Глава 3

В эти дни Лютомер и Лютава часто приходили с Острова в Ратиславль. Гостиловский княжич Доброслав держался вежливо, хотя без особой сердечности, и даже на хороводы красивых угренских девушек, которые сейчас, в русалий месяц кресень, устраивали гулянья у рощи каждый вечер, смотрел равнодушно.

Куда охотнее он беседовал с Лютомером. Как старший предводитель всех угренских бойников, тот мог собрать воедино ватаги, разбросанные по материнской реке и притокам, и тогда под его началом оказалось бы несколько сот человек. И если он на вече выскажется за поход, его поддержат и многие из мужчин, живущих дома. Хотя бы из убеждения, что поход, в который идет Лютомер, благословлен богами.

– Тебе ли дома прохлаждаться! – убеждал Доброслав. – Ты еще у сестры веретено попросил бы и к прялке сел! Здоровый мужик, и людей у тебя много. А еще ты ведь… волховной хитростью владеешь? – Доброслав пристально взглянул на Лютомера.

На самом деле он слышал и то, что его собеседник – оборотень, но прямо спросить об этом не решился.

– Мало ли чего говорят? – Лютомер усмехнулся, прищурившись. – А у нас говорят, что хазары до верховий Дона иной раз доходят, пока их остановят.

– Если пройдут в верховья Дона, то там по Оке и до Угры им недалеко. Я тебя хазарскими городами и соблазнять не буду – о своем доме подумай.

Находились среди угрян люди, которые весьма охотно прислушивались к речам вятичского княжича. В основном это были главы богатых родов, у которых за зиму набирались излишки мехов, имелись запасы меда и воска, которые можно выменять у хазар на дорогие ткани, красивую посуду, серебро. Собираясь по вечерам в обчину, толковали: дружба с вятичами и даже война с Хазарией могли принести выгоду. Успешная война, разумеется, после которой славянские купцы получат возможность приезжать в хазарские города и торговать там сами, а не сдавать все на рубежах хазарским купцам по их ценам.

Но старики этих мечтаний не одобряли.

– Боги каждому роду свою землю указали, вот ее и надо держаться, – говорил Велетур, внук Ратислава Старого и самый древний из нынешних жителей Ратиславля. – Что нам нужно, то сами добудем, а что там на булгарских торгах продается, нам без надобности. Боги велели человеку своим родом жить.

– Ну и пропадайте тут в своем болоте! – однажды сорвался Доброслав. – Не понимаете вы, что нынче уж не те времена, когда каждый своим родом жил и забот не знал! Рада бы курица нейти, да за крыло волокут! Сидите тут в лесу, как пни замшелые, и не знаете, что на белом свете делается! Русы уж чуть ли не сто лет от своих морей до хазар по Юлге-реке ходят, а теперь, говорят, будто и по Днепру дорога есть прямо к грекам. Хазары уж сколько лет половиной света белого владеют. Если не дадим им отпор, скоро сами будем им дань платить, да не бобрами и куницами, а парнями и девицами! Тьфу, сам тут как в кощуне заговорил! Ты, княже, хочешь своих дочерей в жены хазарскому кагану отдать? А чтобы честь и землю свою сохранить, встать нужно вместе! Чего же тут не понять? Что вы, как ребята малые: не хочу, и хоть ты тресни!

Бородатые старцы во главе с самим князем молчали. Речь Доброслава смущала их: слишком трудно было представить все то, о чем он говорил. О далеких землях они знали в основном от купцов с Полуночного моря, которые действительно уже довольно давно повадились пробираться по рекам на жаркий богатый Восток. Дань, которую собирали со своих владений большие и малые князья, шла на содержание святилищ, на устройство больших обрядовых пиров, на обеспечение войска, если случится воевать, на помощь голодающим после неурожая. Но если оставались излишки, их князья охотно продавали купцам в обмен на яркие шелковые одеяния, расписную хвалынскую посуду, бусы из медового камня-сардия или пестрого блестящего стекла. Из восточных монет домашние умельцы отливали серебряные подвески, заушницы, перстни, обручи. Князья и воеводы снаряжались привозными шлемами, бронями, мечами.

