Глава 2
Тревога

1

Фрэнсис попал под машину, когда мне было семь. Я до сих пор помню его громкий визг – он заполнил все пространство, перекрыл голоса моей матери и ее подруги. Ему переломало кости. Он едва дышал, когда я упал на колени рядом с ним. Светло-медовая мордочка в крови. Его тихий, но очень жалобный скулеж. Я прижал Фрэнсиса к себе и все звал по имени. Малыш, я с тобой. Запах мокрой шерсти и крови. Я вцепился в поводок с такой силой, словно таким образом мог удержать Фрэнсиса от смерти, но очень скоро пес перестал дергаться и замер у меня на руках. Это была моя вина. Обычно поводок находился у мамы, но тогда мы возвращались из магазина, и ее руки были заняты пакетами. Она что-то обсуждала со своей подругой Греттой, а я полностью утопал в своих мыслях. Мой шарф почти волочился по земле, и я все думал, что надо бы завязать его потуже. Тем утром я пребывал в мрачном расположении духа, потому что пропустил мультфильм, который так хотел посмотреть.

Мы стояли у светофора, дожидаясь, когда загорится зеленый. Фрэнсис заливисто, но дружелюбно лаял на других собак и путался у меня под ногами. Пару раз я резко дергал за поводок, чтобы пес вел себя спокойнее. Тогда Фрэнсис утыкался мне в ладонь мокрым носом, влажно дышал на пальцы, а через мгновение вновь заходился лаем.

Я отвлекся. По противоположной стороне улицы ехал велосипедист. Осень выдалась особенно холодной, а парнишка был одет явно не по погоде. Его голые предплечья покраснели от холода. Фрэнсис тоже его заметил и рванул вперед. Поводок выскользнул у меня из рук так легко и плавно, словно я его и не держал. Дальше все смешалось. Помню, как я – Фрэнсис! Фрэнсис, стой! – бросился прямо на проезжую часть.

Мама вскрикнула. Я обернулся. Это спасло меня от участи Фрэнсиса. Белое лицо матери. Пакеты выпали из ее рук, рухнули на асфальт. Бутылка вина разбилась, окрасив палую листву красным. Крупные спелые мандарины выпали из связки и покатились вперед по асфальту. Мамины руки тянули меня назад, старались удержать; она что-то сбивчиво говорила, ее голос дрожал, но я ничего не слышал. Вырвался – побежал к Фрэнсису, коснулся рыжей шерсти дрожащими руками. Я плакал и не мог сказать ни слова. Машины ревели сиренами, водитель громогласно кричал на мою мать. Зажмурившись, я уткнулся лицом в шею своей мертвой собаки.

Что это было – воспоминание, сон или бред – не знаю, но все же Фрэнсис привиделся мне той ночью. Его хитрая лисья мордочка, умные глаза, синий мячик в зубах, привычка спать у моих ног и робко заглядывать в комнату, когда к нам заходили гости. Карело-финская лайка – острые уши, быстрый-быстрый взмах хвоста. Он был любимцем мамы. Стоило ей подняться с дивана, он тут же вскакивал с места и наблюдал за ней, чтобы пойти следом. Фрэнсис всегда спал у маминых ног и не находил себе места, если ее не было дома.

И пускай мама говорила, что я не виноват в его смерти; что ей следовало держать поводок при себе или вовсе оставить Фрэнсиса дома – я так не считал. Долгие-долгие месяцы я истязал себя мыслями о том, что он погиб из-за меня. Я так и не смог выбросить поводок. Он до сих пор лежит в моей тумбочке. Под книгами и старыми школьными тетрадями. Не на виду, случайно на глаза не попадется, но все же…

Все это было в том бесконечно длинном душном полусне. Я метался по кровати и пытался нащупать красный поводок. Вместо него моя рука наткнулась на что-то холодное и жесткое. Я распахнул глаза и рывком приподнялся на локтях. Этого делать не следовало. Все вокруг закружилось, затряслось и засияло. Голову сдавило тисками, я сжал зубы и снова рухнул затылком на влажную наволочку. Несколько минут я лежал и не двигался. В ушах шумело, я вспотел и едва дышал. Стоило оглядеться и нащупать взглядом светлые стены, капельницу и лекарства – я понял, что нахожусь в больнице. Вместе с этим на меня навалились редкие воспоминания о случившемся. Они были нечеткими и туманными. Я помнил ссору с отцом, помнил пятна кофе на футболке и песню «The Beatles». Она шелестела у меня в голове, как утренний дождь.

Я почувствовал сильную сухость во рту, рассмотрел графин на тумбочке, но дотянуться до него не мог. Я был обреченным на вечные мучения Танталом, и под моими ногами трескалась черная сухая земля. Палату освещал только светильник, поэтому вокруг царил полумрак. На стуле я заметил свой школьный рюкзак. Он был расстегнут, и из его пасти высовывался рукав моего теплого бежево-красного свитера. На тумбочке лежал отцовский телефон, воткнутый в розетку.

Я попытался вспомнить, что же со мной все-таки произошло. Наверно, было душно, я упал в обморок и ударился головой. Такое со мной случалось раньше. Пару раз я терял сознание августовскими жаркими днями в автобусах, переполненных липкими от пота людскими телами. Разглядывая больничный потолок, я все напрягал и напрягал память, но не мог вспомнить ничего, кроме плотной темноты и резкого шума в ушах.

Дверь открылась, и в палату вошли двое: отец и высокая женщина в белом халате. Они негромко разговаривали, но замолчали, когда поняли, что я пришел в себя.

Почему-то я почувствовал облегчение, когда столкнулся взглядом с отцом. Только тогда, когда он оказался рядом, я понял, что по какой-то причине подсознательно боялся, что с ним что-то случилось.

Отец придвинул свободный стул к кровати, сел на него и с каким-то трепетом накрыл мою руку своей ладонью.

– Как ты? – обеспокоено спросил он.

Лицо его было побелевшим, испуганным. Отец часто моргал и хмурил брови. Он выглядел измотанным, плотно сжимал губы, бросая взгляды на женщину, что пришла с ним.

Я вяло пожал плечами.

– Не очень. Пить хочу.

Отец дернулся в сторону графина, но женщина в белом халате коротко качнула головой. Улыбнувшись, сама налила мне полный стакан воды.

– Меня зовут Эльза, – мягко сказала она, – я твой врач.

На вид – ровесница моей мамы. Смуглая кожа, темные волосы, собранные в длинную крепкую косу. В уголках ее глаз просматривались те самые морщинки-лучики, характеризующие улыбчивых людей.

– Скажи мне, Лео, что именно ты сейчас чувствуешь? – спросила Эльза, раскладывая на тумбочке спиртовые салфетки, прозрачные флаконы и пластыри.

Я наблюдал за ее действиями без особого интереса.

– Голова кружится, – тихо ответил я, – и болит немного.

Я соврал. Голова болела так, что меня подташнивало, но я не хотел говорить этого при отце. Он и так был взволнован.

Эльза вздохнула.

– Она еще долго будет болеть. У тебя сотрясение мозга. Это довольно серьезная травма, но ты будешь в порядке, – она улыбнулась мне, набирая в шприц какое-то лекарство. – Я поставлю тебя на ноги.

Эльза ушла сразу после того, как сделала мне укол в вену. Мы с отцом остались вдвоем. Я хотел спросить, что же случилось, но он заговорил первым:

– Ты не приходил в себя почти три часа.

Я никогда не слышал, чтобы у него был такой голос – надломленный, бессильный. Мне стало не по себе.

– Мама знает? – быстро спросил я, держа в голове, что ей нельзя волноваться.

Отец шумно втянул воздух.

– Нет, – выдохнул он, – конечно, нет, Лео.

Последнее время мы отгораживали ее от любых плохих новостей. Для мамы у меня всегда были хорошие оценки, идеальное поведение и непоколебимое здоровье. Сомневаюсь, что она так легко поддавалась нашим уловкам, но мы все равно старались держать ее в светлом неведении.

– А что вообще случилось?

Мой вопрос прозвучал по-детски нерешительно. Я чувствовал, что отец обходит эту тему стороной.

– Давай так, – он устало потер глаза. – Что ты помнишь?

Я помолчал, напрягая память.

– Мы ехали в машине, потому что ты забыл что-то сделать по работе, – медленно сказал я, – и ты обещал купить штоллен.

Отец ждал чего-то еще, но я пожал плечами. Больше мне нечего было сказать.

– Что ж, Эльза говорила, что первое время у тебя будут проблемы с памятью.

Мне показалось, что он сказал это с облегчением.

– Расскажи, что произошло, – попросил я. – Мне стало плохо в магазине, да? Там было много людей?

– Не совсем, – уклончиво ответил отец. – Ты должен сам все вспомнить.

– Разве это обязательно? – я слабо улыбнулся. – Брось ты.

– Обязательно.

Это показалось мне странным. Отец был напряжен – я видел это по выражению его лица, слышал в его голосе.

– Пап, что случилось? – взволновано спросил я, когда молчание затянулось, но он снова ушел от ответа.

– Уже почти одиннадцать, – отец взглянул на круглый циферблат часов над дверью. – Сейчас поешь, а потом попытайся заснуть, хорошо? Тебе нужно отдохнуть.

При мысли о еде меня опять затошнило.

– Я не голоден, – пробубнил я.

Мне ничего не хотелось. Только бы поскорее отступила боль.

– Ладно, тогда просто засыпай, а я посижу с тобой.

Отец поправил мне одеяло.

– Где мой телефон? – спросил я, когда сообразил, что меня переодели в больничную пижаму, когда я лежал без сознания.

– Пока что побудет у меня

– Но…

– Тебе нельзя напрягаться.

Сейчас я понимаю, что за этим простым «тебе нельзя напрягаться» стояло кое-что еще. Отец хотел продержать меня в неведении еще немного. Уж он-то наверняка знал, что я почувствую, когда на меня обвалится шквал последних новостей.

– Можно хотя бы Бастиану позвонить?

– Нет, уже поздно.

