Петровна

«Как у наших у ворот

Много старцев и сирот

Ходят, ноют, хлеба просят,

Наберут – Петровне носят,

Для коров ей продают

И в овраге водку пьют.»

М. Горький, «Детство»

Есть в Ярославле набережная, Тверицкая набережная, нет, не та, что переполнена гуляющим людом, нет, а напротив, полупустынная, на той стороне Волги, где песок и крутой берег с березовой рощей, где кладбище кораблей и скопище домов и домишек, где возле Октябрьского моста загорает на небольшом пляже, жаждущий солнца, народ…

На улице пятая Тверицкая стоит дом. Давным-давно покрашенный, он некогда может и блистал яркими красками, но со временем облупился и сквозь многолетнюю грязь едва-едва можно разглядеть первоначальный цвет, небесно-голубой… Хозяйка дома – старуха Петровна. Часто, она бродит по ночам, подолгу застывая на перекрестках, где-то подобрала черного кота, весьма умного и он наподобие собачки следует повсюду за хозяйкой, будто преданный пес.

Все соседи, без исключения, считают Петровну ведьмой, и только ее сын убежден, что она сумасшедшая. Она совершенно не спит и все чем-то занимается, даже, если просто сидит ночью в углу кухни на скрипучей скамейке, все равно беспокойно перебирает бахрому на скатерти, тщательно пересчитывая ниточки.

Сын за нею следит. Это высокий мужик с седой головой, с тоскующими грустными глазами. Он ходит легко и быстро, преувеличенно бодрый, торопливо подбегает к своей матери и, не слушая ее протестов, изгибая спину, подхватывает ее, в принципе, сухонькое тельце на руки, утаскивает домой, прочь от позора, который она имеет свойство на них навлекать. Он сам готовит им обоим пищу, сам топит печь, сам носит воду в двух ведрах с колонки, сам стирает белье, одним словом, выполняет все домашние заботы. Огород у него, строго разграниченный, зеленеет всяческими овощными культурами. Живут они на пенсии, он уже выработал стаж на «вредном» производстве, в химическом цехе и отправился на покой еще в пятьдесят пять лет… А Петровна работала когда-то учительницей младших классов, быть может, дети ее и свели с ума. Однако, какие-то отзвуки из нормальной интеллигентной жизни в ней все еще остаются.

Она очень низкого роста, где-то сто тридцать сантиметров и, чтобы казаться повыше, носит туфли на высоком каблуке. В восемьдесят с лишком лет сморщенная бабушка на каблуках выглядит удивительно странно, но и это еще не все. У нее имеется одна особинка, так называемый признак хорошего тона. Она всегда ходит с зонтиком-тростью, даже зимой, даже в морозы… Петровна изящно опирается на свой зонтик и нисколько не смущается вопросительных взглядов прохожих. Вокруг шеи у нее пышной змеей лежит толстенный шерстяной шарф неопределенного цвета, она его носит и летом тоже. У Петровны всегда красное, опухшее от пьянства лицо и абсолютно голый череп, который она стыдливо прикрывает вязаной шапочкой.

Часто, от нечего делать Петровна ходит на пляж и тогда слышится ее визгливый поучительный голосочек, рассказывающий о пользе обучения в школе. Она пристает к отдыхающей молодежи. И, ежели не дай-то ангелы, они угощают ее водкой, она подобрев, плюхается на песок и, глядя слезящимися от старости глазами на буйные волны Волги мечтает вслух:

– Ах, как бы я хотела, чтобы хоть раз в году, к примеру, в день города, в фонтанах, во всех фонтанах нашего города вместо воды пускали бы портвейн и водку…

Молодежь удивленно и радостно гогочет, живо представляя, сколько народу полегло бы вокруг горячительных фонтанов.

А Петровна вздыхает и вполне искренно плачет о несбыточной своей мечте, слезы крупными каплями катятся у нее по морщинистым щекам, капают с кончика носа и она рыдает в голос:

– Никогда, никогда этого не будет!

Отдыхающие спешат ее успокоить и наливают еще один стакашек водки.

Петровна очень любит Тверицкий сосновый бор. Рано утром она ходит по запутанным тропам в синеватом тумане, наползающем влажными волнами из оврагов и овражков бора. Она смотрит, подолгу застывая на одном месте, как солнце золотыми длинными руками цепляется за верхушки сосен. Слушает звон птиц и даже подражает, весьма умело, пению разных пернатых. Петровна, словно маленькая девчонка, забирается на разлапистое дерево, подолгу сидит там, скрытая от посторонних взглядов густой листвой и разглядывает сверху утренних бегунов-спортсменов, в изобилии наполняющих бор уже после пяти утра. Не редко, маленькая белочка, приняв ее за одно из ответвлений дерева спускается и садится рядом с ней, а потом напуганная внезапным вздохом Петровны, прыгает на соседнее дерево, только хвостом пушистым помашет и все. А Петровна смотрит, улыбаясь зеленой толпе деревьев, и ни о чем не думает. В ее сознании вяло протекают только воспоминания о грибах и о грибном запахе, о землянике и чернике, и прочих лесных радостях.

Встречали ли вы Петровну? Думаю, да. Идет ли дождь на улице, Петровна не прячась под своим зонтиком-тростью, не спеша, переходит через Октябрьский мост и бредет по набережной, ловя капли дождя руками и ртом, смеясь и рассуждая о чем-то своем, вслух, сама с собою. Играет ли духовой оркестр на набережной, она тут как тут, танцует одна, в толпе не стареющих дам и галантных кавалеров и вальс, и танго, и фокстрот, все умеет. А вечером, под ярким светом фонарей, она сидит на нижней набережной и болтает ногами в воде Волги, глядя, как мимо проплывают яркие большие теплоходы, поет что-то, непременно какой-нибудь романс и гуляющие парочки подхватывают ее пение. Голос у Петровны глуховатый, но бархатистый, стройно летит до Твериц, на тот берег, где ее сын, услыхав пение матери, теряет терпение и бежит через Октябрьский мост за Петровной, а она может уже и пьяна, добрые люди напоили, но все неугомонная, не спящая, не, не, не…

Черт

– Водка – зло. Но трезвость побеждает водку. Поэтому, если ты ведешь трезвый образ жизни, водки у тебя не будет, – заключил весьма пьяный мужик и, поднеся стакан с водкой к зеркалу, чокнулся со своим отражением, подмигнул ему, выпил, схватил с трюмо огурец и с хрустом разжевывая, задумался.

Из зеркала, также хрустя огурцом, на него глядел двойник и странное дело, как-то не так глядел. Опухшая морда лица и небритый подбородок с неровной щетиной, все было как у настоящего, не зеркального, но вот что-то такое во взгляде, затаенная мысль, а главное трезвый взгляд… впрочем, пьяница ничего не замечал.

Он встрепенулся, налил в стакан до краев водки и весело улыбаясь, потянулся к отражению, чокнулся, выпил, и тут же его отражение скривилось от отвращения, выплеснуло содержимое стакана себе за плечо.

Пьяница ничего не заметил. Он вообще уже потерял счет времени, не знал то ли день, то ли ночь на дворе и все только пил да пил. Батарея бутылок давно уже разбросанная по полу успела зарасти клочками серой пушистой пыли. А он из-под кровати все выуживал и выуживал бутылку за бутылкой, откупоривал и выпивал, не чувствуя ни вкуса, ни опьянения.

Он ощущал только острую потребность с кем-то поделиться разговором и делился с зеркальным отражением. Озаботившись серьезными вопросами, пьяница напряженно морщил лоб, решал что-то, бубнил, а потом вскакивал порываясь куда-то бежать, махал руками, глаза его горели, рот не успевал выкрикивать судьбоносные решения от которых зависело спасение мира, но ноги не держали уже и он падал, с грохотом опрокидывая стул на пол, не чувствуя боли от падения, отрубался и разинув рот, пуская слюни, спал без сновидений посреди груды мусора, слежавшихся пластов пыли, застарелой грязи, окурков, пивных да водочных пробок.

Вот и тут, пьяница грохнулся и отключился, как перегоревшая лампочка. В зеркале должно было произойти то же самое, но вопреки всем законам здравого смысла не произошло. Пьяница упал, а его двойник так и остался сидеть на стуле. Не скрываясь, он радостно улыбнулся, потянулся и вылез из зеркала, не без усилия, конечно.

Двойник оказался выше ростом, плечистее, увереннее в себе. Первым делом он схватил пьяницу за ноги, подтащил к самому трюмо, перевалил хрипящее и недовольно бурчащее тело в зазеркальный мир. Пьяница там с грохотом упал так и не проснувшись.

Двойник удовлетворенно потер ладони и огляделся. Загаженный пол ему не понравился. Он в гневе хлопнул, топнул, тут же из кладовки выскочил веник с совком, по дому заспешили вытирать многодневную грязь тряпки, вылезшие из той же кладовки. С шумом в ванной наливалась вода в ведро, выскочила, пританцовывая швабра. Буквально через несколько минут комната засияла чистотой и порядком. На кухне, в мойке, правда еще булькала вода, и переворачивались под мыльной губкой покрытые слоем разноцветной плесени, тарелки. Но в целом двойника все устроило.

И тут из зеркала восстал пьяница. Он ошалело пощупал стекло и, уперев в него ладони, уставился на двойника ничего не понимающим взглядом:

– Ты кто?

Двойник немедленно обернулся, окатил пьяницу презрительным взглядом и процедил:

– Как кто? Черт я!

– Что происходит? – растерялся пьяница, словно слепой ощупывая зеркальную поверхность.

– Ну, видишь ли, мой дорогой, – начал сухим, учительским тоном черт, – ты настолько сильно пил, что, конечно же должен был бы неминуемо погибнуть от алкогольного отравления. Но я решил не сразу дать тебе такую возможность, а как бы потянуть время что ли и заодно позабавиться. Нам, чертям, так редко удается пожить жизнью человека, а хочется, ты не представляешь как!

И черт выразительно посмотрел в глаза пьянице.

– А как же я? – недоумевал пьяница.

– Ты? – задумался черт. – А что ты такое, чтобы о тебе беспокоиться? Посидишь пока в зеркале!

И без дальнейших объяснений он подошел к шкафу, нашел там почти новый да что там, никогда не ношенный черный костюм с белой рубашкой и галстуком, переоделся и вышел из квартиры.

Костюм пьяница покупал давным-давно, еще, когда задумывал жениться, да так и не женился. Забытый, задвинутый, висел костюм в дальнем углу шкафа…

Черт ушел, пьяница услышал, как щелкнул замок. Наступила тишина.

Тишина была неправдоподобная, абсолютная, будто он оглох. Пьяница отошел от трюмо, повернулся, огляделся, здесь, все было как там, в отражении. Чистая комната. Проход в темный коридор и кухню. Пьянице захотелось пить и он пошел, желая дойти до кухни, неровно ступая и спотыкаясь на каждом шагу, но дошел только до видного в зеркале коридора, дальше была пустая темнота и он, пошарив руками и зайдя туда, ощутил, внезапно, такой ужас, что выскочил, словно ошпаренный, обратно. Жажда мучила. Он вспомнил, что за комнатным цветком на полке с книжками должна была стоять банка с водой предназначенная для полива растения. Бросился и сразу нашел, правда протухшую, испарившуюся до половины банки воду, но все-таки, в два глотка осушил ее, почувствовал, как сушняк отпускает.

По своей привычке к болтологии, сухо приказал самому себе взять себя в руки. Побагровел, что-то решив и резко, не раздумывая, бросился вперед, на зеркало. Раздался звон, глухой звук и пьяница со стоном упал на пол.

Впрочем, через минуту он уже вскочил и упрямо наклонив голову смотрел тяжеленным взглядом ненавидящего всех и вся человека в комнату по ту сторону зеркала.

Тут хлопнула дверь. Черт вошел и сразу рассмеялся, глядя на огромную шишку, вздувшуюся на лбу у пьяницы. Он все понял, подошел к трюмо. Пьяница пристально его разглядывал. Это был мужчина, плотный, коренастый, с черными аккуратными усиками над верхней губой, чистыми щеками хотя у самого пьяницы щетина выросла еще больше, того и гляди превратится в бороду. Пьяница машинально потрогал себя за подбородок.

Черт был похож и одновременно не похож на пьяницу.

– Я так не выгляжу! – категорически заявил пьяница.

– Ну, конечно же, так выгляжу я! – мягко согласился черт.

– Выпусти меня! – потребовал пьяница.

– А ты опять пить будешь?

– Какое твое дело? – возмутился пьяница. – Если даже и буду!

И загибая пальцы стал перечислять:

– Мой дед пил, мой отец пил, и я пью! – и гордо выпрямился, будто сказал о чем-то замечательном и необходимом всему человечеству.

Черт не ответил, а только заложив руки за спину подошел к окну. Пьяница мог наблюдать лишь его тень на полу, окно находилось за трюмо и в зеркале не отражалось.

– Послушай, черт, – сбавил тон пьяница, – мне здесь страшно.

– Ну и что? – равнодушно процедил черт.

Пьяница напряженно думал. Он вспоминал что-то такое про душу и про сделку:

– Я тебе свою душу продам! – доверительно пообещал он.

– Она, итак, мне принадлежит, – возразил черт и вернулся к трюмо, уже заинтересованно глядя в глаза пьянчужке, как бы подначивая его к поступкам.