых я никак не мог составить связное нечто. И я стал ждать горящего «глаза» автоответчика, точно незнакомка звонила мне. Точно я – центр её вселенной. Точно без меня она не может прожить ни дня. Она – полная противоположность Вэлери, которая всё испортила. Та Вэлери, которой мне не хватало. Которая должна была ждать моего возвращения, а не прыгать в койку к моему другу. Бывшему другу.

– Мне так тебя не хватает! Все кругом твердят, что пора двигаться дальше. Дженни, Сойер, даже твой отец. Но как я могу впустить кого-то в своё сердце, если там всё ещё живёшь только ты? Это предательство, измена, а я никогда тебя не предам.

Пытаясь представить, как же выглядит эта девушка, мне на ум приходила блондинка с тонкими бровями и вздёрнутым носиком. Бледного полотна её кожи давно не касалась косметика, потому что руки не видят смысла в том, чтобы приукрашивать лицо без этого её Шона. Как мои руки не видели смысла в том, чтобы тягать железо без моей этой Вэлери. Ей может быть как двадцать, так и сорок шесть. У голоса нет возраста, зато у слов есть прошлое. И я пытался разгадать прошлое этой незнакомки по брошенным фразам.

– Видел бы ты меня сейчас, Шон! Хотя, ты наверняка бы даже не взглянул и прошёл мимо. Я уже не та, что была раньше. У меня не блестят волосы, одежда сваливается, а рука… что ж, рука – мой самый главный повод держаться подальше от людных мест.

Новый уклад жизни меня вполне устраивал, и к апрелю траектория полёта так въелась в мой мозг, что я жил по кругу. Похмельное утро, сообщение от Мэгги – мне кажется, что звали её именно так – пиво для поднятия боевого духа, сообщение от Мэгги, поездка на кладбище, бар, сообщение от Мэгги, дикий секс с незнакомкой и прощание в дверях. Сообщение от Мэгги…

И везде я чуял знакомый, резковатый запах «Блэк Опиум». Он туманом стоял в просветах могил, у моего крыльца, даже в этой вечно переполненной кофейне «Бодрый Пабло» на углу. Либо я сходил с ума, либо дух матери сновал за мной по пятам, пытаясь наставить на путь истинный или отомстить за мои прегрешения.

За эти недели, что она названивала своему Шону, я успел узнать её лучше, чем Вэлери за год отношений. Так странно, сколько всего можно узнать о человеке всего за две минуты, а именно столько позволяет автоответчик – если эти две минуты искренни. Если за ними не скрывается ложь, которую мы говорим на первом свидании или даже после десяти лет совместной жизни.

Из тех крошек, на которые рассыпается наша жизнь, я сумел состряпать подобие образа звонившей. Я не знал ни её имени, ни возраста, ни адреса. Всё, что стало ясно из тех немногих сообщений, эта дамочка обитала где-то в Чикаго – в той же широте, в том же меридиане и в том же часовом поясе.

Эта Мэгги ненавидела клубнику, в отличие от её бывшего Шона, который забил весь её морозильник клубничным мороженым. Она любила рано вставать и выпивать две чашки кофе до завтрака, как и бывать в «Бодром Пабло» за углом. Она так нахваливала здешний кофе, что я не и сам стал заглядывать туда после бурных ночей, когда голова трещала сильнее обыкновенного. Кофе и правда был хорош, хоть и приходилось выстаивать двадцать минут, чтобы получить его из рук улыбчивой блондинки с бейджиком «Линдси».

Эта Мэгги боялась пауков, носила шерстяные носки и заказывала книги на Озон. Ненавидела кетчуп, Тейлор Свифт и «Чоко-Пай», пила чай с соседкой Дженни, у которой не так давно родился ребёнок. Она засыпала на левом боку, подумывала завести собаку и никогда не бывала в Испании.

Эта Мэгги до одури любила Шона, но тот оставил её и умчался с концами, даже не поделившись новым номером телефона. Я чувствовал это предательство в каждой ноте голоса незнакомки и пропускал через себя, как ткань – влагу. Её страдания пропитывали меня без остатка, потому я стал не просто слушать, а вслушиваться.

У этой Мэгги было что-то с рукой. Что именно – я так и не разобрался по тем урывкам её жизни, что падали на мой автоответчик. Она давала уроки гитары тем, кто мечтал научиться играть. В основном, в круг её учеников входили дети разных возрастов, но попадались среди них и взрослые. Пару раз она делилась забавными историями.

– Майку за шестьдесят, можешь поверить? Захотел разучить какую-нибудь романтичную мелодию, чтобы сыграть своей жене на сороковую годовщину свадьбы. Я чуть не расплакалась, Шон, ведь ты никогда не сыграешь мне на нашу сороковую годовщину. У нас не было даже первой…

– У Ленни такие большие уши, что он наверняка должен отлично слышать ритм и мои наставления, но он глух, как пробка. Художники говорят: я так вижу, а этот старичок заявляет: я так слышу. И просто брынчит себе…

– Помнишь, Сойер как-то встречался с девушкой, которая влюблялась только в музыкантов? Так вот ко мне напросилась точно такая же меломанка, чтобы научиться играть и цеплять гитаристов. В любви все средства хороши, но я посоветовала ей найти другого музыкального гуру. Ты ведь меня знаешь, я не люблю возиться с теми, кто не горит музыкой, не живёт ей, не чувствует каждую ноту, как собственный пульс…

А эта Мэгги музыкой горела, жила ей, чувствовала каждую ноту, как собственный пульс, но почему-то забросила гитару. Всё, что связывало её с музыкальным прошлым – так это уроки и записи Кита Ричардса, Нила Янга и Стиви Рэя. Я чуть не подавился яичным роллом, когда услышал, как она любовно описывала свою виниловую коллекцию, и тут же бросил взгляд на пылившиеся пластинки в коробке. Прожив в квартирке Шона несколько недель, я так до конца не распаковал свою жизнь, потому что ей не было места на его полках, на его ящиках и в его шкафах. Ей нигде не было места, разве что в этих пыльных коробках, что жались к дальней стене и выполняли роль временных вешалок для моих заношенных джинс.

Я ничего не знал об этой девушке, и в то же время знал о ней так много. Парадокс моей жизни. Мэгги болтала со мной и вносила в мою жизнь хоть какое-то разнообразие.