– Почему же домашним животным? – спросила Ольга Николаевна, которая этот разговор слушала с напряженным, болезненным вниманием.

– Потому что женщины имеют совершенно четкое ролевое закрепление – прислуга и репродукция. Ее держат в доме совсем как сложную бытовую технику – для удовлетворения определенных потребностей, в частности, для приготовления пищи. У мужчины нет предназначения, у женщины есть, как у животного или вещи.

Мне это не нравится. Я даже в детстве всегда выходила за рамки традиционных ролей: никогда не представляла себя ни принцессой, ни Золушкой. Я всегда была героем и вместе с ним совершала подвиги. А-ля Д’Артаньян – шпагой налево-направо. Раз!– и без хвоста-с! А сидеть, пригорюнившись, в замке и ждать принца на белом коне – это не для меня.

Ольга Николаевна согласно кивнула:

– Вы чертовски правы, Ада Андреевна! И ее же за это еще и презирают, как существо второго сорта. Сначала этого все ждут, а потом за это же и упрекают: мол, почему карьеру не сделала и вообще, ты – никто,– ее голос предательски дрогнул.

Владимир Вацлавович, немного поколебавшись, задал ей вопрос:

– А как к вашим взглядам относится ваш муж?

– Они ему не нравятся,– честно ответила Ада,– но он относится к ним с пониманием и уважением.

– Нет, если бы моя жена стала вести такие разговоры…– Федор Васильевич недовольно покрутил головой.

– Я думаю, если бы она стала их вести, вы, как умный человек, сочли бы за благо как-то с ней договориться и приспособиться. Пошли бы на взаимные компромиссы,– Ада усмехнулась примирительно,– просто она у вас не пыталась ничего изменить.

На обратной дороге компания разбилась на группы – Ольга Николаевна взяла Аду под руку. Начали разговаривать о цветах: обе были большие любительницы цветов, у обеих были сады, где и выращивалось все цветочное великолепие в большом количестве. Два года назад Ада привезла с юга очень красивую лиану, посадила и надеялась, что она отрастет. Собственно, говорили именно об этом. Ольга Николаевна интересовалась этим экспериментом, и сейчас спросила, как лиана.

– Такая досада! Не отросла. То ли замерзла, то ли еще чего – не отросла. Андрюшка весь изворчался. Он и на юге, когда они с мужем долбили тамошний камень, который у них почему-то называют землей, все бухтел в том духе, что нельзя жениться на ботаничке, а тут еще все напрасно…– Ада махнула рукой.

– Эти южные растения не для нас все-таки. Лучше я вам дам колючих огурцов, они так неприхотливы, и тоже вьются. Завтра семян принесу.

– Спасибо, Ольга Николаевна, я вам тоже привезу чего-нибудь из сада. Хотите энотеру? У вас есть?

– Очень хочу. Правда, не знаю, что это, но хочу.

Ада улыбнулась: разговор о цветах доставлял ей большое удовольствие:

– Это потрясающей красоты желтый цветок. Его называют ночная свеча. Он светится в темноте. Я его обожаю.

Внезапно Ольга Николаевна ни с того ни с сего сказала:

– А вы знаете, Ада Андреевна, что Невмержицкий на вас запал?

Ада грустно вздохнула и постаралась ответить честно, без всякого кокетства:

– Это Владимир Вацлавович? Разумеется, я заметила, но, честно сказать, недоумеваю. Вокруг полно молодых и красивых, а я уже того…

– Да чего того-то! Вам сколько лет, Ада Андреевна?

Ада, чуть поколебавшись, ответила:

– Тридцать восемь.

Ольга Николаевна одобрительно и слегка удивленно заметила:

– Я думала меньше… Вы очень хорошо выглядите.

Ада саркастически усмехнулась:

– Ну да, Вы уж было подумали, что мне тридцать семь, а тут такая траченная молью вещь.

– Ой не могу! Ада Андреевна, уморили! Что ж вы так себя-то! Невмержицкий Ваш меня вчера этак осторожно, исподволь о Вас расспрашивал: с какой кафедры, то да се, я вижу, он мучается насчет возраста и так между прочим ему, чтобы не заострять, мол ей за тридцать…

На Аду напал смех. Она добродушно сказала, посмеиваясь:

– Ну, спасибо, Ольга Николаевна, за это деликатное «за тридцать», надо было сказать «около сорока», это было бы вернее, но все равно спасибо.

– Кстати, он до сих пор свободен и неженат.

