– Хватит! – повелительным тоном произнес аббат и положил руку на склоненную голову юноши. – Ты расточаешь слишком много слов, говоря о естественных, свойственных каждому человеку вещах. Излишество заслуживает порицания, и в этом ты виноват. Что же касается искушения, которому ты, к несчастью, подвергся, то ты не совершил ничего дурного, наоборот, вел себя правильно. Это ясно. Не следует бояться и упреков со стороны женщины, чью добродетель ты так превозносишь. Ты не обидел ее. Я знаю, что ты неизменно правдив. Ты говоришь правду, как видишь и понимаешь ее. Потому что правда – очень непростая штука, сын мой, и человек может ошибаться, его ум несовершенен. Я виню себя, что подверг твою душу этому испытанию. Мне следовало предвидеть, что оно окажется слишком суровым для столь молодого и неопытного человека, как ты. Теперь встань! Твоя просьба удовлетворена. Впредь ты освобождаешься от этой обязанности.

Аббат решительно взял Эльюрика за руки и помог ему подняться, потому что тот был настолько опустошен и так дрожал от слабости, что, казалось, без помощи и не встанет. Юноша начал бормотать слова благодарности, но язык плохо повиновался ему, и самые обычные выражения давались ему с трудом. Понемногу ему становилось легче, покой стал возвращаться к нему. Однако одна мысль все же не отпускала Эльюрика, вызывая мучительную тревогу.

– Отец мой… договор… он же будет нарушен, если не принести розу…

– Розу вручат, – сказал Радульфус. – Плата будет внесена. Эту заботу я теперь снимаю с твоих плеч. Убирай свой алтарь и не думай больше о том, кто и как будет выполнять сию обязанность.

– Отец мой, что мне еще сделать для очищения души? – отважился спросить Эльюрик, сотрясаемый последними приступами дрожи.

– Покаяние будет благотворно для тебя, – произнес аббат чуть-чуть устало. – Однако берегись, не требуй себе излишне тяжкого наказания. Ты далеко не святой, все мы таковы, но ты и не завзятый грешник, и не будешь им никогда, дитя мое.

– Господи упаси! – прошептал перепуганный Эльюрик.

– Вот именно, сохрани нас Господь от ненужных рассуждений о своих добродетелях и проступках, – сухо произнес аббат. – На все Божья воля, без нее не случится ничего – ни похвального, ни предосудительного. А для успокоения души пойди и исповедуйся, но сделай это, как я сказал, сдержанно и скажи своему духовнику, что ты был у меня и получил мое благословение и что я освободил тебя от обязанности, которая оказалась тебе не по силам. А потом выполняй назначенную епитимью и остерегайся требовать серьезного наказания.

Брат Эльюрик вышел от аббата на дрожащих ногах, опустошенный, чувства его притупились, он только страшился, что такое состояние долго не продлится. Радости не было, но не было и боли. С ним обошлись по-доброму. Он шел к аббату, надеясь, что его освободят от жестокого испытания – оказаться вблизи этой женщины – и тем будет положен конец его му́кам… а теперь эта пустота у него внутри – как сказано в Библии: готовый принять жильцов чисто убранный дом, отчаянно жаждущий, чтобы в нем поселились, а кто – ангелы или черти – все равно.

Эльюрик поступил, как ему велел аббат. Пока он был послушником, его исповедовал брат Жером, тень и уши приора Роберта, и от Жерома он мог ожидать серьезного наказания, которого жаждала его измученная душа. Но теперь ему надлежало обратиться к субприору Ричарду, а Ричард был известен своим благодушием и стремлением (как по доброте душевной, так и по собственной лени) утешать провинившихся. Эльюрик постарался выполнить наказ аббата – не щадить себя, но и не возводить на себя обвинений в том, чего не совершал даже в мыслях. Когда все было закончено, назначено покаяние и дано отпущение, Эльюрик продолжал стоять на коленях, закрыв глаза и сдвинув брови, словно от боли.

– Что-нибудь еще? – спросил Ричард.

– Нет, отец мой… О том, что было, больше сказать нечего… но я боюсь… – Оцепенение стало проходить, и внутри у Эльюрика появилась легкая боль, говорившая, что пустой дом не долго останется нежилым. – Я сделаю все, чтобы изгнать саму память об этом недозволенном чувстве, но я не уверен… не уверен! А если мне не удастся? Я боюсь собственного сердца…

– Сын мой, если твое сердце подведет тебя, ты должен обратиться к единственному источнику силы и сострадания и молиться о помощи, и Господь не оставит тебя. Ты служишь алтарю Пресвятой Девы, а она – сама чистота. К кому же еще обращаться за милостью?

Действительно, к кому еще! Однако милость – это не река, в которую человек может погрузиться по собственному желанию, это родник, который то бьет и играет, то пересыхает и замирает. Эльюрик исполнял покаяние: опустившись на колени на каменный пол, он заново убирал алтарь и полузадыхающимся страстным шепотом произносил слова молитвы.

Закончив работу, он не встал с колен, каждым нервом, каждой жилкой своего тела продолжая умолять о мире и покое. Ему следовало бы радоваться: он получил защиту, его освободили от угрозы смертного греха. Никогда больше не увидит он лица Джудит Перл, не услышит ее голоса, не вдохнет слабого аромата, исходившего от ее платья. Он думал, что, избавившись от искушения, избавится и от мук. Теперь он понял, что глубоко ошибался.

Ломая руки от раздиравшей его боли, Эльюрик неистово, беззвучно молился Пресвятой Деве, верным слугой которой он был и которая одна могла поддержать его теперь. Однако когда он открыл глаза и посмотрел на золотые язычки пламени свечей, то в их сиянии увидел перед собой женское лицо, так безумно притягивающее его взгляд.

Он ни от чего не освободился, он лишь отверг необыкновенное блаженство, причинив этим себе невыносимую боль, и теперь все, что у него оставалось, – это его бесплодная непорочность, жестокая необходимость выполнять обет, чего бы то ни стоило. Он – человек долга, он сдержит данное слово.

Но никогда больше не увидит ее.

Кадфаэль возвращался из города, желая успеть к повечерию. Его вкусно накормили, напоили, он был очень доволен тем, как провел вечер, хотя, естественно, огорчился, что три, а то и все четыре месяца не увидит Элин и своего крестника Жиля. На зиму Хью, конечно, привезет их обратно в город, но к этому времени мальчик вырастет так, что его будет не узнать, ведь ему вот-вот исполнится три года. Ладно, пусть лучше они проведут жаркие месяцы на севере, в Мэзбери, в тишине и покое скромного поместья Хью, чем на переполненных народом улицах Шрусбери, где легче легкого подцепить какую-нибудь заразу. Не надо ворчать, что они уезжают, как бы ему ни было скучно без них.

Когда Кадфаэль переходил мост, наступили уже теплые ранние сумерки с их мягкой приятной меланхолией, как нельзя лучше отвечающей настроению монаха. Он прошел мимо того места, где к самому тракту подступали деревья и кусты, спускавшиеся к заросшему берегу реки, к садам Гайи – главным садам аббатства, проследовал мимо оставшегося справа тихого мельничного пруда, блеснувшего серебром, и свернул к воротам аббатства. Привратник сидел у входа в свое жилище, дышал свежим воздухом и наслаждался вечерней прохладой, одновременно выполняя свои обязанности.

– Вот наконец и ты! – промолвил он, когда Кадфаэль вошел в открытую калитку. – Опять был в гостях! Хотел бы и я иметь крестника в городе!

– У меня позволение, – произнес Кадфаэль миролюбиво.

– Случалось, что ты не мог этого сказать, да еще с таким самодовольством! Нет-нет, я знаю, что сегодня вечером тебя отпустили, и вернулся ты вовремя. Но тебя ждет еще одно дело: отец аббат хочет, чтобы ты зашел к нему. «Сразу, как только вернется» – так он сказал.

– Так он сказал, правда? – переспросил Кадфаэль, удивленно подняв брови. – А в чем дело? В такой час? Случилось что-нибудь неожиданное?

– Насколько я знаю – нет, в обители не было никакого шума, все тихо, как сама ночь. Просто зовет, как обычно. За братом Ансельмом тоже послали, – добавил привратник мирно. – А зачем – не сказали. Иди-ка скорее, там и узнаешь.

