В феврале, когда мир начал медленно раскрываться снова – в воздухе порой возникала какая-то легкость, словно рождающийся запах, добавлялись лишние минуты дневного света, и солнце задерживало свои лучи на снегу, окрашивая поле в фиалковые тона, – Хармон вдруг испугался. Что же такое началось – не тогда, когда они были фак-дружками, а как трогательный интерес друг к другу – вопросы, расшевелившие память о прошлом, лучики любви, согревавшие ему сердце, любовь их обоих к Нине и общее горе из-за такой короткой жизни этой девочки, – все это неопровержимо переросло теперь в настоящую, ненасытную любовь, и представлялось, что его сердце само понимает это. Хармону казалось, оно стало сбиваться с ритма. Сидя в своем эркере, он мог его слышать, чувствовал, как оно пульсирует за ребрами. Казалось, оно предупреждает его своим тяжким биением, что долго так продолжаться не может. Только молодые, думал Хармон, способны переносить тяготы любви. Все, кроме маленькой девочки коричного цвета – Нины; и все получилось как-то шиворот-навыворот, задом наперед, – казалось, Нина передала ему эстафету. Никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайся.