Глава третья

Брат Виталис так долго жил среди документов, хроник и грамот, что уже ничто не могло его удивить и ничто, написанное на пергаменте, не вызывало у него любопытства. Поручения аббата он выполнял в точности, но не проявлял к ним никакого интереса. Он слово в слово передал просьбу аббата бронзовых дел мастеру Найаллу, получил ожидаемое согласие, довел его до сведения аббата и тут же забыл лицо нанимателя дома. Ни одного слова из документов, прошедших через его руки, Виталис не забывал, годы могли только слегка затуманить их в его голове, но лица мирян, которых он не видел прежде и, возможно, никогда больше не увидит, совершенно стирались у него из памяти – совсем как слова, которые он осторожно соскабливал с листа пергамента, освобождая место для нового текста.

– Бронзовых дел мастер охотно согласился, – доложил брат Виталис аббату. – Он обещает все точно выполнить.

Виталис даже не поинтересовался, почему некая обязанность была переложена с члена братии на мирского посредника. Он счел даже, что такое изменение более соответствует приличиям, поскольку дарителем была женщина.

– Вот и хорошо, – произнес довольный аббат и выбросил это дело из головы. Оно было закончено.

Найалл, оставшись один, несколько минут постоял, глядя вслед удаляющемуся посетителю. На верстаке лежало почти готовое блюдо, рядом с ним – чекан и деревянный молоток. Осталось нанести узор лишь на небольшой кусок борта, и тогда можно будет приняться за тонкий кожаный поясок, лежащий на полке в ожидании своей очереди. Надо будет сделать отливку, потом отковать из нее пряжку, а уж потом вычеканить на ней красивый рисунок, приготовить яркие эмалевые смеси для заполнения насечек. С тех пор как Джудит Перл принесла пояс, Найалл трижды разворачивал его, пропускал сквозь пальцы, как будто лаская, и внимательно разглядывал, как выполнены бронзовые розетки. Он сделает для Джудит красивую вещицу, пусть маленькую и незначительную, пусть это просто предмет обихода, часть одежды – Джудит станет носить его. Пояс будет обнимать ее талию, такую стройную, даже слишком стройную, а пряжка окажется против ее чрева, которое зачало лишь раз и, увы, выкинуло плод, оставив женщину жить в постоянной горькой печали.

Не сегодня, а завтра вечером, когда свет начнет меркнуть и делать тонкую работу станет невозможно, он запрет дом и отправится пешком за Меол, в крохотную деревушку Палли. В этом небольшом маноре Мортимеров работал муж сестры Найалла, Джон Стьюри, и там росла маленькая дочка Найалла среди неугомонных детей Сесили, которые очень любили сестренку и радостно носились вместе с ней по двору, пугая наседок с выводком и поросят. У него, Найалла, не все было отнято, как у Джудит. Маленькая дочка служила ему большим утешением. Найалл жалел бездетных людей, а больше всего тех, кто потерял ребенка, не доносив, и кто не мог зачать снова. Ребенок Джудит поспешил уйти вслед за отцом, а женщине оставалось лишь медленно, одиноко следовать назначенным ей судьбою путем.

Найалл не питал никаких пустых надежд относительно Джудит. Она мало знала его, не выражала желания узнать поближе и, похоже, вообще не думала о нем. Она со всеми мужчинами вела себя спокойно и вежливо, ни к кому не проявляя особого внимания. Это он знал, понимал и безоговорочно принимал. Однако судьба, милорд аббат и некая монашеская щепетильность в отношениях с женщинами сделали так, что по крайней мере один раз в году он будет видеть ее, будет приходить к ней домой и вручать ей розу как положенную плату. Он обменяется с ней несколькими словами, увидит перед собой ее лицо, и она тоже увидит его, пусть на несколько минут.

Найалл оставил работу и вышел в сад, окруженный высокой стеной. Там были фруктовые деревья, грядки с овощами, а с одной стороны – узкая цветочная клумба, заросшая сорняками, среди которых все же мелькали яркие, разноцветные головки. У северной стены рос куст белых роз, он был высокий, в рост человека, и цеплялся за камни дюжиной длинных, усеянных шипами веток. Только семь недель назад Найалл подстриг его, но каждый год куст давал сильные молодые побеги. Это был старый куст, его омертвевшие ветви обрубали много раз, и внизу ствол его стал толстым, узловатым и очень крепким, почти как у дерева. Сейчас он был весь усыпан белоснежными полураскрывшимися бутонами. Цветы на нем никогда не были очень крупными, но они отличались чистой белизной и дивно пахли. Когда наступит день перенесения мощей святой Уинифред, роз будет достаточно и он выберет для Джудит лучшую.

