– Знаешь, похоже, что кофе закончился, – сказал Альвин, заглянув в белый настенный шкафчик, – но есть чай. Будешь с бергамотом или фруктовый?

– А зеленого нет?

На губах Альвина появилась извиняющаяся улыбка.

– Зеленого нет.

– Тогда с бергамотом.

У них дома пахло древесными духами Шарлотты, пряностями и пылью. Квартира казалась просторной из-за обилия белых красок. На светлых стенах маячили разноцветные пятна – фотографии в рамках. Альвин любил снимать и всюду таскал с собой старенькую камеру. Фотографии были разными – случайные люди, лес, грозовое небо, какие-то приятели Альвина, его мать, но ни на одном снимке не было его отца. Я спросил Альвина о нем, когда был на пару лет младше. Он не разозлился, но помрачнел и ответил, что им с матерью пришлось уйти. Я не стал уточнять, что произошло. Мама сказала больше никогда не спрашивать Альвина об этом. И я не спрашивал. Позже я узнал, что отец Альвина любил только две вещи: пить и срывать злобу на жене и сыне.

– Ну, приятель, – сказал он, усаживаясь напротив меня, – в чем дело?

Я неотрывно смотрел на то, как чайный пакетик тонет в кружке, чувствуя, что меня все еще не отпустило до конца.

– Лео?

– Все нормально.

– Не похоже. На улице мне показалось, что ты вот-вот упадешь в обморок или расплачешься.

Я почувствовал, как у меня краснеют уши, но ничего не ответил. Альвин неторопливо размешивал сахар в своей кружке, рассматривая что-то у меня за спиной. Он всегда был тактичен и никогда не позволял себе лишнего, и обычно это располагало к нему окружающих.

– Я всегда думал, что обрабатывать пленку дома чудовищно сложно, – негромко сказал он. – Под рукой должны быть проявитель и закрепитель, дистиллированная вода и еще много чего. Нужно запереться в темной комнате, проверить, чтобы все растворы были правильной температуры. Затем стоит аккуратно отмотать пленку с кассеты, вставить ее в бачок, который потом придется крутить по часовой стрелке. Нужно вовремя залить проявитель, потом заменить его стоп-раствором. Важно соблюсти все-все. В самом конце только и останется, что помолиться, чтобы все прошло хорошо, промыть пленку и развесить ее сушиться.

Я ничего не понимал в фотографии, но мне нравилось слушать Альвина. Он имел привычку объяснять все тщательно и медленно, но интересно, мог рассуждать на любую тему, и это всегда выходило у него складно и легко.

Альвин сделал глоток из своей кружки.

– На самом деле все это не самое главное, – он внимательно посмотрел на меня, – важно не передержать пленку в растворе, потому что в таком случае она пойдет пятнами и испортится. Ты понимаешь?

Я нерешительно кивнул.

– Если очень долго держать все в себе, Лео, то это не приведет ни к чему хорошему.

– Это отец попросил тебя со мной поговорить? – тихо спросил я.

Альвин удивился.

– Нет, просто… – он замялся. – Я вижу, что с тобой происходит. Вот и все. Бледный совсем стал, тощий, на метлу похож. Ты хоть спишь?

Я вяло пожал плечами. Мне не нужно было ничего ему объяснять насчет Ванденберга. Он был в курсе новостей. А кто не был? Не знаю, каким чудом нам с отцом удавалось скрывать все от мамы. Впрочем, интернетом она не пользовалась, предпочитая ему книги, а персонал больницы держал язык за зубами в ее присутствии, так что оставлять ее в неведении было проще, чем мне всегда казалось.

– Так что же случилось полчаса назад? – мягко спросил Альвин.

Он был так осторожен со мной, улыбался, смотрел прямо, но не сочувственно – это меня и подкупило, потому что к тому времени меня начинало тошнить от жалости во взглядах, направленных в мою сторону. Может, из-за этого я вдруг начал говорить, а, может, мне просто нужно было выговориться – я не знаю. Альвин не перебивал, он слушал с живым интересом и неподдельным вниманием. Я рассказал ему о панической атаке около школы, о том, как принял другого мужчину за Ванденберга, поделился своими страхами и тревогами, даже признался в том, что засыпаю только при свете ночника.

