Юзеф помотал головой и внимательно посмотрел себе под ноги, словно надеялся сквозь толщу земной породы разглядеть солёную морскую гладь. Жаль, что это у него в любом случае не получилось бы, ведь находились мы не в Москве, а в Подмосковье, пусть и ближнем. Ну или потому, что на самом деле никакого моря, в прямом смысле этого слова, под столицей не существовало, а была просто очередная городская легенда, одна из тех, интерес к которым старательно подогревали диггеры.

Первый раз про море под Москвой мне рассказал, конечно, Мстислав. Рассказал даже, будто лично знал парня, которому удалось спуститься так глубоко, что он видел это море собственными глазами. И что с тех пор сам Мстислав только о нём и мечтает, ибо нет для настоящего московского диггера цели заманчивее. Разумеется, я тоже моментально загорелась идеей увидеть древнее море, ушедшее под землю, и выразила Мстиславу полную готовность стать его спутницей в этом предприятии. Тот мою готовность оценил, но предупредил, что для начала я должна поучаствовать в залазах попроще, чтобы набраться опыта и окончательно решить моё это или нет, поскольку подземный мир не для всех, и не каждого примет.

– Мутный какой-то этот твой Мстислав, – насупившись, заметил Юзеф, – Может он сам и диггером никаким не был, а только тебе по ушам ездил?

– В чём-то, наверно, и ездил, – согласилась я, подивившись прозорливости мальчишки, – Вряд ли он был таким крутым и опытным, как про себя рассказывал, но кое-что реально знал. Знал как попасть на заброшенную станцию.

Станция эта находилась где-то в длинном перегоне между Строгино и Крылатским. Перегон этот действительно казался бесконечным, и логично было бы заложить в нём ещё одну станцию. Вот, по словам Мстислава, её когда-то и заложили, но почему-то не достроили. Так и осталась станция-призрак навсегда тёмной и безмолвной, освещаемой лишь буферными фонарями проносящихся мимо составов. Туда и должен был состояться мой первый залаз.

– Главная трудность оказалась в том, – рассказывала я Юзефу, – Что попасть на заброшенную станцию можно было только по тоннелю со станции действующей. А по нему, само собой, ходили поезда. Но Мстислав сказал, что поздно вечером, когда временные промежутки между проходящими поездами самые длинные, мы пробежим участок тоннеля до оборотного тупика, спрячемся в нём, пропустим один поезд, а потом, пока не появился следующий, рванём уже до заброшенной станции. Типа он всё просчитал и мы успеем.

Юзеф бросил невольный взгляд на мои культи и сразу виновато опустил голову. Я тоже замолчала, вдруг осознав, что теперь предстоит поведать самую тяжёлую часть истории. И, чтобы не мучить ни себя, ни своего единственного слушателя, заторопилась:

– Короче, не успели. Точнее, он успел, потому что когда понял, что поезд уже близко, то побежал дальше без меня, не стал ждать… А я растерялась… Первый раз в тоннеле, ничего не вижу, споткнулась, упала, а встать уже не смогла. Как паралич какой-то случился. Огни поезда прямо в лицо, а я даже пошевелиться не могу, только смотрю…

Всё это я выпалила на одном дыхании и замолчала, мысленно умоляя Юзефа не задавать вопросов. Он и не задавал, хотя, будучи, как я это уже усвоила, очень неглупым ребёнком, наверняка догадался о том, что я чего-то не договариваю.

Но ему и незачем было знать, что на момент своего первого залаза мне дозволялось ласково называть Мстислава Стивом, а ему, в свою очередь, можно было держать меня за руку, обнимать за талию, и целомудренно целовать в щёку при встрече и расставании, ведь я уже призналась в том, сколько мне на самом деле лет, и чего-то большего Мстислав себе не позволял.

До той минуты, пока мы не остались наедине в темноте тоннеля.

