Глава 2
То, что произошло в фургоне

1

Прошел месяц или около того – наступил июнь, и к тому времени я успел сдать экзамены и закончить школу. На выпускном я не задержался надолго, проторчал там пару изнурительных часов – душный пиджак, ботинки, галстук-удавка – и покинул тесный павильон. Бастиана я тоже звал с собой, но он в это время разговаривал с Эллой, поэтому остался там, в гнетущей дымке школьного праздника.

Я перелез через кованую изгородь кафе, в котором мы отмечали выпускной, зацепился за острый шпиль и распахал рукав пиджака. Ойген встретил меня простуженным смехом и жидкими аплодисментами. Он ждал меня на обратной стороне.

– Школу закончил, а перелезать через заборы так и не научился, – сказал он и покачал головой.

Ойген заткнул сигарету за ухо и хлопнул меня по плечу ладонью – он никогда не жал руку, а всегда ограничивался похлопываниями по спине или плечу, сопровождая их быстрыми ухмылками.

– Пошел ты, – беззлобно ответил я, вынимая из-за пазухи ломтики курицы, замотанные в ленту выпускника. – Держи.

Ойген осклабился, когда увидел, что я принес для него, глаза его заблестели. Я с самого первого дня нашего знакомства заподозрил, что он явно не доедал. Ойген был тощий, как палка, с кожей какого-то серого нездорового цвета. Его одежда – черная мотоциклетная куртка поверх рваной футболки и мятые джинсы – висела на нем; на запястьях выпирали косточки. Я больше никогда не спрашивал Ойгена о семье, но знал, что он живет с отцом. Я подозревал, что там не все гладко, но у меня хватало такта не задавать лишних вопросов. Мне казалось, что семья – больная тема для Ойгена. Тема, которой мне касаться не стоит. Я беспокоился за него. И тогда, в тот вечер, когда мы с ним сидели прямо на бордюре около дороги – он молча жевал, а я стягивал с шеи ненавистный галстук – вновь ощутил эту тревогу.

– Слушай, – сказал я, – что насчет того, чтобы как-нибудь посидеть у меня?

Ойген облизал пальцы и насмешливо посмотрел на меня.

– Не думаю, что это хорошая идея.

– Почему это?

Ойген свел на переносице светлые брови, потом расслабился и тихо хмыкнул.

– Потому что твой отец выставит меня за порог, – уклончиво ответил он.

– Да нет же, – возразил я.

– Послушай, я знаю, что у тебя в голове, но… Не нужно, хорошо?

– Не нужно чего?

Он вновь посмотрел на меня – его взгляд был серьезным и глубоким, длинные ресницы придавали ему выразительности.

– Я в порядке, Лео.

В воздухе пахло дождем, я нервно комкал в руках свой галстук, чувствуя, что краснею. Мне не хотелось, чтобы мои слова звучали так, как воспринял их Ойген. Я совсем не имел в виду, что ему нужна помощь. Я не ожидал, что он отнесется к этому предложению именно так. Боже, я так плохо знал его в то время.

– Где твой друг? – спросил Ойген, когда пауза затянулась.

– Он остался там.

Ойген вздернул бровь, потом выудил из-за уха сигарету, щелкнул зажигалкой.

– Из-за девчонки что ли?

Я неопределенно повел плечом.

– Красивая?

– Мне не нравится.

Ойген протянул мне пачку, но я отказался. Теперь у меня были свои сигареты. Когда я вытащил из кармана брюк «Lucky Strike», Ойген как-то странно на меня посмотрел.

– Не думал, что ты так скоро.

– А я быстро увлекаюсь, – бросил я, а потом вдруг задумался, пытаясь вспомнить, где уже слышал эту фразу.

За кафе мы проторчали минут сорок, а потом побрели куда-то вперед – мимо тенистых деревьев, мимо детей, объедающихся мороженым, мимо стариков, сидящих на покосившихся лавках с книгами в руках. Тучи над нашими головами успели рассеяться. Дождь так и не начался.