– И это еще ужаснее, что он – свободен. У них, женатых, хотя бы какое-то понимание долга есть, хоть какое-то, а у свободных к этому возрасту – мозги набекрень: либо они уже не надеются иметь нормальную семью, либо смертельно боятся, что все девки на них охотятся и им надо отбиваться. В любом случае, от таких мужчин надо бежать, без оглядки. Да и вообще, мужчины о-очень осложняют жизнь. Я их всех переношу с трудом. Знаете, у меня Андрюшка тут спрашивает недавно:

– Мама, почему фильм идет с таким странным названием «Все мужики – сво…» Разве мы все – сво? Есть же и по…» Я его спрашиваю: Это как? А он мне: Порядочные. Я ему говорю: Конечно, есть. Но их ма…

Ольга Николаевна начала весело смеяться:

– Ой, ма… еще как ма… Это вы верно сказали!

Остаток командировки прошел нечувствительно. Иногда в преподавательской работе много сходного с работой артиста: ими одинаково руководит божественное вдохновение, которое заставляет напрочь забыть о себе, о своих болезнях, неприятностях, неотложных делах. Во время занятий невозможно отвлечься ни на что другое: все время надо напряженно думать и говорить. Полтора часа рассказывать, втолковывать и объяснять – это требует огромного выброса энергетики, затрат интеллектуального и физического ресурса. Поэтому очень часто после занятий преподаватели испытывают «синдром выжатого лимона», когда чувствуешь себя ни на что не годным, ни к чему не способным. Ада в такие минуты ощущала себя даже не лимоном, а поленом-полуфабрикатом, этаким будущим Буратино, которому папа Карло уже сделал глаза, нос и уши, а все остальное – еще нет, поэтому ничем иным невозможно шевельнуть, а, главное, невозможно говорить. Именно в это время она мучительно чувствовала, как неуместно много люди болтают попусту, расходуют слова неэкономно, неточно, неуместно и расточительно. Иногда ей страшно хотелось, чтобы все враз замолчали, и наступила тишина, блаженная, великолепная, вожделенная тишина и безмолвие. Но народ об этом не догадывался и стрекотал, как взбесившиеся птицы весной. Именно в этом состоянии она закончила занятия, ощущая себя немой и бесчувственной деревяшкой. С совершенно деревянными ноющими ногами, деревянными отключившимися чувствами, и, главное, состоящими из твердых пород дерева мозгами, в которых осталось только одна мысль: скорее «сесть на хвост» коллегам, которые прикатили в «Фуюань» на чьей-то машине, и уже призывно сигналили ей, торопя.

Ада, с огромным облегчением загрузила на заднее сиденье свое деревянное тело, отчего-то испытывая дурацкую неловкость оттого, что рядом тотчас же уселся Владимир Вацлавович. Машину вел кто-то из незнакомых, впрочем, Аду это нисколько не заботило, она только с удовольствием отметила про себя его уверенную манеру. Все молчали, очевидно, одинаково переживая «синдром Буратино». Владимир Вацлавович сидел неподвижно и опять напомнил Аде каменное изваяние. Неожиданно водитель спросил, поймав в зеркале ее взгляд:

– Вы какую музыку любите, Ада Андреевна?

Ада автоматически, не задумываясь, ответила:

– Шопена,– потом, спохватившись и, как будто извиняясь за свои экзот

ические вкусы, быстро добавила – но я очень и другое тоже люблю, лишь бы это было хорошо.

– Шопена у меня, конечно, нет,– нимало не удивившись, констатировал водитель, включая магнитофон, но я думаю, вы ничего против Иглесиаса не имеете?

– Да, разумеется, но не надо на мои вкусы ориентироваться: мы привычные ко всему. Если бы знали, что в маршрутках запускают… Я давеча ехала, так водитель-палач одну и ту же кассету с каторжными песнями три раза прокрутил. Когда он ее же и в четвертый, я не выдержала и дурным голосом заорала: «Включите Шопена!» Так он так хохотал, это надо было видеть, но кассетку выключил, злодей. Потом еще долго веселился и головой тряс: «Хо-хо, Шопена!»

Владимир Вацлавович повернул к ней голову и спросил:

– Вам нравятся романтики, Ада Андреевна?

– Конечно. Но мне, когда я их встречаю, становится грустно и обидно.

– О! Почему так странно? – Владимир Вацлавович изумился.

– Обидно – потому что я сама давно излечилась от всякого романтизма; грустно – потому что и это пройдет. Вообще, романтизм – свидетельство счастливой молодости. Взрослый человек распростился со всеми романтическими иллюзиями.