Спрыгнули с перрона пустующей в поздний час станции на уходящие в темноту шпалы и бежали по ним туда, где уже ничего не было видно, туда, откуда тянуло сухим сквозняком искусственного подземелья, когда Мстислав вдруг остановил меня, развернул к себе, и, запустив пальцы в мои тогда ещё длинные, до пояса, волосы, начал жадно целовать в губы. Это было так неожиданно, что сначала мне даже понравилось. Показалось, что первый поцелуй глубоко под землёй, где вокруг лишь темнота и опасность – это очень романтично, необычно, экстремально, и уж точно запомнится на всю жизнь. В последнем я не ошиблась. Не ошиблась бы, возможно, и в остальном, сумей Мстислав вовремя остановиться. Но останавливаться он не хотел.

Поцелуи становились всё настойчивее и бесцеремоннее, я попыталась отстраниться, не смогла этого сделать, и испугалась, вдруг осознав, что мы здесь совсем одни, а мои крики, если и долетят из тоннеля до платформы, то их вряд ли кто-то услышит в этот поздний час, когда на отдалённых станциях метро почти не остаётся пассажиров.

– Стиви… – я упёрлась ладонями Мстиславу в грудь, отстранилась и попыталась заглянуть ему в глаза, чтобы установить зрительный контакт и убедиться, что это по-прежнему он, что железное кольцо сдавивших меня рук принадлежит тому самому человеку, который ещё совсем недавно бережно заправлял мне за ухо выбившиеся кудряшки.

И тогда случились две вещи.

Я увидела склонённое надо мной лицо, выражающее что-то больше всего похожее на болезненную жажду, принадлежавшее, несомненно, Мстиславу, но в то же время словно и не ему. Увидела, но не успела испугаться, потому что раньше страха пришло удивление. Удивило то, что я вообще могу что-то видеть, ведь единственный, взятый с собой фонарь, Мстислав погасил, прежде чем начать меня целовать, и вокруг нас царила почти полная темнота, в которой слабо светился только далёкий уже выход из тоннеля на станцию. Как же в этой темноте я сумела разглядеть искажённый в странной гримасе рот и лихорадочно блестящие глаза?

– Отпусти! – попросила я, чувствуя накатывающую слабость, уже каким-то образом зная, что грядёт страшное, но ещё не распознав источник угрозы. Мне казалось что она исходит от Мстислава, от его вдруг ставших грубыми рук, от звука учащённого дыхания, от этого незнакомого взгляда, которым раньше он на меня никогда не смотрел.

А он не ответил, вместо этого снова жадно поцеловал, запрокинув мою голову назад так, что я увидела над собой закруглённый потолок тоннеля и скользящий по нему свет, который прямо на моих глазах становился всё ярче и ярче.

На этот раз я оттолкнула Мстислава изо всей силы, одновременно приседая, чтобы выскользнуть из его непрошеных объятий. Он отшатнулся и сделал шаг назад так резко, что я потеряла равновесие и с размаху села на шпалу, больно ударившись копчиком и почему-то только в этот момент услышав низкий лязгающий гул, приближающийся с каждой секундой.

Мстислав тоже его услышал. Лицо парня изменилось, словно потекло, стало прежним, таким, каким я его знала, таким, каким оно мне нравилось. Этим нормальным своим человеческим лицом, на котором больше не было пугающего выражения неутолённой жажды, он повернулся в сторону механического рёва, стремительно надвигающегося на нас из бездонной глотки тоннеля. Свет, на тот момент уже ставший ослепительным, с фотографической чёткостью обозначил каждую пору на его коже, каждый волосок в густых бровях, каждую складочку на одежде. И только тогда, глядя на эту неестественную яркость и чёткость, я поняла, что происходит.

Мы рванулись с места одновременно. Мстислав быстрее меня, потому что он стоял на ногах, а мне понадобилась лишняя секунда для того, чтобы подняться. Зато поднявшись, я смогла ориентироваться на его спину с подпрыгивающим за ней рюкзаком и видела, куда бежать.

Но пробежала недолго.

Нога в тяжёлом шнурованном ботинке с высоким берцем, которые я купила специально для этой вылазки, зацепилась за шпалу, и меня швырнуло вперёд, грудью поперёк стальной нити рельса. От удара воздух разом вышел из лёгких, и несколько мучительных мгновений я потратила на то, чтобы суметь снова набрать его, а потом выпустить отчаянным призывом на помощь.

