Леха-трактор

Леха, родом из глубинки России, из деревни Никольское прослыл крепким парнем. Он играючи поднимал и носил по всей деревне двух-трех девок. Они, доярки, толстозадые и толстогубые, сидели у него на руках и на плечах и визжали от восторга. В драках Леха всегда выходил победителем, запросто валил в пыль земли сразу по пять противников. Да и вообще пользовался своей силой, где надо и где не надо тоже. В распутицу, если на вязкой дороге застревал какой авто-бедолага, бежали за Лехой, он был вместо трактора и однажды даже вытянул из тягучей грязины груженую дровами камазину.

Леху в деревне уважали, он запросто мог перепить любого. Приходили фомы неверующие из других деревень и сел, хорохорились, мол, зашибись, какие мы крепкие в выпивке, но заканчивалось всегда одинаково, Леха сидел, как ни в чем не бывало, а пришлецы, так называли в Никольском всех чужаков, ну так вот, пришлецы валялись уже под столом, обеспамятев от выпитого… И часто-часто он доволакивал своих деревенских собутыльников до их домов, сдавал на руки безразличным, ко всему привыкшим уже матерям да женам, смотрел честно и прямо, не шатался, твердо ушагивал к себе домой, в свою одинокую избу. Предела в выпивке, когда упадаешь, опившись допьяна, он не знал и пить потому не особо любил, но от скучищи, особливо, зимой, когда заняться деревенскому человеку нечем, пил вместе со всеми…

Однажды, Леха всех удивил, купил путевку за границу, то ли в Италию, то ли еще куда, никто особо и не запомнил. Просто это явление – покупка путевки за границу, являлось само по себе целым событием, и уже за это надо было выпить! Пили счастливо, без зависти обсуждая предстоящее лёхино путешествие и откупоривая все новые и новые бутылки. Сам виновник торжества скромно улыбался, скромно проглатывал рюмочку за рюмочкой и так с улыбочкой садился в Москве на самолет и летел, скромно-скромно. Даже стюардессы, в принципе, не поняли, пьян Леха или нет. В другой стране он увидел чистый аэровокзал. Ему запомнились вежливые смуглые таможенники, внимательно рассмотревшие его багаж, небольшую сумку с майками да шортами. В гостинице, в светлом уютном номере Леха обнаружил, что вся группа русских туристов, прилетевшая вместе с ним, не прочь выпить, отметить, так сказать… Слово за слово, Лехе не поверили и стали пить с ним на спор. Люди менялись. В какой-то момент Леха обнаружил перед собой, за столом, уставленным батареей опустошенных бутылок, иностранцев. Они очень громко ругались на тарабарском языке, пили водку, не сводя рассерженных взглядов с непотопляемого во всех смыслах Лехи. Иностранцы не долго, продержались, скоро Леха увидел их пятки в полосатых носках, пьяные иностранцы тяжело повалились посреди пьяных русских тел. День за днем проходил и Леха временами, сквозь туман пьянок, вспоминал фонтаны со статуями, наверное, все-таки, это была Италия. Леха купался в этих фонтанах и восторженно ковырялся в носу у статуй, логично предполагая, что самим статуям крайне неудобно чистить у себя в носу, вспоминалась Лехе при этом некая сказка или легенда про обращенных в статуи людей. Он плакал, обнимал все статуи подряд, громко клялся, что обязательно, как только протрезвеет, расколдует несчастных… но потом, как-то сразу Леха обнаружил себя опять в чистом огромном аэровокзале с вежливыми таможенниками и багажом не тронутых маек, да шорт. И единственное, что у Лехи осталось, как доказательство его местопребывания за границей то ли в Италии, то ли еще где, это фотографии. Отснятые чьими-то уж и неизвестно чьими, неверными руками, они запечатлели памятники архитектуры, облюбованные Лехой, пьяными русскими и не менее пьяными иностранцами. В одном, Леха не признался своим деревенским, оказалось, что даже у лехиного крепкого организма есть предел. С удивлением он обнаружил, что ежели приходиться тягаться в искусстве перепивона с достаточно большим количеством пьяниц, поневоле, как-то начнешь сдавать и теряться в пространстве, так вот и закончилось путешествие то ли в Италию, то ли еще в какую страну Лехи-трактора и какие он из этого сделал выводы, автор не знает…

Пустотень

Деловитой походкой слизанной у президента России, Владимира Путина, Андрей Лисанов выслушав в заседании мэрии несколько жарких споров по поводу воров и дорог, направился в столовку. Лисанов подходил уже к дверям, вдыхая вкусные запахи пирогов, когда чья-то тонкая ледяная рука ухватила его за локоть и, перебирая по-паучьи тонкими пальцами, спустилась к голому запястью.

– Рита! – воскликнул Лисанов с выражением преувеличенной радости, так как ледяная рука принадлежала его бывшей возлюбленной.

– Да? – строго спросила Рита, высокая, худая дама с короткой мальчишеской прической.

Спрашивая, она смотрела на Лисанова в упор, и взгляд ее, мстительный, злобный, с мелькающими искрами черных пожеланий вызвал дрожь у Лисанова.

