– Сидите тихо, Мэри Грей, – велела мистрис Пойнтц, и голос у нее такой же грубый, как ее пальцы. – Не вертитесь!
Она слишком сильно дергала меня за волосы, заплетая ленты. Мне хотелось крикнуть, чтобы она прекратила, чтобы не трогала меня.
– Ну вот, – сказала она, надевая мне на голову чепец и туго завязывая его под подбородком.
Чепец закрыл мне уши. Я слышала шум моря, как в большой раковине, которую мы, бывало, прикладывали к уху в Брадгейте. Интересно, что случилось с той раковиной после того, как Брадгейт перестал быть нашим домом?
– Магдален поможет вам надеть платье. – Пойнтц слегка подтолкнула меня к черноволосой девушке; та мрачно покосилась на меня.
– Но я еще не… – начала было Магдален.
– Прошу вас, делайте как я велела, – прервала ее мистрис Пойнтц, и голос у нее такой же жесткий, как обруч под моей верхней юбкой.
Брюнетка закатила глаза и переглянулась со стоящей рядом с ней кузиной Маргарет.
Нас окружала настоящая неразбериха: сундуки с откинутыми крышками, в которых сложены платья; чепцы то и дело падали с подоконников; повсюду лежали груды украшений. В воздухе плыли ароматы духов. Невозможно и шагу ступить, чтобы не получить тычка, так у нас было тесно; девицы толкали друг друга локтями, дотягиваясь до своих вещей. Maman страдала почти так же, как и мы, потому что ей приходилось делить комнату еще с пятью дамами. Но их комната хотя бы закрывалась. Комната четырнадцати младших фрейлин, где мы ночевали, на самом деле представляла собой лишь занавешенный угол в конце коридора. Все утро мистрис Пойнтц отгоняла от занавеса любопытных молодых людей, которые надеялись хоть одним глазком увидеть, как переодеваются девушки постарше.
Я протянула платье Магдален; та взяла его и презрительно хмыкнула:
– Интересно, как его надевать? – Она встряхнула его кончиками пальцев, стараясь держать подальше от себя.
– Верхняя часть, – я показываю высокий воротник, который сшили специально по моей фигуре, – надевается вот так.
– Прямо на горб? – фыркнула Магдален.
Я заставила себя не плакать, спрашивая себя, что бы сделала на моем месте сестрица Джейн. «Будь стойкой, Мышка, – наверняка сказала бы она. – Не показывай никому, что ты чувствуешь на самом деле».
– Не знаю, почему королева хочет, чтобы такое создание присутствовало на ее свадьбе, – шепнула Магдален кузине Маргарет, но не слишком тихо, так что я все слышала.
Боясь, что заплачу и все будет еще хуже, я представила себе портрет Джейн. Помню, однажды она сказала: «Господь избрал для тебя определенный путь, и на то непременно есть какая-то причина. В Его глазах ты – совершенство, и в моих тоже». Но я-то знаю, что я – не совершенство; у меня сутулые плечи и искривленная спина, а ростом я с пятилетнюю девочку, несмотря на то что лет мне почти вдвое больше. «И потом, важнее то, что вот тут», – перед моим мысленным взором Джейн прикладывает кулачок к сердцу.
– У Мэри Грей больше прав присутствовать на королевской свадьбе, чем у вас, – возразила ей Джейн Дормер, любимица королевы. – В ее жилах течет королевская кровь.
– Но в каком уродливом теле! – пробормотала Магдален и, фыркая, начала шнуровать мне корсет.
Ценой предстоящей свадьбы стала жизнь моей сестры; ее убила королева. Хотя прошло сто шестьдесят четыре дня с тех пор, как ее убили (я помечаю каждый день в своем молитвеннике), горечь утраты не притупилась – и, наверное, не пройдет никогда. Я похожа на дерево, в которое ударила молния; такое дерево росло в Брадгейтском парке. Внутри оно совершенно выгорело и стояло черное и пустое.
Ненавидеть королеву так, как ненавидела ее я, – грех, государственная измена. Но я ничего не могла с собой поделать. Ненависть разрасталась во мне. «Не показывай другим свои чувства», – наверняка сказала бы сейчас Джейн.
– Ну вот, – сказала Магдален, отворачиваясь. – Все готово.
Она зашнуровала меня так туго, что я чувствовала себя голубем, которого нафаршировали и зашили нитками перед тем, как жарить.
– Елизавета будет на свадьбе? – спросила кузина Маргарет.
– Конечно нет! – ответила Магдален. – Она заперта в Вудстоке.
– Бедняжка! – обронила Джейн Дормер.
В комнате повисло молчание. Может быть, все они сейчас думали о моей сестрице Джейн и о том, что бывает с теми, кто слишком близко стоит к королевскому трону. Раньше портрет Елизаветы висел в длинной галерее Уайтхолла, но теперь о нем напоминает лишь темный прямоугольник на деревянной панели.
Меня беспокоила еще одна мысль: ведь сестрица Кэтрин тоже входит в число девушек, которые стоят совсем близко к королевскому трону.
– Кто-то сказал, что Елизавета даже в парк не может выйти без охраны, – прошептала Магдален.
– Хватит сплетничать! – прервала ее мистрис Пойнтц и обратилась ко мне: – Где ваша сестра?
– Кэтрин? – спросила я, не совсем уверенная, о ком именно она говорит – среди фрейлин много сестер.
– Разве у вас есть другая сес… – Мистрис Пойнтц умолкла. Наверное, вспомнила, что другая моя сестра умерла. Теперь она улыбнулась мне, склонив голову, и погладила меня по плечу со словами: – Мэри, платье сшито хорошо. У вас в нем красивая фигурка. – Голос у нее певучий, как будто она говорила с маленькой девочкой.
Я угадала неприязнь за ее улыбкой и в том, как она украдкой вытерла о юбку руку, которой прикасалась ко мне, как будто боялась заразиться. Я не ответила, и она послала Джейн Дормер на розыски Кэтрин – та, судя по всему, снова проказничала.
Я заметила в груде вещей Кэтрин Новый Завет на греческом, который принадлежал сестрице Джейн, и вынесла его в коридор, раскрыла обложку и на внутренней стороне увидела письмо, адресованное Кэтрин. Самого письма я не читала, только любовалась мелким почерком Джейн. Мне не нужно читать письмо, ведь я выучила его наизусть:
«Милая сестрица, оставляю тебе книгу закона Божия. Вот Его последняя воля, то, что Он завещал нам, грешным; Его слова направляют по стезе вечной радости. И если тебе хватит здравомыслия прочесть книгу, она приведет тебя к бессмертию и жизни вечной. Она научит тебя жить; она же научит тебя умирать».
Я все старалась понять, почему Джейн ничего не написала мне. Почему она написала Кэтрин, призывая ее прочесть Новый Завет, хотя мне было доподлинно известно, что Кэтрин едва разбирает греческий. Зато я хорошо читаю по-гречески; бывало, я каждый день слушала, как Джейн читала свою Библию на греческом, а Кэтрин в то время гонялась за своими щенками по парку да строила глазки папиным пажам. Я внушала себе: должно быть, Джейн думала, что мне руководство не требуется. Но хотя я и понимаю, что завидовать стыдно и к тому же грешно, в глубине души очень завидую Кэтрин. И не потому, что Кэтрин красива, как летний луг, а я искривлена, как старое плодовое дерево, но потому, что Джейн решила написать ей, а не мне.
– Мэри, погуляем? – Пегги Уиллоби взяла меня за руку и вывела в крытую галерею, окружающую сад.
Последние дни выдались дождливыми; после ливня пахло свежей землей. Мы осторожно уселись на каменную скамью под навесом, стараясь не намочить платьев: если от воды на шелке останутся пятна, нам попадет от мистрис Пойнтц. Мы самые младшие; Пегги, воспитанница Maman, всего на год старше меня, но больше чем на голову выше, ведь я так мала ростом! У нее светлые волосы, вздернутый нос и круглые блестящие глаза, но у нее заячья губа, и она невнятно говорит.
– Как по-твоему, какой он? – спросила Пегги. Она имела в виду нареченного королевы, испанского принца Фелипе; последние дни у нас в девичьих покоях только о нем и говорили.
Я пожала плечами:
– Ты ведь видела его портрет.
Мы все видели портрет в Уайтхолле; глаза принца под нависшими веками смотрели на зрителя в упор, где бы он ни стоял. При одной мысли о нем меня бросало в дрожь. На нем сверкающие черные доспехи, позолоченные во многих местах; чулки у него белее лебединых перьев. Кэтрин и кузина Маргарет стояли перед портретом, когда его вешали, и толкали друг друга в бок:
– Посмотри, какие у него тонкие ножки! – заметила кузина Маргарет.
– А гульфик какой! – подхватила Кэтрин, и обе прыснули, прикрывая рты ладошками.
– А мне интересно, – сказала Пегги, – привезет ли он с собой инквизицию, как говорят некоторые? – Слово «инквизиция» она произносит, как будто оно горячее и его нужно поскорее выплюнуть, прежде чем оно обожжет ей рот.
– А, вот ты о чем, – ответила я. – Никто не знает.
– А что такое вообще «инквизиция»?
– Не знаю, Пегги. – Это ложь. Я прекрасно знаю, что такое инквизиция, потому что нам все объяснила Maman. Инквизиция – когда людей преследуют и сжигают заживо за их веру. Но мне не хотелось пугать Пегги, ведь ей и так снятся страшные сны, а если у нее возникнет подозрение о том ужасе, который, по словам Maman, угрожает Англии, она вообще не сможет спать. – Но ведь мы с тобой добрые католички, поэтому нам бояться нечего.
Ее рука потянулась к четкам, которые висели у нее на поясе. Пегги такая же католичка, как и я, то есть никакая, но мы должны притворяться, потому что от этого зависит наша жизнь. Так сказала Maman.
– Поэтому королева не пускает Елизавету ко двору? Потому что она не принимает католическую веру?
– Откуда мне знать? – сказала я, вспоминая свою погибшую сестру и гадая, не кончит ли Елизавета так же, а следом за ней – и Кэтрин. Но я прогоняю страшную мысль до того, как она успела овладеть мною.
– Ты ничего не знаешь!
Пусть Пегги так и считает; я этого и хотела. Ведь на самом деле я знала даже слишком много. Все потому, что я внимательно слушаю все, о чем говорят взрослые и что я, по их мнению, не способна понять. Я знаю, что испанский посол хочет избавиться от Елизаветы, как он хотел избавиться от Джейн. Известно мне и другое: королева пока не может себя заставить осудить сестру. Правда, то же самое мы все думали и о Джейн, ведь Джейн была одной из любимых кузин королевы. Последняя мысль потянула за собой другую: хотя мне многое известно, гораздо большего я не знаю. Зато я знала еще одно: в Англии не хотят, чтобы королева вышла за испанца. Все очень боятся последствий этой свадьбы.
– Помоги мне распустить корсет, – попросила я Пегги, меняя тему. – Он невыносимо жмет!
Пегги чуть распустила шнуровку, и у меня боль в спине немного утихла. Я наблюдала за черным дроздом, который клевал червяков своим желтым клювом, скача по камням на таких тонких ножках, что просто чудо, как они выдерживали его. Когда птичка взлетала к небу, я вспомнила Незабудку, любимого попугая королевы, величественное создание, вынужденное всю жизнь скрестись в клетке и повторять слова, смысла которых он не понимал.
– Тебе не кажется, что у животных есть душа? – спросила я.
– Мне – нет, – ответила Пегги. – Думать о таких вещах нечестиво.
Мне захотелось спросить у нее, задумывается ли она когда-нибудь о том, есть ли Бог вообще. Она наверняка пришла бы в ужас оттого, что у меня возникла такая мысль. И наверняка решила, что ее долг рассказать об этом, хотя бы для того, чтобы спасти меня от меня самой. Я представила потрясенное лицо мистрис Пойнтц. Кто знает, что тогда может случиться? Мне все больше и больше казалось, что вера не может быть истинной до тех пор, пока ты не усомнилась в ней до конца. Я знала, что такие мысли – ересь. Чувствовала, как мне в голову проникает Джейн. Сомневалась ли она когда-нибудь в своей вере? Если и да, то ни разу не поделилась своими сомнениями. Нет, мне кажется, что Джейн верила.
«С Богом ли ты?» – мысленно спросила я убитую сестру, и холодный порыв ветра коснулся моего лица.
– Пойдем, – сказала Пегги. – Мистрис Пойнтц будет спрашивать, куда мы подевались.
– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт… – шептала я снова и снова, бегая вокруг пруда. Земля раскисла от дождя; намокший подол юбки липнул к ногам.
– Леди Кэтрин, Кэтрин Грей! – зовет меня с крыльца Джейн Дормер.
Я притворилась, что не слышу.
– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт… – У меня есть подарок на память; я храню его под корсажем, у сердца; это кусок атласной ленты, которую подарил мне Гарри Герберт. Я надевала ее на счастье в день нашей свадьбы. Лента была голубая, как вода, но давно истерлась и побурела, потому что так долго хранится у меня под одеждой. Кэтрин Грей… Фамилия у нас простая, «грей» значит «серый», серый, как черепица, как камни или волосы старой герцогини… Невозможно представить, что мы, Греи, – такая прославленная семья, что мы близкие родственники королевы. – Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт… – Я старалась думать только о нем, чтобы в голове не оставалось места для мыслей о сестрице Джейн или об отце, от тоски по ним у меня в душе словно образовалась пустота.
Со стыдом вспоминаю, как я раньше завидовала Джейн. Все говорили мне: твоя сестра – настоящее чудо, образец. Она так умна, так элегантна! Я завидовала ей до дрожи, до головокружения. А теперь я скучала по ней безмерно, хотя запрещала себе думать о ней из страха, что меня затопит горе. Я должна была думать о другом. В конце концов, мне четырнадцать лет; в моем возрасте девушкам положено думать о любви, о чем же еще?
– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт… – И потом, все говорят, что красивее всех в нашей семье я, а если учесть, что случилось с моей бедной сестрой, я предпочитаю считаться красавицей, а не совершенством.
Я раскинула руки в стороны и закружилась, притворяясь, будто не слышу Джейн Дормер, которая, пыхтя, подобрала подол платья и стала спускаться ко мне с крыльца. Кружась, я смотрела в небо. Солнце как золотая монетка за пуховым одеялом – облаком.
– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт… – Я старалась представить лицо моего мужа, но я так давно его не видела, целых семь месяцев, и его образ превратился лишь в смутное воспоминание. Правда, я помнила его запах: от него пахло миндалем. В первый раз я увидела его в день нашей свадьбы. Сама мысль о замужестве приводила меня в ярость, я вовсе не хотела замуж; тогда я была влюблена без взаимности в одного из наших кузенов. Сейчас я уже почти не помнила, как он выглядит, тот кузен, а ведь когда-то мне казалось, что от тоски по нему я зачахну!
Сестрица Джейн всегда говорила, что я слишком сентиментальна и что, если я не буду осторожна, сентиментальность меня погубит. Но я ничего не могла с собой поделать. Кто способен удержаться от сильных чувств, от головокружения, от слабости в любви? Вот что я почувствовала, когда впервые увидела Гарри Герберта в зеленом шелковом камзоле под цвет таких же зеленых глаз, которые неотрывно смотрели на меня! После того как я увидела радостную, одобрительную улыбку Гарри Герберта, бедный кузен был предан забвению.
Джейн Дормер подошла ко мне. Я перестала кружиться; мне пришлось ухватиться за нее, чтобы не упасть. Увидев ее испуганное лицо – она как будто хотела сказать: «Ради всего святого!» – я невольно прыснула.
– Не знаю, Кэтрин, чему вы так радуетесь! – Она отвела от меня взгляд и прижала руку ко рту, словно для того, чтобы не дать воли словам.
– Я радуюсь, потому что королева выходит замуж! – Мне казалось, такое должна была бы одобрить даже Джейн.
На самом деле Джейн Дормер была не так уж плоха, просто она совсем не похожа на меня.
– Мистрис Пойнтц просила меня привести вас, и нам надо поспешить, ведь вы даже не переоделись в нарядное платье. – Она взяла меня под руку и повела во внутренний двор.
– На свадьбе будет Гарри Герберт.
– Неужели вы до сих пор грезите о нем?! Ведь он больше не ваш муж… да и не был вашим мужем на самом деле!
Судя по тому, как она внезапно покраснела, я понимаю: она хотела сказать, что мы не вступили в брачные отношения. По правде говоря, в последнем я не уверена. Такова официальная версия; хотя я около месяца прожила в доме его родителей, мы с ним считались еще детьми, и по этой причине нас поселили раздельно. Когда пришла беда и Джейн бросили в Тауэр, Герберты попытались как можно дальше отойти от Греев. Тринадцати лет меня вернули в родительский дом невинной девицей. Но это не совсем так, потому что иногда мы с Гарри сбегали от наших компаньонов и урывали короткое время наедине. Сейчас, когда я вспоминаю его пытливые руки и язык, который проникал ко мне в рот, в животе у меня все сжимается. Сама не знаю, вступили мы с ним в брачные отношения или нет, но он дотрагивался пальцами до влажного средоточия моей женственности.
О проекте
О подписке