Но тот единственный, кто мог бы мне помочь, был уже далеко впереди, а потом звать его стало бессмысленно, потому что в этот момент тоннель вокруг меня взорвался оглушительным воем и свистом. Машинист стремительно приближающегося состава увидел нас и в попытке предотвратить трагедию подал долгий оглушительный гудок и применил экстренное торможение, но было уже поздно. До самого последнего момента я так и не сумела заставить себя подняться. Лишь перекатилась на спину, лицом к слепящему свету, к оглушающему рёву… И впала в оцепенение, как и рассказала Юзефу. Не рассказала только, что оцепенела не от страха перед поездом. Поезда я бы не испугалась.

Вот только это был не поезд.

По тёмному тоннелю, от стены до стены заполнив его своим бесконечным гофрированным телом, на меня надвигался Великий Червь. Грозное божество подземелий, разгневанное вторжением в свои владения. И бил свет из очей его. И жаром дышала разверстая пасть его. И нёсся из этой пасти разъярённый рёв, лишающий воли.

Я успела увидеть вывернутые наружу ноздри чудовища, его бледно-розовую кожу, не знающую солнечного света, бугристые складки холодной плоти… А потом Великий Червь перекусил меня пополам. Он сделал это очень быстро, небрежно, мимоходом, и пронёсся мимо, уполз дальше по бесконечным подземным лабиринтам, оставив после себя только расцветающую кровавыми вспышками тьму…

Я молчала, и в повисшей тишине слышалось только беспечное пение птиц в ухоженных кронах садовых деревьев, и даже Татьяна больше не стучала ножом по разделочной доске. А потом Юзеф шёпотом всё-таки задал один вопрос. Какой-то жалобный и совсем детский.

– Очень больно было?

Я пожала плечами. Казалось бы ответ очевиден, но на самом деле боли, как таковой, я не помнила. Да и возможно ли почувствовать почувствовать боль тогда, когда весь твой мир становится болью?

– Нет, не больно. Я же сразу сознание потеряла. Даже не знаю, что было дальше.

Но кое-что я всё -таки знала. Знала, что спасением своей жизни обязана в первую очередь машинисту, который не растерялся, увидев меня под колёсами своего состава. Он сорвал один брючной ремень с себя, второй – со стажёра, по счастливой случайности в тот день оказавшегося с ним в кабине, и этими ремнями туго-натуго перетянул фонтанирующие кровью обрубки моих ног, тем самым дав мне возможность дожить до прибытия медицинской помощи. А в сознание я пришла уже гораздо позже, в клинике, после операции. Но и тогда всё было как в тумане, а запомнилось немногое. Серое, резко постаревшее лицо отца с набрякшими веками. Огромные и по-детски растерянные глаза брата Андрея за почему-то запотевшими стёклами очков. Врачи, врачи, врачи… Стерильная белизна палат, эхо больничных коридоров. И невозможная, не перестающая удивлять пустота ниже бёдер.

Спустя ещё одну продолжительную паузу Юзеф хмуро сказал:

– Всё из-за этого урода… Если бы он тебя не бросил, вы бы успели выбежать из туннеля. Он же успел?

– Успел. И из туннеля, и со станции убежать успел. Его искали потом, но так и не нашли.

– Почему?! – вскинулся Юзеф, – Ты ведь знала, кто он! Да и твой папа мог всю полицию Москвы на уши поставить!

– Не до того было, – уклончиво ответила я, но на самом деле вовсе не была уверена в том, что Мстислава не нашли. И полиция для этого не понадобилась бы, ведь пусть отец давно остепенился и вспоминать лихие девяностые не любил, но по такому случаю мог и вспомнить. Чем это закончилось для Мстислава, можно только догадываться, хотя я всё-таки надеюсь, что он, узнав из новостей о том, чью дочь бросил в тоннеле метро под колёсами электропоезда, в тот же день бежал из страны.

Сама я из новостей тоже узнала всякое, но уже позже. И про спасшего мне жизнь машиниста, и о том, что его-то отец точно нашёл и щедро отблагодарил, и как потом по метро и другим московским подземельям прокатились полицейские рейды, выметая оттуда диггеров, зацеперов, и бомжей. И о реакции на случившееся общественности, к сожалению, узнала тоже. К сожалению, потому что общественность в большинстве своём злорадствовала. Высказывания в комментариях под новостными роликами варьировались от притворно сочувственного: “Девочка расплатилась за грехи отца” до откровенно издевательского: “Богатые тоже плачут!”, и лучше бы я их не читала.