Кадфаэль, не споря, быстрым шагом двинулся через большой двор к покоям аббата. Брат Ансельм, регент хора, уже был там, он удобно устроился на резной скамье, стоявшей у обшитой деревянными панелями стены. Ничто не предвещало тревожных новостей: и аббат, и регент держали в руках бокалы с вином. Как только Кадфаэль доложил о своем появлении, ему немедленно предложили такой же бокал. Ансельм подвинулся на скамье, давая место другу. Регент, являвшийся и главным хранителем библиотеки, рассеянный человек, на десять лет моложе Кадфаэля, казался немного не от мира сего, если дело шло не о том, к чему он испытывал привязанность. Однако он весьма живо относился ко всему, что касалось книг, и был тонким знатоком музыки и инструментов, из которых ее извлекали, и прежде всего лучшего из них – человеческого голоса.

Голубые глаза Ансельма, глядевшие из-под темных кустистых бровей и шапки косматых каштановых волос, были близорукими, однако они почти ничего не упускали из того, что происходило вокруг, и склонны были с терпимостью взирать на проступки, совершаемые человеческими существами, особенно если эти существа были молоды.

– Я послал за вами, – произнес аббат Радульфус после того, как дверь в комнату плотно закрыли, чтобы никто не мог подслушать их разговор, – потому что случилась одна вещь, которую я предпочел бы не выносить завтра на собрание капитула. Конечно, это станет известно еще одному человеку, но он услышит об этом на исповеди, а тайна исповеди священна. В остальном мне бы хотелось, чтобы все осталось между нами. У вас обоих, когда вы пришли в монастырь, был долгий опыт мирской жизни, и вы поймете причины, которыми я руководствуюсь. Кроме того, вы оба являетесь свидетелями в договоре, по которому мы получили дом в Форгейте от вдовы Перл. Я просил Ансельма принести с собой эту грамоту.

– Она здесь, – сказал брат Ансельм, расправляя лист пергамента у себя на коленях.

– Прекрасно! Итак, дело заключается вот в чем. Сегодня после полудня ко мне пришел брат Эльюрик, хранитель алтаря Пресвятой Девы. На убранство и уход за этим алтарем идут доходы от дома, подаренного нам вдовой Перл, поэтому казалось естественным, что именно брат Эльюрик каждый год приносит этой женщине условленную плату. Однако он просил освободить его от этой обязанности. По причине, которую я должен был предвидеть. Ведь никто не будет отрицать, что госпожа Перл привлекательная женщина, а брат Эльюрик молод, совершенно неопытен и легко уязвим. Он говорит, и я склонен верить ему, что они никогда не обменялись ни одним неподобающим словом или жестом и что у него никогда не возникало похотливых мыслей на ее счет. Однако он просил избавить его от дальнейших встреч, потому что он мучается и боится впасть в искушение.

«Крайне осторожно подобранные слова, плохо передающие страдания брата Эльюрика, – подумал Кадфаэль. – Однако, слава Богу, несчастье, кажется, удалось вовремя предотвратить. Юноша получил то, о чем просил».

– И его просьба удовлетворена, – произнес Ансельм скорее утвердительно, чем вопросительно.

– Да, удовлетворена. Наше дело – учить молодых, как бороться с мирскими и плотскими искушениями, но в наши обязанности не входит подвергать их таким искушениям. Я виню себя, что не обратил достаточного внимания на то, как было поставлено дело, и не предусмотрел последствий. Эльюрик был очень взволнован, однако я верю ему, когда он говорит, что не согрешил даже в мыслях. Я освободил его от этой обязанности. Но я не хочу, чтобы о его суровом испытании стало известно братии. В любом случае ему придется нелегко, пусть же, по крайней мере, ведают о том лишь немногие. Он не должен даже знать, что я доверил эту тайну вам.

– Он не узнает, – твердо сказал Кадфаэль.

– Ну вот. После того как я спас одно спотыкающееся дитя от адского огня, мне бы не хотелось подвергать той же опасности другое, столь же неподготовленное, – заявил аббат Радульфус. – Я не могу поручить отнести розу юноше, такому же, как Эльюрик. А если я назначу для этого пожилого человека, такого как ты, Кадфаэль, или ты, Ансельм, все сразу поймут, что́ это означает, и несчастье брата Эльюрика станет предметом слухов и сплетен. О, будьте уверены, я прекрасно знаю, что никакие обеты молчания не удержат злые языки и новость распространится повсюду, как вьюнок. Нет, это нужно обставить как изменение образа действий, на которое Церковь вынуждена пойти по серьезным причинам. Поэтому я и попросил принести договор. Его содержание я помню, но как оно выражено дословно – забыл. Посмотрим, какие тут кроются возможности. Прочти, пожалуйста, вслух, Ансельм.