Но все это были редкости, яркие цветы среди серо-бело-бурого моря домашних тканин и глиняной посуды, вылепленной руками своих же баб. Если князь ради дружбы дарил кому-то из старейшин кусок потертого шелка или хазарский перстень, это хранилось в поколениях, вместе с рассказом о столь знаменательном событии. Хазарская земля, откуда все эти чудеса приходили, была в мыслях угрян столько же далекой и дивной, как Золотое, Серебряное и Медное царства из сказаний. А тут вдруг зовут ее воевать, обещают открытые торговые пути… Видать, за простачков держат.

– Куда нам-то в хазары… – пробормотал Толига, тоже князев родич и кормилец Хвалиса. – Стрый Велетур верно говорит: что нам надо, мы добудем. А чего не добудем, того нам не надо.

– С вами говорить, что об дуб лбом биться! – От досады Доброслав позабыл даже об учтивости. – Вот только уж веча дождусь, потому что отец мой мне наказ дал от всего племени угрян ему ответ привезти. А пока вече не собралось, что попусту говорить – воду в ступе толочь. Не погневайся, если по глупости что не так сболтнул!

Он размашисто поклонился в пояс, но в его поклоне все увидели скорее издевку, чем почтение. Доброслав вышел, но Ратиславичи не сразу заговорили. Его вызывающая речь ошеломила старейшин, и только Велетур сидел с таким видом, что, дескать, я ничего другого и не ждал.

– Вы уж не гневайтесь на него, отцы, – среди общей тишины попросил Толига. – У мужика о родной земле сердце болит. Хазары, говорит, до верхнего Дона доходили. Прошлое лето они воевали и нынешним летом будут воевать. Пока он тут сидит, его братья, может, уже сражаются, а жену молодую в полон ведут.

– Но мы его жену отбивать не пойдем. – Князь покачал головой. – Мы ему сейчас, допустим, войско дадим, а как оно уйдет, к нам сюда от смолянской княгини люди явятся. Нет, нам сперва себя защитить надо, и не от хазар, а от кого поближе. Я и на вече так скажу.

– Да ведь… – начал Русила, глава богатого рода, тоже любитель заморских диковин.

– Знаю, знаю! – Вершина махнул на него рукой. – Ковры, шеляги серебряные, шелка многоцветные! Знаю, хочешь, а жены так и вовсе поедом едят. Ты вот что, Русила! – его вдруг осенила мысль. – Бери брата твоего Радяту, снаряжай лодьи да отправляйся к смолянам! Там по Днепру до греков, говорят, ездить стали, там и продашь твои меха! Греческие шелка ничуть не хуже хазарских. А заодно и вызнаешь, как там дела, нам потом расскажешь. Что, хорошо я придумал, Ратиславичи?

– На умную мысль тебя боги навели! – одобрил Богорад.

Двоюродный брат Вершины был крупным, решительным мужиком с низким голосом, умным и очень уважаемым в роду. Семеро его сыновей, как грибы-боровики, были все так похожи, что их едва различала мать. Трое старших уже жили своим домом, основав новую весь, поскольку близ Ратиславля не хватало земли.

– Надо вызнать, как у смолян дела при новой-то княгине. И чего к нам послов не шлет, или забыла про нас? Вот и пусть Хотеновичи едут. Им выгода, и всем угрянам польза. Что, беретесь?

– Беремся, – отозвались Русила и Радята, переглянувшись.

Они вдвоем управляли многочисленным родом Хотеновичей и сами были не прочь съездить на Днепр. Может, выгоды те же, а все-таки не воевать…

* * *

Доброславу и в голову не могло прийти, что у него есть в Ратиславле тайный союзник. Вечером того же дня Галица проскользнула в избу Замили. Хозяйка уже собиралась ложиться: не зажигая лучин, в одной сорочке она сидела на лежанке, а Новица расчесывала ее длинные, густые, угольно-черные волосы, продернутые белыми нитями седины.

– Уж прости, матушка, что тревожу тебя! – заговорила Галица, низко кланяясь и по привычке широко улыбаясь.