Потом были перелёты, клиники, мировые светила медицины. Великобритания, Нидерланды, Израиль, Штаты, Южная Корея… Отец возил меня по разным странам с какой-то исступлённой одержимостью, как будто не знал, что нигде, ни в одном уголке мира ещё не научились отращивать людям потерянные конечности. И никакой альтернативы этому предложить тоже не могли. Великий Червь откусил мне ноги выше середины бёдер, чуть наискось, так что одна культя оказалась короче другой, а отсутствие коленных суставов сильно осложняло возможность протезирования.

Наше с отцом медицинское турне длилось почти год, было похоже на путанный сон, и я каждую минуту ожидала, что вот-вот проснусь, чтобы подняться с кровати на своих стройных красивых ножках. А ещё всегда просила персонал очередной медклиники оставлять в моей палате свет по ночам. Потому что любая темнота была слишком похожа на подземный мрак, на чёрную глубину бесконечного тоннеля, в конце которого могут вдруг ослепительно вспыхнуть два приближающихся огненных глаза…

Юзеф ни о чём больше не спросил. Он только посмотрел на меня без жалости, так опостылевшей мне за последние два года, и сказал слова, явно подслушанные в каком-то фильме, но от этого не менее искренние:

– Мне жаль, что это случилось с тобой.

Тогда я впервые и назвала его так, как всегда буду называть в дальнейшем:

– Мне тоже, Юсик. Мне тоже.

– Ну что там? – раздался у меня над ухом нетерпеливый голос, и я спохватилась, что уже слишком долго смотрю в телескоп на плавающие по солнечной поверхности зловещие червоточины, внезапно окунувшие меня в прошлое. Ответила, медленно распрямляясь:

– Пятна.

– Дай посмотрю! – Юсик бесцеремонно откатил в сторону моё сидение на колёсиках вместе со мной, и сам прильнул к окуляру. Сосредоточенно посопел, потом воскликнул:

– Здоровые, заразы!

– Угу, – буркнула я, лихорадочно перебирая в памяти всё, что знала и помнила о солнечных пятнах, – Таких ещё не было.

– Да ну, перед событием Кэррингтона, наверно, такие и были, – возразил Юсик. Он уродился перфекционистом и любил придраться к мелочам.

– Как знать, как знать, – не стала я спорить, и, перебирая руками по поверхности платформы, подкатилась к её краю, – Поможешь слезть?

О том, чтобы оказать мне какую-нибудь физическую помощь, Юсика никогда не приходилось просить дважды. Вот и сейчас он моментально спрыгнул на пол, чтобы, подхватив меня под мышки, осторожно опустить в кресло, и снова вернуться за телескоп.

А я отправилась к компьютеру и стукнула по клавиатуре, выводя его из спящего режима.

С монитора смотрел Стивен Хокинг. Он стал моим кумиром три года назад, после того как я прочитала все его книги и вдохновилась удивительным примером этого человека. И пусть мне хватало самокритики для того, чтобы не сравнивать себя с великим учёным лишь потому, что мы оба были прикованы к инвалидному креслу, но думать о том, что между нами всё-таки есть что-то общее, было приятно. Иногда, когда никого не было рядом, я даже разговаривала с его фотографией, установленной в качестве обоев на моём рабочем столе. Просила совета или делилась впечатлениями от очередных наблюдений, и мне казалось, что выражение лица Стивена Хокинга меняется в зависимости от настроения поднятой мною темы.

Сейчас он смотрел тревожно, будто хотел предупредить об опасности.

– Уже знаю, – шёпотом сказала я ему, но это услышал Юсик и поднял голову от окуляра телескопа. Уставился на меня одним глазом – второй всё ещё был зажмурен.

– Что?

– Говорю, нужно систематизировать всё то, что мы хотим рассказать папе и Муртазе! – повысила я голос, – Они же будут задавать много вопросов, а папа любит, чтобы ему отвечали сразу коротко и ясно.