Я все думал над словами Ойгена. Он был прав. Отцу совсем не нравилось, что я провожу так много времени в его компании. Не то чтобы он знал Ойгена лично, но был наслышан о нем от моего классного руководителя: «Знаете, а Лео снова сбежал с последнего урока с тем несносным мальчишкой Келлером!» или «Мне кажется, ваш сын попал под дурное влияние, вам стоит обратить на это внимание». Ойген и правда был несносен – бесстрашный, наглый, сам себе на уме. Я никогда не знал, что у него в голове; не мог угадать, что кроется за его злыми усмешками и стылым взглядом. В этом отношении он напоминал мне дворового пса: невозможно предвидеть, что он сделает в следующую минуту – укусит или нет? Только со временем я научился читать Ойгена по одному только движению плеч, по повороту головы, стал понимать, что написано у него на лице, вглядываясь в его напряженную спину. Что же мне удалось разузнать об Ойгене за первый месяц нашего знакомства? Во-первых, он вечно мерз – постоянно растирал ладони с воспаленными заусенцами, вечерами кутался в куртку и шмыгал носом. Во-вторых, ненавидел вокзалы. Истинная причина такой ненависти открылась мне лишь несколькими годами позже. В-третьих, Ойген кормил дворовых собак и котов, чесал их за ушами и давал им клички. В-четвертых, он не принимал никаких сокращений собственного имени. В-пятых, он умел драться – беспощадно и жестко – и не умел останавливаться; лицо у него вечно было в синяках и кровавых разводах. И самое главное: Ойгена боялись. Вокруг него всегда образовывалась мертвая зона, холодное пространство пустоты. Наши сверстники никогда не смотрели ему в глаза, ребята помладше опасливо обходили стороной, а взрослые бросали в сторону Ойгена неодобрительные взгляды. В августе ему должно было исполниться восемнадцать, но выглядел он не младше двадцати.

Было кое-что еще, что не менее важно: он был первоклассным стрелком и учил меня всему, что знал сам. У Ойгена был «Heckler & Koch P2000»²⁹ – с ним мы и упражнялись в небольшом перелеске, сокрытом от чужих глаз строем ровных ив. На теплом ветру, в окружении стрекота мелких жуков, мы лупили по банкам, подвешенным к деревьям. Ойген объяснял мне, как правильно держать пистолет, как нужно стоять, как следует целиться. Первое время я нажимал на курок слишком сильно, поэтому часто попадал мимо цели. Ойген обычно стоял чуть поодаль и скалил зубы, но иногда он терял терпение и вставал позади меня, чтобы направлять. В моей памяти весь тот июнь – это зной, дрожащий воздух, красные пыльные закаты, пистолет в руках, чужое дыхание за спиной, холодные пальцы по запястью.

– Сосредоточься, Лео, – твердо говорил Ойген. – Не спеши и не дави так на курок.

Голый пустырь – коричное пятно между деревьев в лесу – стал нашим домом на все лето. Мы звали это место полем или пустошью и постепенно обустраивали его. Я притащил из дома старые диванные подушки и маленький складной столик, а Ойген где-то раздобыл переносной фонарь. Мы приходили на пустырь утром, чтобы пострелять, а к концу дня, пьяные и расхристанные, долго смаковали сигареты и спорили о чем-нибудь до хрипа в горле. В один такой вечер Ойген вдруг вытащил из кармана перочинный нож и потребовал, чтобы я положил ладонь на траву. У меня перед глазами плыло, но я повиновался – растопырил пальцы и стал ждать, что будет. Тогда Ойген начал медленно втыкать нож между моих пальцев – лезвие скользило совсем рядом, утопая в траве на короткие мгновения. Я не сводил с него глаз, но не дергался. Постепенно Ойген увеличивал скорость – быстрее, быстрее, быстрее. Я чувствовал лезвие кожей, но знал, что Ойген не промахнется. Мы молчали, в какой-то момент я перестал улавливать движения, лезвие превратилось в размытое пятно.

– Черт, ты действительно доверяешь мне, – сказал Ойген, когда закончил. – Это может быть опасно.