– Пойдем, пообедаем? – оживленно предложил ей Лисанов. – Я с утра ничего не ел!

С тем же неестественным оживлением он увлек бывшую в светлые просторы мэрской столовой.

– Вот, заседание за заседанием, я вымотался, устал! – пожаловался он каменной Рите.

Лисанов спешил, ухаживая, галантно шаркая, обежал стол, снял с подноса тарелку рассольника и тарелку пюре с котлетами. Как профессионал взмахнул белой салфеткой, определяя салфетку на колени Рите.

И побежал отдать использованные подносы разжиревшей от дармовых щей кухарке.

Возвратившись, он бросил быстрый боязливый взгляд на Риту и, убедившись, что лицо ее как будто смягчилось, уселся напротив, все, также болтая, смеясь.

– Я сегодня перевожусь в столицу, – внезапно сказала Рита.

Он запнулся и замолк. Мысли в голове его крутанулись, сделали кульбит и обрушились куда-то в звенящую пустоту.

– Что, прости? – переспросил он, медленно, по крупицам собирая мысли в кучу.

– Уезжаю! – коротко подтвердила она.

Андрей почувствовал усталость. Непривычное молчание замкнуло ему рот. Он положил ложку и впервые за много месяцев вранья, понял, что не надо было обманывать Риту.

Она тоже смотрела на него, но уже без злобы, равнодушно смотрела.

– Почему уезжаешь? – наконец, опомнился он.

– Так надо! – опять бросила она.

И не доев свой обед, встала. И он встал.

– Прощай, Андрей! – протянула она ему руку. – Ты причинил мне много горя, я все ждала, когда же у тебя хватит духу поговорить со мной, откровенно, открыто, честно, но ты все юлил, делал вид чрезвычайно занятой.

Она сделала паузу, вздохнула:

– Как видно, у тебя мелкая душа, вернее маленькая. Ты – беззаботный мотылек и более ничего. Зачем я тебе все это говорю?

Изумилась она на саму себя. Он коснулся ее пальцев, готовый к прежнему ощущению нечто ледяного, но рука ее оказалась теплой, а пальцы знакомо мягкими, нежными. Пожав его руку, как пожимают в обыкновении чужому, едва знакомому человеку, она повернулась и быстро пошла прочь.

Лисанов приготовившийся во время ее речи к защите, со свистом вдохнул воздух, он даже дышать перестал, когда она говорила. А придя в себя, рассвирепел, принялся мысленно отвечать, сверля гневным взглядом закрывшуюся за ней дверь, беззвучно выговаривая все то, что должен был бы сказать ей вслух.

– А, Лиса! – обрадовано крикнул кто-то ему в ухо. – Сбежал с заседаловки!

Лисанов сморщился, почесал себе ухо и, взглянув, безо всякого удовольствия обнаружил, на том самом стуле, что занимала Рита, своего коллегу по мэрским заседаниям, бесцеремонного, вечно довольного собой, депутата Павлинова.

Павлинов отодвинул тарелки Риты, уставляя стол своими тарелками.

А после повернулся в сторону жирной кухарки:

– Человек, эй, человек! – властно крикнул он на всю столовую, – сейчас же прибери посуду!

Возле стола моментально выросла кухарка, с елейной улыбочкой забрала тарелки Риты и в полупоклоне унесла.

– С ними построже надо, – кивнул на кухарку Павлинов и добавил брезгливо, – народ…

Лисанов неприязненно следил, как чавкая и посапывая, Павлинов принялся пожирать свой обед.

– А я, брат, думал, что тебя вообще нет в заседании, – проговорил Павлинов с набитым ртом.

И Павлинов принялся говорить о заседании, утвердительно качая головой, вытирая платком раскрасневшееся от горячего супа лицо.

– Понимаешь? – спросил Павлинов.

– Что? – очнулся Лисанов.

– Не подмажешь, – не поедешь! – и Павлинов потер пальцами, изображая, как берет взятки.

Лисанов встал, не утруждая себя излишними церемониями, бросил Павлинова, скорыми шагами ринулся прочь.

Выскочив за дверь, Лисанов тут же бросился бегом по коридорам, толкая служащих и чиновников, торопящихся в столовую, на обед.

Дверь ее кабинета оказалась заперта, охранник на вахте подтвердил, что Рита ушла, оставив ключи. Проследив затравленным взглядом за его рукой, Лисанов увидел заветный ключик на доске с ключами и тут же понял – все!

Он опустился прямо на пол, шея его, сдавленная галстуком, покраснела, губы посинели. Он привалился к холодной стене, вяло вспоминая ледяные руки Риты. Закрыл глаза и слушая короткий испуганный забег, проносящийся над его головой с фразами: «Скорую» и «Инфаркт!», отключился…

А через несколько дней Павлинов, пестро одетый, с толстым золотым перстнем на среднем пальце бросил горсть земли на закрытую крышку гроба, отошел, неодобрительно вытирая чистым платком испачканную руку. Мэрские проделали то же самое.

Не дожидаясь, когда закопают, Павлинов прошел к своей иномарке. Несколько товарищей составили ему компанию.

Усевшись на свое сидение и вдохнув знакомый запах кожи, Павлинов сухо заметил:

– Не люблю я кладбищ, да и Лисанов был бы человек, а, то так – Лиса, все подличал, изворачивался, врал.

– У него, кажется, роман был с кем-то? – осторожно заметил один из товарищей.

– С Ритой, – Павлинов поджал губы. – Хорошая женщина, умная, красивая, а он ее в бараний рог свернул, страдать заставил. И добро бы еще женат был, а то жил в свое удовольствие холостяком, ни жены, ни детей и чего жил? Пустотень, одним словом…

Рита? Она начала новую жизнь в столице, постепенно избавляясь даже от воспоминания о бывшем возлюбленном Андрее Лисанове, не зная о том, что его уже нет в живых…

Возвращаясь…

Вокруг царила глубокая тишина. Только потрескивал мороз. Луна, сверкала на безоблачном небе, заливая землю мертвенным светом. Темные очертания оледеневших деревьев и деревянных крестов казались в сиянии зимней Луны полупрозрачными призраками, вскинувшими руки к небу и грозящими всем вокруг сильной злобой.

Впрочем, вот один из призраков шевельнулся, беззвучно отделился от обледенелого памятника и устремился к огням далекого города.

В лучах Луны ясно был виден полупрозрачный облик призрака. Печаль так и пронизывала всю его фигуру, прочно сидела в глубине его глаз невысказанной мыслью, неосуществленным желанием.

Передвигался призрак быстро, в считанные секунды преодолел большое расстояние отделявшее кладбище от города, через заснеженные поля, неподвижные рощи и замерзшую речку. Холодный ночной воздух не причинял призраку никакого вреда. Хотя, по привычке, он кутался плотнее в строгий костюм и подтыкал воротник под самый подбородок. Никто не видел его, однако, он все-таки пригладил взъерошенные от быстрого передвижения волосы, провел испытующе ладонями по гладким щекам, проверяя наличие щетины. Даже заглянул в зеркало автомобиля припаркованного во дворе дома, но увидел там лишь призрачное сияние, не больше. С досадой заглянул в зеркало другого автомобиля, но по-прежнему своего отражения не обнаружил.

Ощупью призрак поднялся по ступеням лестницы и замер. На него, не мигая, круглыми глазами глядела кошка. Глаза ее так и светились в темноте.

Призрак отступил. Кошка, приняв боевую позу, угрожающе, на низких тонах, запела ему про свою ненависть к нему, более не живому человеку, но привидению. Интонация ее голоса была отнюдь не вежливой и заставила призрака отступить, он прошел сквозь закрытую дверь обратно, на улицу. А кошка еще долго не могла успокоиться и сидела на лестничной площадке, словно взбесившийся сторож, оскалив зубы, таращась в темноту и распушив хвост, готовая в любую минуту кинуться, чтобы гнать его, мертвяка, подальше от живых.

А призрак постоял, постоял, подумал, широко распахнул руки, подпрыгнул и устремился вверх по воздуху, к верхнему этажу, где встал на знакомом балконе, перевести дух.

Сквозь стекло окна, к которому прижал свой призрачный нос призрак, он различил в слабом свете светильника детскую кроватку. В кроватке сопело прикрытое белым одеяльцем необходимое ему создание – девочка с льняными волосами, бледными щечками, тонкими белыми ручками.

Призрак судорожно вздохнул, вспоминая мягкие ладошки и нежные щечки дитя, с тоскою глядя на нее, шагнул в комнату.

Достигнув, наконец, желаемого, призрак поспешно прошелся по тихой квартире. Под его ногами не скрипнула ни одна половица. Но девочка в кроватке все же шевельнулась и проснулась. На вид ей было не более трех лет. Сразу уселась, подтянула к себе мягкую игрушку, рядом с ней лежал плюшевый мишка с бантом на шее. Девочка смотрела прямо на призрака и улыбалась ему.

Он изменился в лице, светло улыбнулся, наклонился к ребенку.

Девочка тихо засмеялась, потянулась, отпуская плюшевого мишку, нежно обняла призрака за шею и прошептала ему в ухо:

– Папа, люблю!

– А я-то тебя как люблю, доченька моя! – кивнул ей призрак в ответ. – Ты моя красавица!

Девочка посмотрела ему прямо в глаза. Во взгляде ее он прочитал преданную любовь и полное непонимание ситуации. Дочь явно не знала, что он умер.

– Папа, ты светишься! – она восторженно ткнула кулачком ему в серебристую грудь.

Его фигура замерцала, словно серебристый туман. Сверху донизу пронизывали его подвижные серебристые звездочки, перемещавшиеся с места на место, очень упорядоченно и ритмично. Они, по всей вероятности, подчинялись его настроению. И, если он был счастлив, они двигались, как бы в вальсе, вихрясь и кружась. На груди у него при этом распускались целые бутоны серебристых роз. А, кроме того он сдувал с ладони серебристых бабочек и они под восторженный смех дочери, принимались летать по всей комнате.

Дочь забывшись, громко расхохоталась.