– Ага, систематизируй! – отозвался друг, тем самым давая мне понять, что сам в этом участвовать не собирается. Что и справедливо, ведь это мой отец будет задавать вопросы, – Заодно глянь, что там на форуме пишут, может, какие новости есть?

Я задвигала мышью. На форуме по-прежнему срались, и, пробежав по диагонали пару страниц комментариев, я увидела, что побеждают сторонники прогноза “мы все умрём”. Правда, их тон сменился с обречённого на деловой, и теперь русскоязычные любители астрономии увлечённо обсуждали способы спастись от неизбежного ущерба или хотя бы минимизировать его в собственной жизни. При всей безнадёжности данной затеи временами высказывались довольно дельные предложения, и я сохранила текущую страницу в закладках, пока её безнадёжно не смыло вниз темы нескончаемым потоком новых комментариев потому что такой активности форумчан мне ещё видеть не доводилось. Да и в городских новостях, к моему изумлению, обнаружилась первая ласточка грядущего светопреставления, которому наверняка предстояло переплюнуть информационный хаос, творившийся в сети в начале пандемии коронавируса. Гидрометцентр осторожно информировал население о геомагнитных бурях, вызванных возможной солнечной активностью, и призывал метеозависимых людей беречь себя. Оставалось только удивляться тому, как скромно и неприметно подана, наверное, самая важная новость в человеческой истории со времён воскрешения Христа.

– В прогнозе обещают магнитные бури, – сообщила я Юсику, и он фыркнул, не отрываясь от телескопа, но явно тоже по достоинству заценив такое вопиющее преуменьшение назревающих проблем.

А я достала из ящика стола очки и нацепила их на нос. Бутафорские очки без диоптрий, поскольку на зрение не жаловалась, но почему-то думала, что в них лучше получается сосредоточиться. А ещё они делали меня чуть-чуть больше похожей на Стивена Хокинга. Выполнив этот свой маленький психологический ритуал, я создала на рабочем столе компьютера новый текстовый файл, подписала его словом созвучным названию живущей на севере белой лисы, и принялась вносить туда всё, что должна была вскоре сообщить отцу. Именно так, как он любил: коротко и ясно.

С полчаса в обсерватории висела тишина, наполненная лишь моим бряканьем по клавиатуре и вознёй Юсика, который периодически отрывался от телескопа, чтобы отметить что-то в своём смартфоне.

Когда же я наконец решила, что вся необходимая информация собрана, и пора звонить отцу, чтобы вызвать его на важный разговор, тот сам позвонил мне.

Вот что меня всегда восхищало и даже пугало в этом человеке, чья кровь текла по моим венам, так это его сверхъестественная, почти звериная интуиция. Лев Тимофеевич Кошурин чувствовал малейшее изменение мира вокруг себя, что во времена бедовой молодости не раз спасало ему жизнь. И наивно было думать, что он сам уже подспудно не знал о том, о чём я собиралась ему сообщить, не чувствовал беды, нависшей у нас над головами. Над головами – в прямом смысле слова, потому что солнце к тому моменту поднялось уже почти в зенит.

– Да, папа, – мой голос дрогнул, ведь, как я уже сказала, внезапные проявления отцовской, если выражаться его же словами, “чуйки”, пугали меня.

– Юля, ты наверху? – вопрос прозвучал небрежно, но это меня не обмануло. Отец был чем-то встревожен. Очень встревожен.

– Да, наверху. Пап, всё нормально?

В трубке раздался сухой смешок.

– Я это же у тебя хотел спросить. Мы утром… не очень хорошо поговорили. Как-то муторно теперь из-за этого.

“Тебе не из-за этого муторно, папа” – хотела сказать я, но вовремя прикусила язык, иначе бы получилось будто я не верю в то, что отец может быть расстроен из-за нашей утренней размолвки. А он мог. При всей толстокожести и внешней непробиваемости Льва Тимофеевича именно я была его уязвимым местом, его ахиллесовой пятой. И знала об этом.

– Не хочешь спуститься, дочь? Мы могли бы пообедать вместе. Просто пообедать, без всяких разговоров о важном, – в последние слова отец вложил лёгкий смешок, явно пытаясь придать своему предложению шутливый тон, но я чувствовала его напряжение. И чтобы не оттягивать неизбежное, сказала: