Убивец

Это был плотный коренастый человек с копной серых от пыли волос, с темными глазами. Взгляд этих глаз пронизывал собеседника насквозь и казался порой свирепым.

За что он сидел в зоне никто не знал, известно было только, что он политический, а стало быть, невинно осужденный.

Знакомое дело, в поселке Вычегодском, что под Котласом, окруженном зонами, вообще в большом количестве оседали политические, уже отсидевшие. Люди, которым некуда было деваться. Их никто не ждал, родные от них отвернулись, имущество их было конфисковано в пользу власти, да и чего греха таить, им гораздо легче жилось посреди таких же бедолаг, как и они сами.

Убивец, из политических, оказался с дипломом учителя и его взяли в местную школу преподавателем труда. Звали его Остап, но поселяне называли либо Убивец, либо Стровский, упуская из виду первую букву фамилии О. Виной тому был сам Остап, это он так себя называл и невнимательные люди, записывая его в какие-нибудь бумаги, вроде беспартийных членов собрания, каждый месяц для чего-то собирающегося в клубе, писали именно Стровский.

Стровский любил детей, и дети отвечали ему взаимностью. Вечно за ним ходили толпы и он, демонстрируя мозолистые ладони, говорил им проникновенные речи, постоянно забываясь и переходя на малопонятный украинский язык. Много новых слов вошло в оборот речи школяров и много вошло в оборот речи взрослых с легкой руки Стровского.

– Ласун какой! – гладил он, бывало по голове лакомку, перемазавшего щеки и рот в шоколадных конфетках.

И детвора, без слов, понимала, что ласун – это сластена.

Обучая любознательных детей ловле рыбы, он указывал на спешащие по реке лодки и коротко бросал про них: «Чайки!» Так по поселку и пошло все лодки, какие бы они ни были, вплоть до катеров с моторами, называть «чайками».

В магазине русскоязычные продавщицы научились понимать малопонятные фразы Стровского.

Он требовал буханец, и ему подавали буханку черного хлеба. Цибулю и получал лук. Горилку и тут же ставили на прилавок бутылку столичной водки. Говорил, пундики для хлопцев. И тут же свешивали, каких он указывал сладостей для детворы.

В поселке влияние Стровского оказалось настолько громадным, что русские поселяне перешли на украинский, даже не заметив этого.

Вино перестали называть вином, а говорили – сивуха. Про настойки на клюкве, рябине и прочих ягодах упоминали не иначе, как о варенухе.

И уже повсюду слышалось: не что, а це? Не за что, а за що?

Бывало, какой-нибудь русский размахай, получив в пьяной драке в ухо, орал, умываясь слезами:

– Мене побито!

Вместо русского:

– Меня побили!

Сколько раз поселяне из русских мгновенно превращались в украинцев, не специально, а так просто, по привычке… и, упирая руки в бока, одобрительно прищелкивая языками, говорили про что-нибудь особенно понравившееся им:

– От добре!

Сам Стровский сердясь на непонятливого школьника, махал в сердцах рукой:

– Вот бейбас какой!

Что означало:

«Вот балбес какой!».

Стровский умел многое. Иногда он получал специфические заказы. Его просили ни много, ни мало – убить кнура. Свое прозвище Убивец и получил в поселке именно за это занятие.

Поселяне вели его в хлев, который сами уже называли чисто по-украински – саж и, указывая на огромного борова, ворочавшегося за хлипкой дощатой перегородкой, говорили, что кнур, то есть боров уже откормлен и готов на заклание.

Убивец убивал хряка одним ударом огромного ножа, величиною чуть ли не с саблю, прямо в сердце. Убив, подставлял кухоль, то есть, кружку, под струю горячей крови и выпивал всю до дна. Это он научил вычегодских наполнять таз кровью и потом жарить кровь на противне, а после уже жареной кровью кормить малокровных людей. Бывало, особо настырные гонялись за бледными худосочными людьми по всему поселку, как правило, жертвами были бывшие политические, еще не оклемавшиеся после тюремных казематов. Попадало и детям. Дети с криками ужаса скрывались, сбегаясь на лобное место поселка, на стадион, где их ловили и кормили насильно жареной кровью.

И дети, плача, уже переев, кричали взрослым:

– Бис знаэ що!

Им грозили и ругались, так как по-русски выходило, что дети кричали:

«Черт знает что!»

Ругательства подобного рода, да и вообще какие угодно ругательства, в поселке были недопустимы.

Резали свиней всегда чуть ли не в один день, поселяне привыкли к стадному образу жизни, то есть, шагать строем и делать все вместе.

