Катя не собиралась на него набрасываться, и Дима, понимая это, целовал ее медленно и даже нежно. Когда он оторвался от ее губ, давая вздохнуть, он приподнял ее лицо и оставил несколько маленьких поцелуев на щеке, прежде чем снова вернуться к губам. Катя притянула его ближе, рукой ведя по шее и останавливаясь у груди, где ровно и сильно билось сердце. Катино сердце билось ему в такт, возмущенное лишь недостатком воздуха и не смущенное никакими чувствами.

– Ты все еще против того, чтобы со мной переспать? – прямо спросил Дима, смотря на ее красные влажные губы.

– Уже не так сильно, – фыркнула Катя в ответ.

– К тебе или ко мне?

Это был единственный вопрос, который мог сейчас смутить Кожухову. Она не любила ездить в гости – чужая территория выматывала ее, но и к себе она редко кого звала, считая, что ее квартирка на семьдесят квадратов не создана для приема гостей. Кроме того, она по природе была подозрительной и не могла позволить, чтобы кто-то шарился по ее квартире, пока она спит. Да и сон ее был очень чуток. Даже когда она была дома, в резиденции, и мимо ее комнаты кто-то проходил, она выныривала из глубокого сна и чутко прислушивалась к тому, чтобы никто не дернул дверную ручку. Это была своего рода детская травма. В детстве по утрам к ней в комнату всегда заходила бабушка, а более позднем возрасте – няня, и, заметив, что она открыла глаза, начинала вытаскивать ее из кровати. Теперь Катя могла лежать сутки напролет, но все равно боялась, что кто-нибудь придет и выдернет ее из кровати.

– Ко мне, – решила она. В чужой квартире она бы потерялась.

Дима пожал плечами. Ему тоже не хотелось делиться своей квартирой даже на одну ночь. Обычно он предпочитал заниматься сексом на нейтральной территории либо у своих пассий, но к себе никогда никого не звал: тут же появлялись женские волосы по углам, кто-то непременно что-то забывал, да и в целом отпечаток другого человека в холостяцкой берлоге лишал его покоя. Так что это было даже хорошо, что Катя не воспользовалась оговоркой и не согласилась ехать к нему.

– Осторожнее, – Дима подмигнул. – После меня тебе другого любовника не захочется.

– Не переживай, – отмахнулась Катя. – Ты не можешь быть настолько плох.

Глава 7. Последствия

«Если бы в этом блядском клубе не было так блядски душно, – ругалась Катя про себя, едва проснувшись, – меня бы никогда так не развезло».

Она лежала на кровати с закрытыми глазами, закутавшись в одеяло. У нее ломило все тело: болела голова, руки, ноги, поясница. Воспоминания предыдущей ночи не сразу начали всплывать в ее голове, поэтому еще некоторое время она пролежала, виня во всем выпивку. Когда же она открыла глаза и сквозь вуаль балдахина увидела на диване чужую одежду, она себя почти прокляла.

Одежда была мужской.

– Вот же блядь! – воскликнула Катя. Ее громкий голос больно ударил по ушам, и она со стоном упала обратно на кровать.

Дверь на лоджию приоткрылась, и из-за нее выглянул Дима с сигаретой в руке:

– А, проснулась, принцесса. Утречка.

– На хуй иди, – она редко просила о чем-то с таким чувством, как сейчас.

Кожухова залезла с головой под одеяло и притихла. Дима пожал плечами и отвернулся к окну.

Катя жила в элитной многоэтажке на востоке Москвы. Ее окна выходили на парк, где даже в середине выходного дня не было ни души, как будто город вымер. В середине марта все было, как всегда, унылым и грустным, но теперь эту унылость отягощало предчувствие локдауна. Еще никогда весны не была такой грустной. Впереди была всемирная истерия, растянувшаяся на долгие годы политического беззакония вперед, но все это Димы не касалось. Он жил моментом и наслаждался им, упиваясь молодостью, безнаказанностью и свободой.

Катя снова завозилась в кровати, подбирая под себя одеяло и собираясь встать.

– Можешь не прикрываться, – крикнул Дима. – Я все уже рассмотрел.

– О, правда? – прошипела Катя, поднимаясь.

Посмеиваясь, Дима снова отвернулся к окну. Он находил девушек забавными по утрам. Взъерошенные, сонные, они прятались в простыни и краснели, лукаво стреляя глазами. Эта их хитрая способность притворяться невинными умиляла Диму, но никогда не обманывала. Он не спал с девственницами, и его было не за что ругать, как и нечего было с него взять. Его не трогали чувственные распинания о девичьей чести и женском доверии – в его глазах они унижали говорящего, ведь с ним ложились в постель не потому, что любили его, а потому что велись на его внешний лоск, и это его не возмущало. Дима был человеком закрытым (даже дружба его порой тяготила), и он не искал постоянных отношений.

– Сигареткой не поделишься?