Он взглянул мне прямо в глаза. Я ничего не ответил – только кивнул. Я в самом деле ему доверял.

Лето тянулось медленно, словно авангардный фильм в замедленной съемке. Внезапный смех, когда смеяться было не над чем; круговорот цветов: черно-белые дни сменялись дурманом красок, перерастающих в пульсирующую головная боль. Я почти не появлялся дома, и это беспокоило отца. Он не раз пытался вызвать меня на разговор, но я всегда увиливал – врал, что иду к Бастиану, а сам со всех ног несся к пустоши, чтобы встретиться с Ойгеном.

Мы тряслись от смеха, пили амаретто, которое я вынес из дома – нам не нравилось, от ликера несло прелой вишней, но мы все же его пили. Ойген, с провалами серых глаз, нервный, взвинченный, взахлеб рассказывал разные истории. Он нес какую-то околесицу, но я все равно его слушал, вращая стеклянными глазами. Было жарко-жарко, мы лежали на траве. В воздухе расплывалось марево; перед нами горел костер, в который мы швыряли сухие ветки.

– Черт возьми, стою я, значит, у барной стойки, пью третью стопку водки, а в этот момент внутрь влетает целый отряд людей в форме. Клянусь, я первый раз видел, чтобы наркоту кидали прямо сверху! Со второго этажа прямо вниз летели таблетки и пакетики со всякой дрянью. А швыряющие… они стояли с круглыми глазами и дергались, хотя музыку давно выключили. Она все равно им была не нужна, они просто не могли прекратить двигаться, это было похоже на нервный тик.

Я перевернулся на живот, подпер голову обеими руками и уставился на Ойгена.

– А ты пробовал когда-нибудь?

Он почесал переносицу. Лицо у него снова было в фиолетовых разводах после очередной драки.

– Дурь-то? – он потрогал болячку на губе языком. – Пару раз всего, а больше и не нужно. От наркотиков тупеют.

Я был не слишком удивлен этому открытию, поэтому просто пожал плечами.

Однажды поздно вечером, когда нас в очередной раз развезло, я рассказал Ойгену про Ванденберга, если точнее – стыдливо признался, что меня все еще не отпустило до конца.

– У меня до сих пор перед глазами его лицо. Столько лет прошло, а я все равно об этом думаю. Понимаешь меня? – я уставился на далекие звезды. Они казались мне странными и чужими, поэтому я поспешил перевести взгляд на что-то более досягаемое – обвел глазами пустырь, смятые банки из-под пива и остановился на лице Ойгена. – Мне просто хочется, чтобы все это закончилось, но я не знаю, как отпустить то, что случилось. Не знаю, как отпустить тот день. Безумие какое-то…

Ойген понимающе хмыкнул, переложил пистолет из ладони в ладонь, посмотрел в чернильное небо, потом мне за спину – на искривленные силуэты деревьев.

– Знаешь, моя мать пустила пулю себе в голову, когда мне было пять лет.

Ойген вдруг поднес пистолет к правому виску и ломано улыбнулся. Я дернулся в его сторону, чтобы забрать ствол, но Ойген отстранил меня рукой.

– Я сидел с ней в комнате, а она подошла ко мне, попросила прощения и велела быть… как это… horoshim mal'chikom.

Я мигом протрезвел и смотрел на Ойгена во все глаза. Он продолжал играть с пистолетом, держа самого себя на мушке. Сердце бешено колотилось у меня в груди. Я боялся пошевелиться.

– Потом она застрелилась, – он вдруг посмотрел на меня и спокойно стал рассказывать дальше. – Звук выстрела до сих пор стоит у меня в ушах. Мне даже показалось, что я оглох на мгновение. Она упала на пол, а я все смотрел и смотрел, как вокруг ее головы растекается кровь, как ореол у святых. Ты прав, потому что думать об этом действительно безумие.

Я был поражен до глубины души и ошеломленно смотрел на Ойгена, который выглядел гораздо спокойнее обычного.

– Почему она это сделала? – тихо спросил я.