К счастью, в полутьме никто не видел ее глаз. За многие годы Галица научилась угодливо улыбаться и низко кланяться, иначе ей было бы трудно выжить среди чужих. Долгие годы угодничество служило ей почти единственным оружием.

– Прости, что тревожу. Позволь поговорить с тобой чуточку. Я надолго не задержу.

– Ну, ладно, – с неохотой согласилась та и сделала Новице знак, чтобы вышла.

Челядинка охотно оставила свою работу и направилась к двери, по пути сунув в руки Галице гребень – дескать, дальше сама чеши.

Галица плотно закрыла за ней дверь и прислушалась, желая убедиться, что женщина действительно ушла. В клети было сейчас пусто – и Амира, дочь хвалиски, и Найден, последний ее холоп, отправились на луговину смотреть игрища.

– Только дело-то у меня такое, что ждать не может! – заговорила Галица, подойдя к хозяйке и принявшись расчесывать ей волосы. – О тебе ведь я забочусь, душа ты моя, звездочка моя небесная! О тебе и о сыне твоем, о соколе нашем ясном.

– Ну, что там случилось? – недовольно спросила Замиля. – Поздно уже! Князь может прийти. До утра не потерпишь?

– Князюшка в обчине сидит, с отцами разговоры ведет. Если упустим Жар-птицу нашу, после не поймаем!

– Какую такую Жар-птицу? Что-то я не видела ее.

– Здесь она, Жар-птица наша, на луговине в шатрах живет.

– Ты опять про вятичей? – сообразила Замиля.

– Княжич-то гостиловский хочет князя нашего уговорить войско им дать, чтобы с хазарами воевать. А князюшка воевать не желает. Значит, вятичскому князю на Угре друг нужен верный, чтобы помог. Помнишь, я говорила? Надо, чтобы сокол наш ясный таким другом ему стал. Пусть он у отца попросит войска и идет на Дон. Там и славу добудет, и добычу, и жену знатную – тогда кто же еще князю нашему наследовать будет, как не он?

– Что ты! – Замиля даже обернулась, и Галица невольно дернула ей волосы. – Вот дура косорукая! – Хвалиска оттолкнула ее. – Ты что, голову отшибла? Хочешь, чтобы его убили там, соколика моего!

– Да зачем же его убьют? – убеждала Галица. – А дружина на что, а войско? Князюшка только рад будет: сына послать – и дружбу вятичам показать, и волю смолянского князя не нарушить. Вот пусть соколик наш и будет воеводой! Цел останется, ты уж мне поверь! Я его таким сильным словом заговорю, что ни железо, ни камень, ни дерево, ни иное что ему вреда причинить не посмеет. Зато какой почет и уважение добудет! Сейчас только и слышно – Лютомер то, Лютомер се, Лютомер, бойники, бойники, Лютомер! У Лютомера отроки оружные, а у Хвалиса – мы с Новицой, да и все. А вот сходит он в поход воеводой, будет войско и у него, да не тем лесным побродягам чета! Все узнают, что он князю – истинно любимый сын, надежда и опора. Наследник будущий! – горячо зашептала Галица в самое ухо госпожи. – Только ты, княгиня-матушка, изволь согласие дать и князя проси, чтобы отпустил.

Замиля колебалась. Ей очень хотелось, чтобы ее сын был всеми признан как наследник и занял почетное место в роду, но слишком страшно было отпустить его – шутка ли! – в поход на хазар!

– Ну, я подумаю… – неохотно ответила она. – Скажешь тоже – воевать идти…

Но даже ей было ясно: без славных дел Хвалису не добиться уважения, и одна отцовская любовь здесь не поможет. Вершина рассказывал ей, как много лет назад, еще будучи княжичем, водил войско в поход на Жиздру. В том походе погиб его отец, и тогда Вершина занял его место. От мысли о гибели князя Замиля отмахнулась, но признала в душе, что в рассуждениях челидинки есть некий смысл: желая наследовать отцу, Хвалису следует идти его путем.

Простившись с госпожой, Галица пошла искать ее сына. Пока еще ее советы пропадали даром: от его попыток подружиться с Доброславом толку не было. Хвалис не умел угождать и льстить, и гостиловский княжич только удивлялся, чего от него нужно этому сыну робы. Подходящими собеседниками ему казались только Лютомер, Славята и Борята – дети Вершины от знатных жен.

Хвалис обнаружился там, где Галица и думала, – на опушке рощи. Приближалась Купала, по вечерам девушки водили круги и пели песни, а Хвалис сидел в тени, как леший, не сводя глаз с Далянки, но больше не смея приблизиться.

Под березами на опушке собрались родичи: Богорадовичи-здешние, жившие при отце, и Богорадовичи-дальние, отселившиеся, и братья и племянники Велетура, Негославичи, Братомеровичи, Мешковичи, Воловичи, Глядовичи. Носились с визгом дети, взрослые следили за девичьими играми и плясками, подзадоривали своих. На траве опушки, в тени ветвей, сидел и кое-кто из бойников – при беглом взгляде на их волчьи шкуры мерещилось, что и звери лесные вышли поглядеть на человеческое веселье.

Лютомер и Доброслав стояли вдвоем, глядя на девичий хоровод и беседуя. Лютомер вертел в пальцах сразу три нитки бус – Лютавы и Далянки, доверенные ему на хранение на время игр. Когда предстоит много беготни, бусы снимают – если нитка порвется, потом в траве не соберешь, а еще от резких движений и прыжков в игре можно получить тяжелыми каменными бусинами с размаху по зубам – тоже хорошего мало. Набегавшись, девушки отдыхали, водили медленный хоровод и пели протяжную песню.

 
Ходит месяц ясный,
По небу гуляет,
По небу гуляет,
Ходит выбирает.
Ой-лели-лели,
Ходит выбирает.
Ходит выбирает,
Звездочки считает,
Все звездочки посчитал,
Одну себе подобрал,
Хоть она и маленькая,
Да такая ясненькая…
 

– Что сидишь, месяц ясный? – шепнула Галица, неслышно приблизившись и опустившись на землю за спиной у Хвалиса. – Все себе по звездочке выбирают, гляди, не достанется.

Он вздрогнул от неожиданности и обернулся.

– Тьфу ты! Крадешься, будто леший, – пробормотал он. – Поди прочь. Без тебя тошно.

В полутьме летнего вечера глаза Галицы светились, и по спине Хвалиса пробежал холодок. От этой хорошо знакомой молодайки, молочной сестры, вдруг вновь повеяло холодной жутью, будто от болотной нежити.

– Уйди от меня! – скрывая трепет, в досаде отмахнулся Хвалис. – Я тебя уже послушался раз, так один позор вышел! А теперь что? Лютава, поди, знает. Расскажут они отцу – тогда что? И с тебя голову снимут, и нам с матерью не поздоровится. Что теперь делать, ты мне скажи!

Неудавшаяся попытка приворота сильно отравляла Хвалису жизнь. Он не был трусом, а надежда сделала его безрассудным, но теперь, когда надежда сменилась страхом наказания, он не знал покоя днем и ночью. Приворот – серьезный проступок, а их с матерью и так не любят. Если дело выплывет наружу – родичи могут потребовать от Вершины наказания виновных. Галицу продадут, а Хвалиса изгонят прочь.

– Никто не узнает! – Галица тайком погладила его по плечу, но он сердито сбросил ее руку. – Они не скажут, не станут на отца родного позор навлекать. А мы и неудачу себе во благо повернем.

– Это еще как?

– Видишь? – Галица кивнула на дальний край луговины, где устроились вдвоем Лютомер и Доброслав, глядя на девичий круг и беседуя, как лучшие друзья.

Возле них стояли, обнявшись, Лютава и Далянка – уставшие от плясок, раскрасневшиеся, тяжело дышащие, смеющиеся. Далянка опустила голову на плечо Лютаве, а Лютава говорила что-то Доброславу, и даже тот не мог не улыбнуться, глядя на них. Лютомер разобрал нитки бус у себя в руках и надел одну из них на шею сестры, две другие – на Далянку.