И Стровский ходил от одного сажа к другому неумолимым палачом, а освежеванные и обескровленные кнуры, подвешенные за ноги, качались на перекладинах, будто висельники. Дух опаленной кожи и жареной крови несся из двора во двор.

Когда же все успокаивалось, и наступал новый день, Стровский, окруженный детворой, объяснял, сердито поблескивая глазами, непонятливым школярам, преимущества жареной крови. И увлеченные его речами некоторые из детей, играя мускулами, кивали в сторону слабосильных, с презрением цедя сквозь зубы:

– Тендитный какой!

И это означало маломощный.

А дома эти некоторые громко стучали по столу, требуя, сей же час кухоль свежей крови и поднос жареной, имея в виду, что хотят всенепременно стать такими же сильными, как и их учитель.

Задавая тон детворе, Стровский демонстрировал огромный стусан, то есть кулак. И поднимал на вытянутых руках безо всяких усилий с десяток-другой маленьких счастливцев, визжащих от восторга, так и ходил с ними по поселку, будто некий отец, облепленный драгоценными отпрысками.

Девчонкам он часто покупал стрички, так он называл цветные ленточки в косы и сам любил заплести девочкам косички, осторожно прикасаясь к их тоненьким волосенкам своими загрубелыми пальцами. Косы он обзывал дрибушками.

Все уже в поселке говорили вместо девушек – дивчата. Вместо мальчиков – хлопцы. Вместо юношей – парубки.

И вздыхая вслед ладной девушке, веснушчатый белоголовый русский паренек говорил:

– Дивчина красна, неначе з неба!

Что означало:

«Красивая девушка, как будто с неба!»

Стровский вносил особое настроение в жизнь поселка. У него был дар, трудно поддающийся пониманию атеистов, но русский народ никогда особенно и не был верующим, так, на всякий случай, перекрестятся, а уж молиться специально, время тратить по церквам – забота стариков и старушек, страшащихся близкой смерти. Ну, еще может быть, сумасшедших…

Стровского называли знахор, то есть знахарь. Тому были причины. Мог он, просто бросив случайный взгляд, сказать о болезни, какая она и всегда оказывался прав. Знал, как лечить и какой надо сварить декохт, отвар из лекарственных трав…

Бывало также, изнывающие от зноя, усталые от бесконечных ведер воды, которые надо было черпать из колодцев для пересыхающих огородов, вычегодцы вздыхали, когда же дождь? И Стровский, тут же, бездумно отвечал:

– Тильки через два дня!

И через два дня действительно наползали тучи с громом и ливнем.

Но особенно прославился Стровский на весь Вычегодский и соседнюю, таежную Вилядь тем, что точно указал место, где и нашли заблудившегося мальчика, отбившегося от большой компании грибников. С тайгой, как известно, шутки плохи. Мальчика искали двое суток, вертолеты упорно треща, реяли над самыми вершинами сосен и елок, пока люди не догадались спросить у Стровского. Он не подумав ни минутки, только расстелив на столе подробную карту местности, тут же и ткнул пальцем в одну точку рядом с гиблым болотом и топью, коротко сказал, что хлопец сидит на дереве, весь в бодяках, стало быть, в колючках чертополоха. Так оно и оказалось.

Стровского стали побаиваться. При встрече ему кланялись, словно колдуны, прикладывали правую руку с растопыренными пальцами к левой стороне груди, к сердцу. Стровский кивал им, но не зазнавался.

А когда кто-нибудь, подобострастно, начинал юлить перед ним, он сердито зыркая глазами, кидал:

– Мовчи, дурень!

И вытирал пот со лба широким носовым платком, который называл хусткой.

Неизвестно был ли Стровский ранее женат. Только однажды, он всерьез увлекся одной молодицей. Красивая, стройная, белокурая женщина одним своим появлением на улице или в магазине, будто освещала путь, напоминая некое солнышко. Всегда ласковая и нежная она обнимала за плечи бесприютную детвору, брошенную на целый день занятыми работой, родителями. И дети к ней тянулись, в особенности, девочки.

За Стровским ходили мальчики, а за Настенькой, так ее звали люди по поселку, ходили девочки.

Настенька преподавала русский язык и литературу. Частенько она устраивала домашние чтения и читала детям рассказы северных сказителей, таких, как Павел Бажов, Степан Писахов, Борис Шергин, не вошедшие в школьную программу.

В поселке она появилась не случайно, ее муж попал в зону. И она, словно жена декабриста, приехала вслед за ним.

В грустных голубых глазах ее порою скапливались, до краев, слезы, но никогда не проливались, она не позволяла пролиться, ни одной слезинке, слезы как-то так исчезали… И это сильно беспокоило девочек. Они любили поплакать, но плакать так, чтобы, ни одна слезинка не скатилась по щеке? Невозможно! Многие старались подражать удивительному дару Настеньки, однако почти никому не удавалось затмить учительницу.