Она должна получить самую красивую. А увидит он Джудит даже раньше, ведь она придет забирать пояс. Найалл с удовольствием вернулся к работе, обдумывая, как будет делать новую пряжку, когда закончит украшать блюдо для кухни провоста.

Семья Вестье занимала в городе видный дом в начале улицы Мэрдол, спускавшейся с холма к западному мосту. Прямоугольное строение с широкими окнами выходящей на улицу лавки, за которой вглубь длинной чередой тянулись зал и помещения поменьше, с большим двором и конюшней. В этом продолговатом доме под крепкой крышей помимо жилых комнат для членов семьи вполне хватало места и для просторных сухих кладовых, и для мастерской, где работали девушки, которые чесали и трепали выкрашенную шерсть. Кроме того, в отдельном помещении были установлены три ткацких станка, да еще в длинном зале могли усесться полдюжины прях. Остальные трудились у себя дома, так же как и пять живших в городе ткачей. Вестье были самыми богатыми и известными суконщиками в Шрусбери.

Только окрашивание шерсти и скатывание готовой материи были отданы в опытные руки Годфри Фуллера, его красильня и сукновальня с рамами стояли у самой реки, под стеной замка.

К этому времени, как и каждую весну, первые кипы шерсти были уже куплены, рассортированы и отосланы в окраску, а в положенный день их доставил обратно в дом Джудит Перл сам Годфри. Войдя в дом, он, похоже, вовсе не торопился перейти к делу, хотя был известен как человек, для которого время – деньги, а деньги он очень любил. И еще он любил власть. Он наслаждался тем, что был одним из самых богатых членов городской гильдии, и всегда искал способ расширить свое дело. Как утверждали ходившие по городу слухи, он имел виды на состояние вдовы Перл, почти такое же значительное, как его собственное, и никогда не упускал случая указать на выгоду, которую можно будет извлечь, если брачные узы соединят оба капитала.

Когда он вошел, Джудит вздохнула, однако учтиво предложила Годфри освежающее питье и в который раз вынуждена была терпеливо выслушать его доводы, которые имели лишь одно достоинство: они ничуть не походили на любовное ухаживание. Его слова были подсказаны здравым смыслом, а не чувствами. Впрочем, он говорил верные вещи. Его дело и ее, соединенные вместе, если их и в дальнейшем вести так же успешно, как они велись до настоящего времени, могут стать серьезной силой не только в городе, но и в графстве. Джудит окажется в выигрыше, по крайней мере станет куда как богаче, и он тоже. Да и как мужчина не так уж он и плох: все еще видный, высокий, энергичный, ладный, с густой седой шевелюрой и решительным лицом, хотя ему уже исполнилось пятьдесят. А если он ценит деньги, то ценит также приятную глазу наружность, изысканность и позаботится, хотя бы славы ради, чтобы жена его щеголяла в нарядах, каких не сыщешь ни у одной другой женщины в графстве.

– Ну-ну! – произнес Годфри Фуллер, видя досаду Джудит и принимая ее без обиды. – Я умею ждать, госпожа, и я не из тех, кто легко сдается или меняет свои взгляды. Ты сама поймешь, что я прав, и я не боюсь соперничества молодых вертопрахов, которым нечего предложить, кроме своей смазливой физиономии. Да, мое лицо немолодо, оно неплохо послужило мне, и я всегда готов поставить на него против их мордашек. У тебя хватит здравого смысла, милочка, не выбирать парня только за то, что он красив и ловко сидит на лошади. Подумай хорошенько, что мы сможем сделать, если все суконное дело будет в наших руках – от овцы с ее шерстью до готовой материи на прилавке и платья на заказчике.

– Я думала об этом, – ответила Джудит, – но не намерена снова выходить замуж, мастер Фуллер.

– Намерения могут измениться, – заявил Годфри решительно и поднялся, собираясь уходить.

Подчиняясь необходимости, Джудит протянула ему на прощание руку, которую он поднес к губам.