– Это нормально, – спокойно сказал Альвин, когда я закончил. – Нормально, что ты так себя чувствуешь. Я бы тоже боялся.

И я не выдержал. У меня внутри что-то оборвалось, лопнуло, скрутилось в тугой холодный узел. Я тихо всхлипнул.

– Нет, все не так, – шепнул я, сдерживая вновь подступившую истерику. – Не в этом дело. Я бы чувствовал себя лучше, я бы справился, если бы не…

Альвин немного напрягся, но ничего не сказал, а только кивнул, чтобы я продолжал дальше.

– Это была случайность, – выпалил я. – Случайность. Я не знал, что так получится. Я просто…

Альвин встал из-за стола, налил стакан воды и дал мне в руки. Он не вернулся на прежнее место, а опустился около меня на колени, чтобы поймать мой взгляд, потому что я опустил голову.

– Что ты имеешь в виду?

Я быстро облизал пересохшие губы, сжал стакан с такой силой, что заболели пальцы.

– Это я его выпустил, – зашептал я. – Из-за меня он сбежал.

Тогда я рассказал ему все: о поисках ингалятора, о десятках одинаковых дверей, о том, как я выбрал не ту, о взгляде Ванденберга и его словах. Я вывалил на Альвина правду голую и неприглядную, ужасно стыдную – от начала и до конца.

– Вот как.

Он протянул ко мне руку, погладил по волосам.

– Это действительно случайность. Ты виноват не больше того человека, который вздумал проводить допрос, пренебрегая соответствующими мерами безопасности. Ванденберг был без наручников? Был. Черт, Лео, я понимаю, что ты винишь себя, но подумай вот о чем: ты не мог знать. В чем твоя вина? В том, что ты хотел помочь человеку? В том, что кто-то оставил серийного убийцу одного?

Я поставил стакан на стол, так и не притронувшись к воде.

– Если он снова начнет? – тихо спросил я. – Если снова начнутся убийства?

Это беспокоило меня больше всего. Даже больше того, что Ванденберг придет за мной. Я думал об этом часами. Эта мысль не давала мне покоя с тех самых пор, как все случилось.

Альвин вздохнул и поднялся с пола.

– Будем надеяться, что он не совсем ненормальный.

– То есть?

– Не думаю, что ему сильно нравилось торчать за решеткой. Окажись я на его месте, я бы предпочел залечь на дно. Я бы предпочел сделать так, чтобы обо мне все забыли.

– Я был бы ему благодарен.

– Кто-нибудь еще знает?

Я отрицательно помотал головой.

– Тогда давай договоримся. Если тебе будет совсем тяжело от этого, то приходи ко мне, хорошо?

Я вымученно улыбнулся.

– Зачем тебе это? Почему ты это делаешь?

Альвин закусил нижнюю губу, снова печально улыбнулся мне.

– Просто я понимаю, что это такое, когда ты не можешь… не можешь поговорить с окружающими о том, что тебя беспокоит.

Честно говоря, в тот момент я не сразу догадался, о чем он. Альвин всегда выглядел так, словно у него вообще нет никаких проблем. Потом до меня дошло: его отец.

– Да, – сказал я. – Хорошо, спасибо.

Мне стало легче. Я-то ожидал упреков, обвинений, но их не последовало. После этого разговора я понял, как на самом деле нуждался в человеке, с которым смогу поделиться своей тайной. Я знал Альвина достаточно давно, доверял ему, но не боялся его разочарования, поэтому он был идеальным вариантом. Я провел в квартире Фоссов еще несколько часов, делясь своими мыслями по поводу Ванденберга. Я рассказал Альвину обо всем, что успел прочесть об Этте и Майке, потому что этим мне тоже хотелось поделиться. Альвин выглядел впечатленным, но он не был напуган, и это помогало мне держаться на поверхности, а не идти ко дну окончательно. Он задавал вопросы. Я отвечал. Мы ломали головы над тем, где прятался Ванденберг, а то, что он прятался – теперь не вызывало у нас ни малейших сомнений. Около трех часов пришла мать Альвина, поэтому мы перебрались к нему в комнату, где еще немного поговорили насчет Ванденберга.

– На сегодня хватит, – осторожно сказал он вскоре, – а то опять не заснешь ночью. Давай-ка я лучше покажу тебе пластинки?

Хороший способ отвлечься. Следующие полчаса Альвин показывал мне свою коллекцию: двойные и одинарные конверты, черный, желтый, голубой винил, ярлыки с серебристыми названиями, красные полосы, белые ободки. У него были шестиугольные декоративные пластинки, пластинки с рисунками и текстами песен. Альвин любил все это почти так же, как фотографию. Я понял это по блеску в его глазах.

– Я быстро увлекаюсь, – сказал он, убирая пластинки обратно в конверты. – Иногда находишь что-то, что нравится, а потом у тебя щелкает в голове, и ты больше не принадлежишь себе.

На мгновение мне почудилось пламя в его взгляде – оно было настоящим и лизало рыжеватые ресницы.

– И чему же ты принадлежишь? – спросил я.

– Камере, – просто ответил он. – Музыке.

Альвин напомнил мне мою маму. Она тоже легко увлекалась – поэзией, скульптурой, театром, жила этим и не могла иначе. «Ведь это так важно – чувствовать, так важно любить прекрасное», – любила повторять она.

3

Домой я вернулся только к пяти, кинул рюкзак в коридоре и позвонил Бастиану. Его голос звучал несколько обиженно, потому что я ничего ему не объяснил и вообще пропал на целый день. Я сказал ему, что мне стало хреново, поэтому я вернулся домой и тут же лег спать, чтобы справиться с тошнотой и головокружением. Не то чтобы это было совсем ложью. Я ведь так и собирался сделать, пока не столкнулся с Альвином. С Бастианом мы говорили недолго, потому что в дверь позвонили, и я пошел открывать.

Это вернулся отец – он выглядел обеспокоенно и хмуро.

– Почему мне только что позвонил твой классный руководитель и поинтересовался о твоем самочувствии? – строго спросил он, стаскивая с рук черные кожаные перчатки.

Я поджал губы. Весь день пролетел для меня вспышкой, и я совсем забыл подумать над тем, что скажу отцу, когда он узнает, что я прогулял.

– Почему я только сейчас узнаю о том, что тебя не было в школе?

– Извини, – тихо сказал я. – Мне нужно было тебе позвонить.

– Неужели?

Я терпеть не мог, когда он говорил со мной таким тоном – спокойным, но твердым и холодным. Отец не сводил с меня взгляда, поэтому я пересказал ему ту же историю, которую от меня только что услышал Бастиан.

– Тебе все равно следовало мне позвонить. Нельзя было в таком состоянии идти домой одному, – отец говорил медленно, подбирая нужные слова. – Ты мог потерять сознание посреди дороги или еще что-нибудь. Это было опасно.

– Тогда почему меня выписали? Что мне надо было делать?

– Лео, выписаться из больницы – это еще далеко не все. Это не значит, что ты теперь полностью здоров. На твое полное восстановление уйдет еще много времени.

Я понуро опустил голову.

– Как ты сейчас себя чувствуешь?

– Уже лучше.

Мы прошли на кухню. Отец достал с полки фаянсовый чайник, насыпал туда зеленый заварной чай, залил водой.

– Посмотрим на твое самочувствие завтра, – сказал он, – если будешь чувствовать себя нормально, то пойдешь в школу, а я тебя немного провожу. Идет?

Меня не слишком-то прельщала мысль о том, чтобы меня провожали, но я понимал, что мне это было нужно.

– Идет.

Мы сели пить чай, и я снова и снова думал о нашем разговоре с Альвином, о том, что он сказал, как только узнал правду. Может, он был прав? Может, моей вины почти нет? Было бы здорово в это поверить, но ведь Альвина не было на моем месте, он не мог знать, как я себя чувствую, а чувствовал я себя паршиво.