Стровский влюбился в Настеньку без памяти. Но понимая, что она замужняя женщина, любил ее на расстоянии, истаивая потихоньку. Дети, чуткие создания, сразу поняли, в чем дело.

Бывало, прибежав в кулинарию и подавая пивкопы продавщице, которую на манер своего учителя называли перекупкой, просили большого шоколадного пирожного.

Пирожное стоило двадцать пять копеек.

И сияя застенчивыми улыбками, тащили драгоценное пирожное Настеньке, утверждая ей удивленной, что это – дар Стровского. Настенька улыбалась, догадываясь, конечно же, об истинном появлении пирожного.

Тут же, она всегда делила пирожное на маленькие кусочки, аккуратно орудуя ножичком и детвора, уверенная в успехе своего предприятия, цапала маленькими ручонками кусочки вкусного подарка с тарелки, а Настенька грустно улыбаясь, смотрела в их счастливые лица и молчала.

Прошло так года два, муж Настеньки, никому не известный человек, скончался в застенках. Похоронили его в закрытом гробу за поселком, на обширном погосте, где уже бесконечными рядами лежали замученные в зонах немцы, поляки, украинцы, белорусы, прибалты, евреи, татары, казахи, киргизы и многие другие…

Люди, недобро хмурясь на закрытый гроб, шептались, что должно быть пытали и убили непокорного политзаключенного мужа учительши, и сочувственно дотрагиваясь одними пальцами до ее похолодевшей руки, ничего не говорили, а только взглядом посылали ей свою поддержку и любовь. Сочувствие, без слов, так были понятны вычегодцам, где горе и смерть, все время, рука об руку, шастали по поселку, забредая в мирные дома из-за колючей проволоки сталинских концлагерей.

После похорон, Настенька не уехала, а вопреки народному мнению, осталась в поселке.

И опять ей сочувствовали, понимая, что, как видно, она брошена родными. Втихомолку, детвора приносила ей на крыльцо букеты полевых цветов, а окружающие притаскивали целые сулеи козьего молока, этакие большущие бутыли заткнутые бумажками вместо пробок. Козье молоко считалось по поселку целебным. Им поили ослабленных зоной, бывших заключенных, его заставляли пить унывающих и им же питались старики. Иной раз, кто-то неведомый потихоньку приотворив створы окна, просовывал на подоконник тарелку горяченьких мнишек, а по-русски, сырников.

Но Настенька стала улыбаться только спустя полгода после смерти мужа, когда ловкая детвора, прицепив к валенкам самодельные коньки на ремешках, стащила ее на лед освещенного прожекторами стадиона, превратившегося на зиму в ледовый корт.

Корт, вечером захваченный танцорами на льду, потому как в обыкновении и утром, и днем использовался хоккеистами всех возрастов, гремел музыкой на весь поселок. И привлекал даже самых угрюмых поселян неудержимым потоком веселья. Основными учителями на льду были дети. Посреди них всегда кружился Стровский, увлекаемый за руки то одним потоком, то другим, он, задорно хохоча, ехал на полусогнутых ногах, от одного борта корта до другого и кричал, перекрикивая бодро поющий рупор:

– Так де ковзаться?

Что значило:

«Так кататься на льду?»

Ему отвечали утвердительно:

– Так де!

Одет он был как все. На голове его возвышалась меховая кроличья шапка, которую он называл капелюхой. А на широких мощных плечах таскал огромный тулуп с высоким воротником, который в сильный мороз, часто, играл роль капюшона. Тулуп Стровский называл кожухом. На ногах виднелись вечные ватные штаны и валенки с коньками.

Коньки пристегивались к валенкам кожаными ремешками, очень устойчивые, всегда на двух лезвиях, они нравились решительно всем и даже самые слабые старики вылезали на лед, улыбаясь беззубыми ртами и протягивая руки к детворе, просили прокатить их, но только осторожненько, что и проделывалось с великим участием.

Народу на льду, таким образом, было видимо-невидимо. Случайно или нет, но Стровского и Настеньку подтащили друг к другу, закружили и прокатили так, что они неминуемо столкнулись. А столкнувшись, смутились и замерли, смущенно глядя друг на друга…

Еще через полгода, весной, поселяне, встречая на подвесном мосту соседей с другого поселка, а мост над рекой разделял два поселка, Вычегодский и Коряжму, гордо говорили соседним коряжмским:

– А наш-то Убивец оженився!

И коряжмские удивленно присвистывали, подражая вычегодским:

– Так оце?

И кивали с одобрением, упирая руки в бока:

– От добре!..