Он пожал плечами.

– Кто знает?

Оцепенение спало; я снова потянулся к Ойгену и осторожно забрал пистолет из его влажных холодных рук. Его трясло – я видел, но мне не приходило в голову, как его подбодрить. Я просто сидел рядом и был готов выслушать все, что он захочет мне еще рассказать, но Ойген молчал.

– Кажется, меня сейчас вырвет, – сказал он после долгой паузы.

Тем холодным вечером Ойген впервые предстал предо мной беззащитным и чувствительным – тем Ойгеном, которого я пока не знал. Всю обратную дорогу мы молчали. Ойген был раздражен, наверное, злился на себя за то, что позволил себе быть слабым, но, на мой взгляд, его рассказ был проявлением мужества, а не слабости. На прощание он ничего мне не сказал – только быстро качнул головой и исчез в глухой темноте, как и всегда. Небо той ночью дрожало от дождя, и я все переживал: добрался ли Ойген домой. Его мобильный молчал, я нервничал, всерьез собираясь выскочить на улицу и отправиться на его поиски, но так и заснул с этими мыслями, потому что все еще был пьян.

2

В конце июля, когда зарядили дожди, Ойген впервые привел меня к себе. Его домом оказался старый покосившийся фургон, чьи колеса утопали в жухлой траве. Он стоял на окраине, чуть поодаль кладбища старых машин, поэтому вблизи то и дело встречались старые покрышки и битое стекло. Земля вокруг фургона была сухой и растрескавшейся, словно в пустыне. Внутри обстановка была не лучше – пустые бутылки, разбросанная одежда, пол в окурках и каких-то бурых пятнах. На входе стоял зеленый диван, на котором, по всей видимости, спал Келлер-старший. На высокой картонной коробке напротив дивана ютился крохотный переносной телевизор. Редкие полки пестрели разномастным хламом – блоками сигарет, старыми журналами, пластиковой посудой. На крохотной кухне с трудом помещалась грязная плита со сломанной решеткой, а стола и вовсе не было. За окнами виднелись верхушки сухих деревьев и змеи гудящих черных проводов. Пространство вокруг дышало костистой запущенностью и одиночеством.

Обычно мы находились в фургоне в строго отведенные для этого часы – примерно с обеда и часов до семи вечера, потому что в это время отца Ойгена обычно не было дома.

– Он ненавидит чужаков, – сказал как-то раз Ойген, когда мы с ним развалились на прожженном диване перед телевизором.

Показывали «На игле», и мы в полном молчании слушали простые истины Марка Рентона³⁰, который переживал на экране не самый лучший этап своей жизни. Когда фильм закончился, Ойген стал объяснять, как действует крэк. Я слушал его с ленивым интересом, пытаясь нашарить на полу новую банку пива, но мне все время попадались только пустые.

– Знаешь, что самое странное из всего этого дерьма? – спросил Ойген, пуская в потолок дымные кольца, – кокаиновые букашки.

Я громко фыркнул.

– Чего?

Он ухмыльнулся.

– Когда ты настолько сильно обдолбался, что тебе кажется, словно у тебя жуки ползают по коже.

Меня слегка передернуло, и это не укрылось от Ойгена. Мы лежали валетом – его ступня упиралась мне в ребра, и я все пытался отодвинуться, но места на диване и так было мало.

– Испугался?

– Еще чего, – недовольно отозвался я.

– Я же вижу, что испугался, – не унимался он.

Тогда я не придумал ничего умнее, чем выплеснуть пиво Ойгену в лицо. Он замер на мгновение, а потом вдруг резко сел и ударил меня кулаком в нос. Я тут же почувствовал на верхней губе что-то теплое.

– Ты мне нос разбил, придурок!

– Лучше бы ты мне тоже в морду дал вместо того, чтобы поливаться этой дрянью, которую мы пытаемся называть пивом!

Он быстро хлопал мокрыми ресницами и возмущенно смотрел на меня. Я пытался остановить кровь. Со стороны, наверное, мы выглядели полными идиотами, поэтому не выдержали и хрипло рассмеялись.

