Из кухни новой квартиры на Канонерке виден был двор-колодец, узкий, гулкий, унизанный изнутри рядами мутных окон, за которыми внимательный наблюдатель мог различить горшки, кастрюли, бледные пятна женских лиц. Если стоять у самой арки, перекрытой воротами с кованым узором, задрав голову и придерживая рукой картуз – или шляпку, то кажется, что этих окон и этих лиц так много, и что они обступают тебя, кружатся над тобой, как морок. Газовый рожок бросал конус зеленоватого света, выхватывая из сизых петербургских сумерек двери черного хода, каменные ступеньки и мощеный булыжником двор. Ни деревца, ни куста. Только пятна грязновато-желтого мха по краю гранитного цоколя и малокровные росточки, пробившиеся у подножия дома. Над мансардой шестого этажа, над скошенной жестяной крышей парит шпиль многоярусной колокольни Покровской церкви.

Шурочка вынула из холодной кладовки бутылку шампанского, которую хранила еще с лучших, до запрета на продажу алкоголя, времен и берегла для особого случая. Вот и дождалась – мужа выписали из госпиталя. Прихрамывает, опирается – и как элегантно! – на трость с набалдашником из слоновой кости, невредимый, веселый, родной. Шурочка суетится, вместе с кудлатой Марфушей расставляет на кружевной – сама вязала! – скатерти нехитрые угощения. Никаких особых разносолов достать не удалось: перебои с продуктами в Петрограде начались еще с зимы, даже хлеб не каждый день купишь без долгих очередей – «хвостов», как окрестили их питерские остроумцы. К нечастой теперь семейной встрече что-то наскребли по сусекам, что-то выменяли, что-то выстояли. Апельсины и виноград из Елисеевского – Саше поправляться надо – принесли Женя с Мишей. Пирожные и печенье к чаю – Шурочке ломать голову нужды нет: Александра Людвиговна – известная мастерица, и меренги печет, и шарлотки, и мазурки с изюмом и миндалем! – пальчики оближешь.

Александра Людвиговна Долинская вместе с младшим сыном Сашей уже месяц как поселилась у брата Михаила, на Гатчинской.

10

Северо-Западный фронт, река Вилья, август 1915

Начальство пресекало слухи, что город скоро сдадут. Так уж у нас повелось, однако: чем увереннее начальство отрицает, тем шире ползут тревожные разговоры.

Один за другим закрывались в Вильно банки, казенные учреждения, телеграф. Частным лицам билеты на вокзале не выдавали. Те, у кого были деньги, нанимали подводы и ехали до ближайшей станции, верстах в 60–70 от города, там билеты можно было купить свободно. Александре Людвиговне, вдове полковника Долинского, удалось в эвакуационном пункте достать пропуска на выезд для себя и сына.

Извозчик с трудом пробирался по улицам, усеянным соломенной трухой, наталкиваясь на обозы, груженые мебелью, покрытые брезентом двуколки с флагом Красного Креста, подолгу замирал на перекрестках, пропуская отряды солдат, двигающиеся к линии фронта. Коляска то резко останавливалась, то снова срывалась с места, и Саша брякался затылком об обитую подраной кожей стенку. У Соборной площади стали намертво: толпа народа окружила церковь, с которой через пролом, пробитый в стене, снимали колокол. Александра Людвиговна всхлипнула и перекрестилась: Матка Боска Ченстоховска, да что же это делается! Повернули на соседнюю улицу, там грузили на подводы обмотанный мешками и веревками памятник Муравьеву. Ухватившись за узел с зимним пальто и валенками, Саша изо всех сил вытягивал шею, чтобы из-за широкой спины извозчика видеть, как мечется, бежит куда-то, прячется перепуганный город. Самому-то ему совсем не было страшно: они едут в Петербург, там живет его старший брат Женя! Женя Долинский – моряк, он плавает на большом корабле с красивыми белыми парусами, у него есть настоящий кортик и он никому не даст Сашу в обиду!

– Саша, не отставай, не отставай! – кричала Александра Людвиговна, протискиваясь сквозь вокзальное коловращение, и мальчик бежал за ней, неуклюже волоча узел и не выпуская ни на секунду из виду мамино пальто, сбившийся платок и старые дерматиновые чемоданы в ее тонких руках. На дальней, тускло освещенной платформе нашли свой состав, зажатый между военными и санитарными поездами. Трое суток в забитых беженцами товарных вагонах ждали отправки. Саша спал на верхних нарах, в щели между деревянной вагонной стенкой и маминой спиной, вдыхая шерстяной запах пальто.

– Чего только за это время ни насмотрелись! – рассказывала Александра Людвиговна притихшим родственникам. – Утром в нашем вагоне умер годовалый ребенок. Отец от состава отойти боится, отправить могут в любую минуту, а у него в вагоне еще двое детей остались. Так и бродил по платформе с трупиком на руках, пока жандарм не сжалился и не унес его сынишку…

Она заплакала. Шурочка обняла невестку за плечи и долго шептала ей на ухо, успокаивая, поглаживая все реже и реже вздрагивающую спину. Саша вздохнул. Он жалел маму, но к слезам ее привык.