– Дер…

Он с легкой улыбкой обернулся к Кате и поперхнулся на полуслове. Она стояла, облокачиваясь на дверь лоджии, совершенно голая, и с вызовом смотрела на него.

– Ты же все рассмотрел, – она вздернула бровь. – Так что, не поделишься?

Он протянул ей пачку, чувствуя, как по лицу ползет ухмылка. Катя чиркнула зажигалкой и сделала затяжку. Выдохнув в окно дым, она посмотрела вниз. Там у детской площадки дворник мел прошлогоднюю листву.

Дима разглядывал ее нагое тело, и она позволяла ему, не сильно заботясь о том, что сосед напротив мог увидеть ее голой, окажись он в этот момент на балконе. Наконец, Дима протянул руку, кладя на плавный изгиб ее талии.

– Руку убрал.

– Не хочешь еще разок?

– Обойдусь.

Сигарета ей быстро надоела, и Катя, потушив окурок, ушла в душ. Все тело казалось липким и грязным, еще хуже было вспомнить о том, что к нему прикасались чужие руки. А вчера ей эта идея – переспать с малознакомым парнем – казалась интересной! Разве она сама когда-нибудь до такого додумалась? Чертов психолог!

Она стояла под горячей водой, стараясь как можно быстрее сбросить с себя тянущую сонливость и фантомные ощущения прикосновений, которые вспыхивали то там, то здесь. Катя долго стояла под водой, постепенно делая ее все горячее, пока тело не стало розовым. Схватив мочалку со стойки, она долго и методично сдирала с себя кожу – тот слой, который она ощущала теперь не своим, а общественным. Время от времени в голове вспыхивали какие-то воспоминания, но то были лишь голоса. До включателя они вчера не добрались, навес над кроватью сокрыл от них тусклую светодиодную ленту, и ей повезло не оставить никаких зрительных воспоминаний, которые было бы не так легко смыть.

Докурив, Дима походил по квартире, рассматривая просторную площадку студии, хотя смотреть оказалось особо нечего. Конечно, высокие потолки кружили голову и даже ужасали, но во всем остальном, за исключением разве что кровати с балдахином и парочки неясных, оставлявших ощущение тревоги и вихря репродукций Тернера, все было как у обычных людей. Обычных хорошо обеспеченных людей. Посидев немного за компьютерным столом (на его взгляд довольно неудобным), полистав названия разбросанных по нему книг, поиграв с цветком на подоконнике, которому его прикосновения были как будто бы не очень приятны и он раздраженно дрожал упругими листьями, заварив первый попавшийся чайный пакетик, он, порыскав телефон тут и там, продолжил искать его уже на кровати. Он сдернул одеяло и кинул его на диван. И тут его взгляд упал на постельное белье. С каким-то непонятным запоздавшим смущением Дима отвел глаза.

– Помедленней! Нгх…

– Ш-ш, не зажимайся.

Он постучал в дверь ванной комнаты.

– Чего тебе? Если хочешь уйти – прикрой дверь. Как выйду, сама закрою.

– Нет, я… Ты пьешь кофе?

Ответа не последовало.

– Я заметил у тебя турку…

– Делай, что хочешь.

Катя вышла из душа, задушенная длинным махровым халатом, который никогда прежде не надевала. По квартире разносился приятный запах кофе. Она присела за стол, устало глядя на то, как Дима нервно барабанит пальцами по столешнице. В голове слегка прояснилось, и она решила разойтись по-доброму и без скандалов. Прежде чем неловкая пауза затянулась настолько, что окончательно развела их умы в разные стороны, Катя произнесла:

– Социальный конструкт.

– …что?

– Девственность – это социальный конструкт, – объяснила она, глотая кофе. – Незачем со мной носиться, незачем мне угождать.

– С чего ты решила, что я только поэтому решил?.. – возразил Дима. – Мы переспали, и естественно, что…

– Я думала, что переспала с ловеласом, а не с неуклюжим подростком. Не рассказывай мне о том, как должны вести себя люди после интимной близости. От тебя это слышать даже смешно.

– Нда, – протянул он после недолгого молчания. – Пожалуй, у тебя не лучшие воспоминания останутся.

Катя пожала плечами, не желая развивать эту тему.

– Ты просила остановиться, а я думал…

– Я не предупредила – моя вина, – рассудила Катя, пытаясь прервать ход его рассуждений, в которые не собиралась вникать. Ей вообще казалось, что этот парень у нее уже загостился. – Я не собираюсь утирать тебе слезы только потому, что на деле ты оказался не таким мастером постельных игр, каким себя вообразил. Допивай и уходи. Я все еще хочу спать.

Отповедь немного отрезвила Диму. Прежде ему еще никто не указывал на дверь. Это больно ранило самолюбие, и к этому он оказался не готов, поэтому остался сидеть, как был. Кофе в глотку больше не лез, молчание тяготило. Катя дала ему время оправиться и пошла убирать постель. Сдернув белые простыни, она отнесла их в машинку и вернулась с новым комплектом белья.