Ансельм развернул пергамент и прочел своим ласкающим слух голосом, переливами которого всегда наслаждались присутствующие на литургии:

– «Да будет известно всем, в настоящем и будущем, что я, Джудит, дочь Ричарда Вестье и вдова Эдреда Перла, находясь полностью в здравом уме и твердой памяти, передаю Богу и алтарю Пресвятой Девы Марии в церкви монастыря в Шрусбери мой дом в Форгейте, который находится между оградой аббатства и усадьбой кузнеца Томаса, вместе с садом и полем, примыкающим к нему, за ежегодную плату в виде одной розы с белого розового куста, который растет у северной стены. Роза должна вручаться мне, Джудит, в течение всей моей жизни в день перенесения мощей святой Уинифред. Подписано при свидетелях: от аббатства – брат Ансельм, регент хора; брат Кадфаэль; от города – Джон Раддок, Николас с Меола, Генри Вайль».

– Отлично! – глубоко вздохнув, с удовлетворением промолвил аббат, когда Ансельм опустил лист на обтянутые рясой колени. – Итак, здесь не указывается, кто должен вручать розу, а только то, что она должна быть принесена в уплату в определенный день и отдана в руки дарительнице. Значит, мы можем освободить брата Эльюрика, не уточняя причины, и поручить отнести розу кому-нибудь другому. Ограничений нет, любой может сделать это от имени аббатства.

– Истинно так, – согласился Ансельм. – Но если ты, отец, собираешься исключить всех молодых, опасаясь ввести их в искушение, и всех нас, пожилых, чтобы не навлечь на брата Эльюрика подозрения в лучшем случае в слабости, а в худшем – в неправедном поведении, то, быть может, следует поискать среди мирян? Одного из конюхов, например?

– Допустим, – согласился Радульфус. – Однако это может показаться несколько неуместным. Мне бы не хотелось, чтобы наша благодарность этой госпоже выглядела преуменьшенной, равно как и наше уважение к тому, какой вид платы она выбрала. Для нее эта роза значит многое, и мы должны, мы обязаны отнестись к этому с надлежащей серьезностью. Я хотел бы выслушать ваше мнение.

– Роза из ее сада, с того самого куста, за которым вдова Перл ухаживала, который она растила вместе с мужем, – медленно и раздумчиво произнес Кадфаэль. – У дома сейчас есть наниматель, вдовец, достойный человек и хороший мастер. Он заботится о кусте, подрезает и подкармливает его все время, как поселился там. Почему бы не попросить его вручить розу? Никаких кружных путей, никаких посредников, прямо с куста – женщине? Куст принадлежит дому, она подарила нам и то и другое, и, стало быть, вместе с розой она получит благословение дома, и не нужно будет ничего говорить.

Кадфаэль сам не знал, что заставило его предложить такой выход. Может быть, выпитое вечером у Хью вино, к которому прибавилось вино аббата, а все вместе было сдобрено воспоминанием об оставшейся в городе дружной и счастливой семье, где излучаемое супружеской четой тепло, столь же священное, как и монашеские обеты, было свидетельством благого предназначения человечества. Как бы то ни было, речь шла о встрече мужчины и женщины. Пример Эльюрика показал, что эта встреча может иметь определенное значение и лучше, если послом обители будет взрослый человек, уже познавший, что такое женщина, любовь, брак и утрата.

– Хорошая мысль, – поддержал Ансельм после короткого раздумья. – Если это будет мирянин, то лучше всего – наниматель дома. Ведь он тоже пожинает плоды щедрого дара. Ему очень удобно здесь, его прежнее жилище было слишком тесным и находилось слишком далеко от города.

– И ты думаешь, он согласится? – спросил аббат.

– Мы можем поговорить с ним, – сказал Кадфаэль. – Он уже делал какую-то работу для этой женщины, они знакомы. А чем больше он общается с жителями города, тем лучше пойдет его торговля. Мне кажется, он не будет возражать.

– Тогда завтра я пошлю Виталиса поговорить с ним, – заключил аббат с удовлетворением. – И это затруднение, сколь бы мало оно ни было, счастливо разрешится.