После смерти мужа Александра Людвиговна сильно сдала. Стала убирать прежде поднятые в замысловатой прическе волосы в простой узел и не покупала красивых шелковых платьев – да и не на что было: денег, несмотря на Дядимишины переводы, вечно не хватало, и Саша по утрам, до уроков, натянув на уши гимназическую фуражку с серебряным гербом и стараясь не попадаться на глаза одноклассникам, разносил по кривым виленским улочкам почту. Мама пересчитывала рублишки, которые сын с достоинством выкладывал перед ней каждую пятницу, вытаскивала из бисерного ридикюля кружевной платочек и прижимала к покрасневшим глазам…

Здесь, в Петрограде, ободренный небывалым в его жизни присутствием мужчин – дядя Миша и дядя Саша, незнакомые прежде дядья Пржевалинские, ровесник его Боренька Савич, а главное, брат Женя с золотыми якорьками на плечах – мальчик считал, что все невзгоды остались позади, и немного досадовал на маму, которая никак не могла успокоиться.

Евгения Трофимовна все подкладывала взъерошенному ребенку куски пирога, словно стараясь накормить его впрок.

Ах, если бы она могла накормить его впрок, если бы могла…

11

Сашу Долинского определили в Путиловское училище, в класс, где ни дядя, ни тетя уроков не вели.

– Дурно, если ребенок обучается у педагогов-родственников, – сказал дядя Саша, подняв вверх указательный палец, весомо и внушительно, этим же пальцем прищемил вдруг Сашин нос и рассмеялся. – Трудно сохранить объективность.

Боря Савич принес из гимназии очередной похвальный лист. Грамота поскромнее, чем довоенная, и размером поменьше. Ни портретов, ни репродукций. В середине, как обычно: «Награждается…», а справа надпись «Всё для войны, всё для победы».

12

Пройдя за две недели двадцать верст беспрерывным штурмом, геройские корпуса 3-й и 8-й армии 30 марта 1915 года победно спустились с Карпат. Встали на территории Венгрии, на древней земле Карпатской Руси.

Потери неприятеля были огромны – 400 тысяч человек, но и наш урон, 200 тысяч человек, был ощутим. Сознавая недостаточность сил и большие потери, штаб Юго-Западного фронта отдал директиву 3-й и 8-й армиям прекратить наступление и прочно укрепиться на западных склонах Карпат.

Германское командование, понимая, что его союзник – Австро-Венгрия – находится в критическом положении, снимает с французского фронта 11-ю армию генерала фон Макензена и перебрасывает в Карпаты, которые, по расчетам Кайзера, должны стать могилой русской армии. Россия же, предполагают немцы, лишившись вооруженной силы, вынуждена будет заключить мир любой ценой. Ключом к осуществлению этих планов было овладение Лесистыми Карпатами.

Наши войска выдержали основной удар германо-австрийцев, понеся потери и отказавшись от завоеванных земель. В июне 1915 года немцы овладели Львовом и Перемышлем, и русские войска оставили Галицию. При отступлении 1915 года, которое называли тогда Великим отходом, были потеряны подготовленные кадры русской армии. «С этого времени регулярный характер войск был утрачен, и наша армия стала все больше и больше походить на плохо обученное милиционное войско», – писал генерал Брусилов в своих воспоминаниях.

22 августа 1915 года Ставка переводится из Барановичей в Могилев. Император принимает на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами.

К середине сентября удается остановить немецкое наступление вглубь страны.

Река Горынь, октябрь 1915 года

Всхолмленная местность между реками Иква и Горынь служила с конца лета местом действия 34-й дивизии; водораздел этот, на склоне хвойного леса Верещак, прочно закрывал от австрийских полков правый фланг русского Юго-Западного фронта.

Австрийцы укрепились между деревнями Лопушно и Волица, выкопав три линии сплошных окопов, обмотанных проволочными заграждениями. Верещак с трех сторон окружали десять рядов колючей проволоки.

Сломать, разбить эти линии обороны можно было только длительной артиллерийской подготовкой, но и на короткую, с тем, чтобы разрушить проволоку и окопы хотя бы в районе прорыва, не было достаточного числа тяжелых орудий. «О систематической борьбе с артиллерией противника тогда не было и речи», – писал впоследствии командир 34-й дивизии генерал Гутор. Между полуднем и сумерками 20 октября удалось разрушить только один австрийский блиндаж.

Корявы стволы реденькой рощи осеннего буро-грязного цвета, несет сыростью с болотистых берегов Горыни. Темнеет. По ожившему в сумерках полю тянутся раненые, повозки, обозы, автомобили с притушенными фарами, походные кухни с горячей пищей. Подмораживает.