Когда Дима допил кружку, он и правда ушел. Без лишних слов, только махнул на прощанье и захлопнул дверь, как она и просила. Он не успел далеко отойти, как услышал щелчок замка. Никто не ждал его здесь. Никто не хотел, чтобы он вернулся.

Всю субботу Катя пролежала без дела. Стряхнув с себя стыдливость, лежавшую между первобытным желанием отдаться и цивилизованным разумом, велевшим этого не делать, она нашла, что ее не сильно заботит то обстоятельство, что она переспала с едва знакомым парнем. Она считала себя достаточно взрослой, чтобы не делать из этого трагедию, да и помнила она не много – все, что осталось от той ночи, это тянущая боль в мышцах и время от времени вспыхивающие, словно огоньки, воспоминания, запечатленные ее телом и так ловко избежавшие ее воспаленно-самонадеянного разума. Все это сильно докучало ей, и поэтому, когда зазвонил телефон, Катя ответила своим обычным резким тоном, которым одаривала всех сотрудников банка, социальных работников и других мошенников, пытавшихся украсть у нее либо деньги, либо время.

После некоторого молчания в трубке послышался хриплый мужской голос:

– Так ты разговариваешь со мной?

Сергей Анатольевич был, можно сказать, непростым человеком, если богатство и темное прошлое можно подвести под значение слова «непростой». Он безумно любил дочь, буквально пресмыкался перед ней и ее матерью, потому что обе они были очень обидчивы и своенравны, но, находясь на работе, он преображался и становился тем, кем ему и надлежало быть, – директором, акционером, крупным чиновником, – и, если ему случалось позвонить Кате среди дня, из образа он не выходил.

Ругаться по телефону было одной из его излюбленных форм самоутверждения, но в жизни он был на редкость добродушным человеком, одним из тех, кто и накормит, и напоит, и добрый совет даст. Катя привыкла сносить его грубый тон, зная, что потом Сергею Анатольевичу всегда бывало стыдно. Однако прощения в этой семье никто никогда не просил. В семье Кожуховых вообще такие слова, как «прости меня», считались позорным клеймом, роняющим человеческое достоинство. Извинялись и мирились они подарками. Вероника Кирилловна, часто перегибавшая палку и, в отличие от своего супруга, не умевшая оставлять работу за дверью своего дома, эта женщина, не умевшая искренне сказать ни одного слова похвалы, извинялась в форме сдержанного комплимента, что в Кате вызывало злорадство, а не слезы умиления. Сергей Анатольевич при всей своей деловой хватке был более понимающим и мягким, поэтому, чувствуя за собой какую-то вину, он начинал расспрашивать о ее подругах, о студенчестве, всем своим тоном давая понять, что он не сердится и ей сердиться не стоит.

Но просить прощения, каяться? Никогда!

– Как я должна была угадать? – ровным голосом спросила Катя. – У тебя опять новый телефон.

Сергей Анатольевич менял SIM-карты раз в полгода, объясняя это тем, что «энтузиасты из СЭБа не дают работать». Он хорошо знал, как работает государственная машина, и не без оглядки дружил с полковниками и генералами ФСБ. Если бы завтра к нему пришли с ордером на арест, он бы ничуть не удивился.

– Как у вас дела?

– Все хорошо, – коротко ответил Кожухов. Сергей Анатольевич не был болтуном, и, говоря по телефону, старался говорить максимально четко. Он объяснял это тем, что мобильная связь – наименее защищенный вид связи, и никогда не знаешь наверняка, сколько у тебя собеседников и не копает ли под тебя третья сторона. Катя, копируя его манеру, также говорила по телефону крайне мало, а если разговор затягивался (Наташа была любительницей поболтать), то болтали, конечно, о всякой чепухе и никогда о семье и делах родителей. – В пятницу едешь домой. Сева будет ждать тебя, где обычно.

– Поняла.

– До пятницы.

Вся следующая неделя прошла лениво, но быстро. Преподаватели, прознав о скором закрытии, не горели желанием проводить занятия по своему предмету, и лекции все больше становились похожи на очередной выпуск новостей, где никто ничего не знал, все очень волновались, а у соседки по даче родила кошка и котят пришлось утопить.

Многие из преподавателей были возрастными людьми советской эпохи, и Катя в рамках формальности предложила им помощь с доставкой продуктов, если у них возникнут какие-нибудь проблемы. Конечно, ее дело было только предложить, потому что исполнителем была бы не она, а кто-нибудь из отцовских подчиненных, но это тоже было своего рода внимание, одинаково приятное тем, кому оно нужно, и тем, у кого все есть.

Дима больше не появлялся у крыльца здания. Время от времени он что-то писал ей в Telegram, но Катя отвечала довольно сухо. Его внимание было ей не нужно. Да и ему, наверное, тоже. Он просто успокаивал свою совесть, и Катя, в отличие от многих девушек, не искала в его сообщениях скрытого подтекста и не питала надежды на какие-то отношения.