Опять установилось молчание, только чувственно мурлыкал сладчайший Иглесиас. Пейзаж за окнами воодушевления не вызывал: сплошной лес, изредка прерываемый голым чернеющим полем, или искусственная лесополоса с густо натыканными тоненькими и жалкими лиственницами. Конец осени выдался на редкость слякотным и тоскливым. К тому же начинало темнеть и поднялся ветер. Он был настолько силен, что Ада физически ощущала, как он бьет в бок машины, и она вся сотрясается, едва удерживаясь на своих скользящих колесах. К тому же ветер препротивно взвывал, выдавая свой подлый и сварливый нрав. Было очень странно слышать солнечного Иглесиаса с его испанской страстью в голосе среди этих унылых серо-черных картин российской глубинки, среди сдержанно-молчаливых невольных ее спутников. Ада, пытаясь преодолеть смутные тоскливые ощущения, спросила Невмержицкого:

– Вы, Владимир Вацлавович, заканчивали наш вуз или университет?

Он, повернув голову к Аде и, улыбаясь, ответил ей:

– Я учился в МГУ.

– А почему вы не остались в Москве? – Ада очень удивилась.

– Да как Вам объяснить… Это трудно понять. Я здесь родился, школу закончил. Потом меня родители увезли с собой в Москву.

Они и сейчас там у меня, а я вот как-то не прижился. Это длинная и грустная история.

– И вы уехали от них?

– Да, так вышло. Говорю, это трудно понять.

– А вы теперь не сожалеете? У нас хоть и мегаполис, но уж, конечно, не Москва, нам ли с ней равняться!

– Естественно, но в столице много праздной суеты и отвратительного снобизма. Но я не из-за этого, конечно. Может, хотелось покоя и самостоятельности – здесь у меня есть жилье, а там меня бы испортил квартирный вопрос…

Ада с ним согласилась:

– Да, возможно. Провинция– понятие не географическое. У меня лучшая подруга в Москве живет, я довольно часто у нее бываю, так я, как поживу там, делаюсь больна. Тамошний темп жизни для нас тяжек. Но, знаете, немногие так думают. Большинство, как Растиньяки, рвутся завоевать столицу и вынашивают честолюбивые планы.

Владимир Вацлавович стесненно заулыбался, и стало видно, что он почему-то смущен и изо всех сил пытается это смущение, совершенно не подобающее для взрослого уверенного человека, если уж не побороть, то хотя бы скрыть:

– Мои честолюбивые планы гораздо больше, чем завоевание столицы, на самом деле. Поэтому абсолютно неважно, где их реализовывать.

Ада с большим интересом стала его разглядывать и не преминула с иронией заметить:

– Ой, Владимир Вацлавович, вы во мне комплекс сейчас воспитаете! В чем же ваши планы? Завоевание мира? Хотите объявить себя диктатором?

– Да что вы, разве, похоже… Я твердо решил добиться счастья, и вовсе не важно, где это произойдет.

– А что вы разумеете под счастьем?

– Под счастьем я понимаю согласие с собой. Душевный комфорт и ощущение свободы.

– Царство Божие внутри нас? – быстрой скороговоркой спросила Ада.

Он тотчас понимающе кивнул:

– Да, я это осознал еще, когда первый раз услышал это выражение.

– Я понимаю, понимаю очень хорошо. Самое большое счастье я испытала в молодости, когда лежала ночью на берегу моря, слушала шум волн, смотрела на звезды и отчетливо по нимала, что те же самые звезды видел Гераклит Эфесский две с половиной тысячи лет назад.

– Гераклит Эфесский? Что-то знакомое… Погодите… Гераклит…

– Моя любимая подруга Фуфа преподает философию, она кое-что мне рассказывала, да и я в университете очень любила философию, потом нам читали лекции для аспирантов. Гераклит Эфесский – греческий философ, пятьсот какой-то год до нашей эры. Материалист и диалектик, почитал первоосновой всего сущего «вечно живой огонь, не созданный никем из людей и никем из богов». Мир разделяется на две противоположности – холодное становится горячим, теплое – холодным. Переход всего и всякого в свою противоположность совершается как борьба. Одно разделяется на две противоположности, которые переходят друг в друга и все текуче и все есть одно и то же,– как по- писаному быстро выпалила Ада.

Владимир Вацлавович облегченно выдохнул:

– Во-во, что-то такое припоминаю, кандидатский экзамен, когда по философии сдавали что-то такое же мутное, помню, на лекциях для аспирантов нам тоже читали, занудство какое-то редкое, тошнотное, блевотное. Почему вас вдохновляет, что вы любуетесь на те же звезды, что и он?

– Ну-у, не знаю. Понимаю, что это звучит так… странно… Но дело тут не в Гераклите, конечно. Дело тут в остром ощущении мгновенности жизни, мгновенности присутствия между двумя краями небытия. Знаете, такое экзистенциальное чувство, от которого дух захватывает. Наверное, это и есть настоящая жизнь, а все остальное – виртуалка. Особенно та ее часть, где бесконечно надо читать лекции.– Ада добродушно усмехнулась, смягчая некоей обыденностью выражений невольную высокопарность предыдущих рассуждений.– я очень люблю лекции, когда их мало, и каждая вдохновенно сотворяется на глазах у студентов. Они воспринимают это, как чудо. Но чудо, поставленное на поток, перестает восхищать… Ну и скажите мне, Владимир Вацлавович, в чем вы видите свой душевный комфорт?