Подполковник Магдебург спрыгнул в окоп – обжитой земляной город с улицами и переулками, навесами и противоштурмовыми лестницами – и привычно окунулся в смешанный запах заношенных шинелей, крепкой махорки, испарений грязных человеческих тел. Спотыкаясь о спящих, осторожно пробрался к себе; отодвинув доски, зашел в командный пункт. Огонек свечки, покосившейся в заплывшей воском консервной банке, не освещал ничего, кроме безусого лица прапорщика Соловьева, пары земляных постелей и перевернутого ящика. Соловьева назначили ротным на опустевшее вчера место. Скрючившись на обрубке дерева и задрав свои колени чуть ли не до ушей, он добросовестно ставил галочки против фамилий уцелевших после боя солдат только что принятой роты.

– Ложился бы ты, что ли, – пробормотал Григорий, скинул сапоги и, пристроив вместо подушки свой превосходный английский бинокль, рухнул на кровать.

Едва серый свет разжижил ночную тьму, денщик, поеживаясь от сырого застоявшегося воздуха и ловко лавируя по темному узкому коридору окопа, принес мутный чай в жестяной кружке и сухари. Григорий Трофимович вынул из полевой сумки, разбухшей от бумаг, конверт с полученным накануне жалованием и письмо:

– Сбегай, Федя, в деревню, на почту, отправь Александре Семеновне.

В предрассветном сумраке прорисовывается колючая кромка леса. По полю стелется густой слой тумана и порохового дыма, белеют побитые осколками березовые столбики. Солдаты одеваются молча и сосредоточенно, избегая шума и лязга. Собираются вокруг батальонного командира младшие офицеры, раскладывают на ящике карту местности и освещают ее фонариками, закрывая электрический свет фуражками.

Подполковник Магдебург повесил на шею бинокль, затянул покрепче ремни и зарядил револьвер.

Атака началась дружным ударом подразделений 134-го и 135-го полков. Феодосийцы стремительно бросились на штурм леса Верещак, преодолевая проволочные заграждения. Обстрел со стороны австрийцев, вначале редкий, убыстрялся, все чаще и чаще понеслись снаряды и, наконец, начался ураганный огонь. Огромные столбы дыма и пыли рядами вздымались к небу и образовывали почти непрерывную завесу. Нельзя было отличить отдельные разрывы – стоял непрерывный стон.

У штаба дивизии на окраине деревни Иваньи – суета: дым, смрад, свист, гул телефона. Мечутся ординарцы, пылят мотоциклетки. Командующий 34-й дивизией генерал Гутор и командир 134-го Феодосийского полка полковник Люткевич в полевые бинокли просматривают местность, лежащую перед ними, от круглых очертаний леса Верещак до укрепленных окопов русских полков.

Английским джентльменом смотрелся полковник Люткевич в своем щегольском френче на черноусом фоне потомственных казаков. Всегда выбрит, жесткие рыжеватые волосы стрижены коротким ежиком, узкое длинное лицо, лиловые мешки под бледно-голубыми глазами и stif upper lip – абсолютная невозмутимость при любых обстоятельствах.

В дверь вбежал запыхавшийся ординарец:

– Ваше превосходительство, разрешите!

– Что у тебя?

– Срочное сообщение от главнокомандующего.

Генерал, не поворачивая головы, нетерпеливо протянул руку за пакетом, рванул сургуч и вынул бумагу. Внезапно глаза его под набухшими веками налились кровью, он сорвал фуражку, обнаружив всклокоченные седые волосы, и издал странный звук, не то всхлип, не то рык.

– Что с вами, генерал?

– Читайте сами, – Гутор протянул полковнику голубоватый лист.

В секретном распоряжении сообщалось, что запас снарядов в России кончился, работа артиллерийских заводов не может удовлетворить потребности армии. Предписывалось сократить до minimum’a артиллерийский огонь, так, чтобы в среднем каждая батарея производила не более одного выстрела в сутки.

– Одного выстрела?! – вспыхнул Люткевич. – Да мы и так с весны в полку расходуем не более чем по двести снарядов за бой.

– Воевать впредь придется без артиллерии.

– Даже винтовок не хватает. На перевязочном пункте премии даем, если солдат с винтовкой добрался; за каждую трофейную чуть не рублем награждаем… Восемь лет про войну болтали, а оружие не заготовили.

– Не немец Россию погубит, – злобно погрозил кулаком генерал то ли австрийцам, то ли невидимой из Полесья, даже при помощи бинокля, Ставке. – А он, наш солдат, нам этого не простит!

Левофланговый батальон подполковника Магдебурга, несмотря на слабую поддержку родной батареи, двигается вперед. Из штаба в Иваньи видно, как масса черных точек высыпала из австрийских окопов и потянулась в сторону русских – пленные. Батальон ворвался в первую линию укреплений противника.

Слышно, как в телефонной палатке гневно кричит в трубку унтер-офицер, связист, бывший преподаватель физики в женской гимназии:

– Слушаю, слушаю! Ваше высокоблагородие! Командир батальона Магдебург на проводе.

Люткевич нетерпеливо выхватил трубку.

– Докладываю. Первая линия неприятеля захвачена, – сквозь хрипы прорвался к командиру полка голос Григория Трофимовича.

– Продолжайте наступление!

– Я жду артиллерийскую подготовку!

– Подполковник, артиллерии не будет. Гаубицы направили в сторону деревни Волица, в поддержку симферопольцам.