– Твои тоже? – спросила Джудит с легкой улыбкой.

– Мои намерения не изменятся. Если изменятся твои, то вот он я. Я жду.

С этим Годфри удалился, таким же быстрым шагом, как пришел. Похоже было, что его терпению и настойчивости нет конца, однако пятьдесят лет – возраст, плохо подходящий для долгого ожидания. Скоро ей придется что-то предпринять в отношении Годфри Фуллера, а что можно противопоставить его самоуверенности, кроме того, что уже испробовано? Так что ж, снова отражать его наскоки и отказывать ему с тем же постоянством, с каким он предлагал ей выйти за него замуж? Джудит не менее, чем Годфри Фуллер, была воспитана в сознании того, что должна заботиться о деле и о тех, кто трудится на его благо, и не могла представить себе, что отдаст окрашивание и валяние сукна другому хозяину.

Тетя Агата Кольер, которая сидела тут же, чуть в стороне, и шила, откусила нитку и произнесла сладким голосом, как будто обращалась к избалованному ребенку, – так иногда она разговаривала с племянницей, благодаря доброте и заботам которой жила в полном достатке:

– Ты никогда не отделаешься от него, если будешь так учтива. Он принимает это как поощрение.

– Он имеет право высказать свое мнение, – ответила Джудит безразличным тоном, – и прекрасно знает, что думаю об этом я. Сколько бы он ни предлагал, я могу каждый раз отказывать.

– Ах, душенька, верю, что можешь. Не годится он тебе в мужья. И ни один из этих молодых людей, о которых он говорил, тоже не годится. Ведь ты знаешь, что нет в мире второго для той, что познала радость с первым. Уж лучше продолжать свой путь в одиночестве! Я все еще горюю по своему мужу, хотя он давно умер, – проговорила тетка со вздохом, качая головой и вытирая легко набежавшую слезу, как она делала тысячу раз с тех пор, как стала жить в этом доме, смотреть за кладовыми и бельем и привела сюда своего сына, чтобы тот помогал Джудит вести дело. – Если бы не мой мальчик, который был мал и не мог позаботиться о себе, я бы ушла в монастырь в тот же год, как умер Уилл. В монастыре охотники за богатством не будут докучать женщине. Там ей будет спокойно, да-да.

Тетя Агата села на своего конька. Иногда казалось, будто при этом она не понимает, что говорит в общем-то сама с собой.

В молодости она была хорошенькой, ее лицо и сейчас еще оставалось розовым и сохраняло приятную округлость черт, которая странным образом не соответствовала настороженно-острому взгляду голубых глаз и натянутой улыбке, появлявшейся у нее на губах в самую неподходящую минуту. Тогда казалось, что за мягкой внешностью таятся недобрые мысли. Джудит не помнила своей матери и часто думала о том, были ли похожи сестры. Однако эти люди – тетка и ее сын – были ее единственными родственниками, и она без колебаний пригласила их жить вместе с ней. Майлс вполне отрабатывал то, что она на него тратила. Он показал себя превосходным управляющим во время долгой болезни Эдреда, когда Джудит не могла думать ни о чем другом, как только о муже и о будущем ребенке. А когда она вернулась в лавку, у нее не было желания снова брать бразды правления в свои руки. Джудит делала свою долю работы как полагалось, присматривала за всем, однако она позволила Майлсу сохранить за собой место старшего мастера-суконщика. Лучше, если такой влиятельный торговый дом будет представлять мужчина.

– Увы, – вздохнула Агата, складывая шитье на своих полных коленях и роняя на него слезу, – обязанности удерживали меня в этом мире, тишина и покой не для горемычной вдовы. А у тебя, бедняжка моя, нет ребенка, который держится за твой подол, ничто не привязывает тебя к этому миру, если ты захочешь оставить его. Однажды ты уже говорила об этом. Хорошенько подумай, не спеши. Но в общем-то ничто тебя не удерживает.

Вот именно, ничто! Иногда Джудит казалось, что мир – скучная пустыня и за него вряд ли стоит цепляться. Через день-другой, быть может завтра, приедет сестра Магдалина из обители у Годрикс-Форда, лесной обители Полсвортского аббатства, чтобы забрать туда послушницей племянницу брата Эдмунда. Сестра Магдалина может взять с собой не одну, а двух послушниц.