Ойген вдруг оцепенел и велел мне заткнуться.

– Что такое? – шепнул я.

Он покачал головой, крепко схватил меня за руку и потащил за собой. Спотыкаясь о пустые банки и прочий хлам, мы двигались к стенному шкафу. Больше я ничего не спрашивал, потому что и сам слышал рокот мотора перед домом и чьи-то громкие голоса. Мы спрятались в шкафу. Ойген вжался в стену, я – в Ойгена. Быстрым шепотом он велел мне не издавать ни звука.

Дверь фургона распахнулась – внутрь ввалились какие-то люди. Сквозь хлипкие жалюзийные дверцы шкафа я разглядел, что это были мужчины. Двое из них держали под руки третьего – он был в крови и не мог стоять на ногах самостоятельно. Четвертый встал ко мне спиной, скрестив руки.

– Ну? – спросил он, – разве хорошо сдавать своих, Леннарт?

Избитый мужчина, по всей видимости, Леннарт, задергался и замотал головой.

– Я не хотел, Рольф, честное слово, но у меня не было выбора! Меня конкретно прижали…

– Слышали, парни? Его конкретно прижали!

Рольф был высокий и поджарый. Я не видел его лица, но каким-то образом он все равно вселял в меня страх. Ойген у меня за спиной крепко впился пальцами в мое плечо. Мне было трудно дышать, но я старался держать себя в руках.

– Что же нам с тобой делать? – Рольф подошел вплотную к несчастному, а потом со всей силы ударил его в живот.

Леннарт застонал, а я почувствовал, что содержимое моего желудка отчаянно просится наружу. Все мои внутренности сжались, а конечности похолодели. Пространство сузилось до размытого пятна перед моими глазами. Ойген сильнее сдавил мне плечо, и я выгнулся ему навстречу, прикусил губу, чтобы не зашипеть от боли, но это помогло немного прийти в себя.

Мужчина с темно-рыжими волосами что-то шепнул Рольфу на ухо. Последний выругался, засучил рукава рубашки.

– Ты слил наш товар, Леннарт. Так не делают.

– Я понял. Я все понял, боже, Рольф, у меня ведь жена…

– Твоя жена ушла от тебя! – презрительно бросил Рольф. – Пытаешься на жалость давить? Не пойдет.

– У меня есть деньги. Я…

– Черта с два у тебя что-то есть, – вмешался рыжий. – Столько слов, а на деле ни хрена.

Леннарт совсем отчаялся. Он стал говорить что-то сбивчивое, едва различимое. Четвертый мужчина, что молчал до этого, рассмеялся и покачал головой.

– Как заговорил! По дороге-то совсем другое лепетал.

Я разобрал сильный акцент в его голосе.

– Они все так делают, Матеуш, – отозвался рыжий, – пока не теряют надежду.

Наступила тишина. Рольф шагнул вперед и вцепился пальцами Леннарту в подбородок.

– Надежда – такая штука, которую терять нельзя, но даже ее можно обрести вновь, а вот доверие – нет.

Рыжий и Матеуш одобрительно закивали.

– Кончаем его? А?

Рольф шмыгнул носом, потом сплюнул прямо на ковер. Рыжий заметно оживился. Улыбка на его лице была такой широкой, словно он получал небывалое удовольствие от происходящего.

Я замер от ужаса. Ойген за моей спиной тоже не двигался, но дыхание его было спокойным и размеренным. Мое же рвалось наружу вместе с протестующими криками, но я молчал, царапая внутреннюю сторону ладони короткими ногтями. В шкафу было жарко, от ряда грязных рубашек пахло пивом и потом, но я почти не замечал этого.

Леннарт вновь попытался что-то сказать, но слова его заглушили звуки ударов. Его избивали втроем; безжалостно топтали ногами и пинали по лицу. Леннарт кричал, но кто мог его услышать в такой глуши? Очень скоро я догадался, чем на самом деле были бурые пятна, которые я недавно заприметил на ковре. В фургоне регулярно кого-то избивали.