– Господи, пап, – раздраженно протянул я, – он еще не спит.

– Лео, – отец строго взглянул на меня, – не сейчас.

Спорить дальше у меня не было сил, поэтому я сдался. Сбитый с толку отцовскими утайками, с тяжелой головой, измученный, я довольно скоро провалился в сон – навстречу душным видениям и неясным образам.

Это была моя последняя спокойная ночь.

2

Я проснулся в пять утра. Меня пригвоздило к кровати. Голова раскалывалась на части, от боли я не мог открыть глаз, но это не имело значения, потому что я вспомнил. Я упал в обморок вовсе не в магазине, не в душной толпе, не в предпраздничной уличной суматохе.

Золотые рыбки быстро умирают.

Боже, боже, боже. Во сне я вернулся в тот самый момент, когда не мог дышать, в ту минуту, когда чужая рука коснулась моих волос. В точку невозврата. Я остолбенел, пытаясь разграничить сон и реальность. Минута, еще одна – я почувствовал, как от страха леденеют ноги. Тревога усилилась, когда я окончательно осознал, что произошло. Я не помнил деталей, но знал, что я сделал, какую чудовищную ошибку совершил, отперев не ту дверь. Меня затрясло, как в лихорадке. Я завертел головой и тихо застонал от новой вспышки боли.

В палате было пусто, но дверь была приоткрыта, и из коридора ко мне пробивалась полоска теплого света. Я обхватил себя руками и тяжело задышал, стараясь успокоиться. В висках стучало, озноб не прошел, мне казалось, что дрожат даже больничные стены.

Отец обещал, что никуда не уйдет, но вместо него я увидел привычное пустое место. Я стиснул одеяло в руках и крепко зажмурился. Вот так, съежившись, подтянув к себе холодные ноги, я просидел почти полчаса. Я все думал и думал, как такое могло произойти. Насмешливо роковое стечение обстоятельств. Пару раз я дергался за телефоном, чтобы просмотреть последние новости, но в ту же секунду вспоминал, что его забрал отец.

Досада и тихая злость придали мне сил. По крайней мере, мне так показалось. Я опустил ноги на пол и уже приготовился вставать, когда в палату проскользнула тень.

– Тебе нельзя подниматься!

Испуганно. Гулко. Взволнованно.

Это был отец. Он закрыл за собой дверь и уложил меня в кровать, мягко надавив на плечи.

– Боже, Лео, ты весь дрожишь.

Он прижал холодную ладонь к моему лбу.

– Тебе плохо?

Я быстро замотал головой в разные стороны. Пространство вновь пошатнулось.

– Его поймали? – с трудом выдавил я. – Поймали?

Отец поджал губы. Я в который раз почувствовал приступ удушья и сильной мигрени.

– Скажи мне, – мой голос дрожал. – Пап?

Он не изменился в лице, но я почувствовал, как дрогнула его рука.

– Еще нет.

У меня по шее пробежали мурашки. Из-за кома в горле было тяжело дышать.

– Тише, Лео, тише.

Отец придвинулся ко мне. Я ощутил его тепло, слабый домашний запах, исходящий от его свитера. Он обнял меня, но по какой-то причине я не почувствовал себя защищенным.

– Как ты оказался в том коридоре? – негромко спросил отец, поглаживая меня по спине.

Я вздрогнул: он знает, что это я его выпустил?

– Там был человек, – медленно сказал я, взвешивая каждое слово, чтобы не проболтаться, – ему нужна была помощь.

– Что за человек?

– Тот охранник, – я прикрыл глаза. – У него начался приступ или что-то вроде того. У моей одноклассницы Эльке бывают похожие. Иногда ее отпускают с уроков, если сильно плохо.

Отец ничего не говорил. От этого мне почему-то стало не по себе.

– Охранник попросил принести ему ингалятор.

– И в коридоре ты встретил Ванденберга? – должно быть, отец увидел, как я смешался, потому что добавил, – Вальтер Ванденберг. Так зовут того преступника. Он ударил тебя по голове огнетушителем, а потом сбежал.

Огнетушитель. Так вот что это было. Я коснулся головы пальцами, нащупал шишку и поморщился. Потом посмотрел на отца. Я не мог сказать ему правду. Мне было слишком страшно сознаваться в том, что Ванденберг сбежал по моей вине.

– Да, – я плотнее закутался в одеяло, – я встретил его в коридоре.

– Он сказал тебе что-нибудь?

Я немного помолчал.

– Сказал, что у него нет для меня подарка.

На миг отец прикрыл глаза, покачал головой, потом погладил меня по волосам.

– Я так испугался за тебя. Не нужно было нам никуда ехать. Прости меня, – зашептал он, – прости, что подверг тебя такой опасности.

Я потерся щекой о его плечо. Нестерпимо хотелось расплакаться, но я не позволял себе этого.

– Тебе придется некоторое время провести в больнице. Я привез тебе кое-какие вещи, но говори, если понадобится что-то еще, хорошо?

– Я останусь здесь на праздники?

– Не знаю. Давай не будем загадывать?

– Я хочу домой.