– Да в простых вещах, Ада Андреевна. Я не вдаюсь в высокие материи, которых вы тут касались,– не могу. Но я понимаю очень простую вещь: делать то, что хочется, поступать, как считаешь правильным, получать удовольствие от всего этого и жить в согласии с этими простыми принципами. В конце концов, в жизни главенствуют простые вещи – хлеб, вода, книги, друзья.

– Понимаю, понимаю. Мне тоже очень нравится это рассуждение. В свое время Софья Ковалевская, взяла это своим девизом.

Владимир Вацлавович огорченно заметил:

– Не убивайте эрудицией, Ада Андреевна. Не знаю.

– Академия наук объявила конкурс научных работ, анонимный, под девизами. Ковалевская подала работу «О вращении твердого тела» под девизом «Говори, что знаешь, делай, что должно, и пусть будет, что будет». Именно этой работе отдали победу. А когда расшифровали участников и выяснили, что автор – дама, то начали дискутировать: отдать победу даме или нет, ведь дамы по определению – полные дуры и не способны к науке.

Несколько часов дискутировали, потом решили присудить победу все-таки ей. Я тоже стараюсь всегда придерживаться этого девиза, хотя это трудно.

– Почему трудно, Ада Андреевна?

– Ну, судите сами: говори, что знаешь. Часто, очень часто мы говорим отнюдь не то, что знаем, а как раз то, чего не знаем в принципе. Да и знаем-то мало. Делай, что должно – с этим вообще беда! Сплошь и рядом мы делаем то, что не должно. Пусть будет, что будет, нас не устраивает ни в коей мере. Мы интригуем, манипулируем – из кожи вон лезем, чтобы было то, что выгодно нам.

Он с удивлением несколько раз кивнул головой:

– Да, действительно, я как-то над этим не задумывался специально… Ведь совсем просто, но такая интерпретация мне не приходила в голову. Вы как-то так все неожиданно выворачиваете, что все ясное становится двусмысленным и непонятным.

Ада засмеялась:

– Мне кажется, что в жизни вообще все исключительно двусмысленно! Как у Гераклита: в борьбе противоположностей обнаруживается их тождество, и делаются все качества и оценки их относительными.

Владимир Вацлавович тоже засмеялся и заметил:

– Приятно общаться с мыслящим человеком! Давайте общаться чаще, Ада Андреевна.

– Давайте. Приезжайте еще в командировку. Или лучше возьмите меня, когда в следующий раз сюда поедете. Мне еще три дня здесь надо проработать.

Владимир Вацлавович обратился к водителю:

– Сережа, когда мы в следующий раз поедем сюда, подхватим Аду Андреевну? Она нам лекцию по философии прочтет…

Водитель, с интересом слушавший весь их разговор, тут же охотно ответил:

– В следующем месяце, где-нибудь пятнадцатого-семнадцатого. Обязательно поедем, Ада Андреевна. Оставьте телефон, я вам позвоню…

– Я сам позвоню,– не дал ему договорить Владимир Вацлавович,– дайте мне ваш телефон, Ада Андреевна, как соберемся, я вам позвоню.

– Ну, можно же на кафедру позвонить…

– Нет, нет, на кафедре не застать. Или лучше дайте свой мобильный, Аде ничего не оставалось, как назвать свой номер. Нельзя сказать, что она сделала это охотно: ее мобильный знали только домашние и две подруги, она принципиально не хотела, чтобы ее беспокоили посторонние. Ну тут, скажи, как у него это ловко вышло! Заставил все-таки ее дать телефон, почти против ее воли.

Опять установилось длительное молчание.. Они только-только проехали какой-то поселок, Ада не заметила – какой, и въезжали на мост через реку. Мост довольно высокий, а речка широкая с топким длинным прибрежным краем. Ада видела однажды, как по такой кромке пробираются к реке мальчишки, по колено увязая в грязи, с трудом выдирая из нее свои тощие ноги, успевая по уши измазаться, пока доберутся до воды. Перед мостом – Ада успела отметить про себя – довольно крутой поворот. Вот на этом повороте вдруг что-то произошло, и с этого мгновения для Ады пошел какой-то другой отсчет времени и совсем другое восприятие. Много позже, раз за разом прокручивая в памяти эти несколько секунд, Ада никак не могла вспомнить никаких подробностей. Ее память сохранила только ощущения, как будто бы действительность закрутилась в огромную воронку, внутри которой и находилась Ада, и она не помнила чего-либо, кроме ощущения края этой воронки.