Быстро бежит время. Вот уже и снег выпал, припорошил землю, укрыл её белой пуховой шалью, лёг сугробами. Подоспел Покров – время, когда испокон веку играли на Руси свадьбы. Все радовались чистоте и свежести, той красе, что приготовила зимушка-зима для людей – узорам на окнах, пушистому инею на ветвях деревьев, белоснежным просторам полей, крепкому уже морозцу.
Надийка почти не выходила из комнаты, всё вышивала и кроила каждый Божий день. Но чуть только Захариха входила в её комнату, как она тут же, задорно хохоча, прятала работу и говорила:
– Не подглядывай, бабуся!
– Показала бы хоть, что шьёшь на этот раз, стрекоза.
– Нет, потом сама узнаешь.
– Вышла бы ты, погуляла, Надийка, погода-то какая за окном, красота, а ты всё сидишь дома. Так и здоровье испортить недолго, – качала головой Захариха.
– Ой, бабуся, некогда, некогда, работы-то сколько!
– Ну, гляди…
***
В один из дней Захариха собралась идти в деревню, в лавку, купить надобно было кое-что по мелочи, да и баб расспросить о всяком. В голове её так и засела дума про Власа, кто он таков, и почему про Надийку так странно говорил в день Ванюшкиных похорон. То, что рассказала ей тогда Сузгиниха, было очень странным и в то же время любопытным. Но более всего беспокоило Захариху состояние Надийки. Девочка всё чаще и чаще стала обращать внимание на такие вещи, на которые раньше и не подумала бы, и говорить так непонятно, чего раньше за ней Захариха не замечала.
Скажет, к примеру, Надийка:
– Бабуся, ты бы эту крынку со стола убрала, а то не ровен час разобъётся.
– Да с чего бы ей разбиться?
А через какое-то время, Захариха нечаянно махнув рукой, задевала эту крынку, та падала и разбивалась вдребезги, а молоко разливалось по полу.
В другой раз скажет Надийка:
– Бабуся, ты бы баню сходила, проверила, всё ли ладно там.
– Да я только что оттуда, топится баня, всё хорошо. Погодя пойду.
– Нет, ты сейчас сходи.
Вздохнёт Захариха, пойдёт в баню, что в дальнем конце огорода стояла, а, войдя, ахнет – забыла она дверцу печи закрыть и на полу уже уголёк тлеет, уж и половица под ним почернела. Приди она чуть позже, так и разгорелось бы уже пламя. Странным всё это казалось Захарихе, она не знала, что и думать.
***
Захариха почти уже оделась, как из своей комнатки выскочила Надийка.
– Бабусь, ты куда собралась?
– Я в деревню пойду, в лавку, кое-что прикупить надобно.
– М-м, ну иди, а вот это для бабушки Сузгинихи возьми с собой.
– Так ведь Сузгиниха вовсе в другой стороне живёт!
– Да ты встретишь её сейчас на дороге.
Захариха с недоверием поглядела на внучку.
– Да как же я встречу её, когда она на том конце деревни живёт?
– Бабуся, ну возьми, поверь мне. Ты ей передай узелок, и скажи, что то, о чём она просила, ей ещё долго не понадобится, а вот это, – Надийка потрясла узелком, – Это её порадует.
Захариха пожала плечами, натянула валенки, покрепче завязала шаль, надела варежки из козьего пуха да шубейку, и вышла на улицу. Вдохнув полной грудью свежий морозный воздух, она улыбнулась, огляделась по сторонам, и тронулась в путь.
Едва войдя в деревню, Захариха услышала вдруг голос:
– О, Захариха, здравствуй!
Она оглянулась и увидела Сузгиниху.
– Вот те раз! – подумала она про себя, а вслух сказала, – Доброго тебе дня, Сузгиниха! А я как раз о тебе думаю.
– Обо мне? – подивилась бабка Сузгиниха.
– О тебе, вот тут внучка моя тебе приданое твоё передала, – усмехнулась она, – Да велела сказать, что то, о чём ты просила, ещё долго тебе не понадобится, а вот то, что в узелке лежит, тебя порадует. Ну, ладно, пойду я, недосуг мне.
Сузгиниха так и осталась стоять посреди дороги в недоумении со свёртком в руках.
Захариха неспешно шагала по улице, здороваясь со встречными людьми. Деревенские считали Захариху человеком со странностями, но относились к ней по-доброму, женщина она была простая, скромная, никогда никому не отказывала, если кто за помощью обращался. Вдруг из ворот одного из домов вышла Глафира, и, увидев Захариху, улыбнулась:
– Здравствуй, бабушка!
– Здравствуй, Глафира!
– Как у вас дела? Как там Надийка? Не хворает ли?
– Спасибо, всё хорошо у нас. Не хворает Надийка. А ты чего это так о ней беспокоишься?
– Да я так, ничего.
– А ну-ка, пойдём, Глафира, поговорить мне с тобой надобно. Люди бают, что ты у меня Надийку забрать хочешь?
– Да ты что, бабушка! – испуганно подхватилась Глафира, и схватила старуху за рукав шубейки, – Разве ж я так говорила? И в мыслях не было. Я сказала, что Надийку твою до того полюбила, что если бы она к нам пошла, то даже в дочки я бы её взяла. А люди уж и переиначили. Детей-то ведь у нас теперь нет и не будет уже. Сама знаешь, как мне тяжело Ванечка дался, а теперь уж и вовсе куда мне…
Она заплакала. Захариха жалостливо взглянула на женщину, обняла её:
– Ну-ну, не плачь, Глафира, ты лучше к нам в гости приходи, чайку пошвыркаем. У меня и калина в меду есть, и варенье всяческое. Да и с Надийкой повидаешься, та тоже тебе рада будет, она частенько про тебя спрашивает. И спасибо тебе за подарочек. Надийка с твоим зеркальцем прямо не расстаётся, даже спать и то с ним ложится – под подушку кладёт.
Захариха рассмеялась.
– Правда? – спросила Глафира, улыбнувшись, и утерев платочком слёзы.
– Правда, приходи к нам, мы тебя ждать будем! Ну, я пойду, дела у меня.
– Счастливо, бабушка, спасибо тебе за доброе слово.
Захариха добралась, наконец, до лавки. Она поднялась по скрипучим ступеням и вошла внутрь. У прилавка стояли несколько старух. Они о чём-то громко говорили, размахивая руками, а продавщица глядела на них, скрестив на груди руки, и кивала.
– Здравствуйте, люди добрые! – поздоровалась Захариха.
– О, Захариха, давненько тебя не видать было! Ты где это пропадаешь? – тут же окружили они её.
– Да где, дома вот, с внучкой всё.
– Как она чувствует-то себя? А то тогда на кладбище вон что было.
– Ну, что было, то было, – парировала Захариха.
– Мы уж вот думаем – не заколдовал ли её колдун? Он тогда так на неё воззрился, что мы ажно испугались, не наслал ли он на девку порчу какую, беду неминучую или хворь, так, что она после его слов и сознание потеряла.
– Да что вы болтаете-то? -осерчала Захариха.
– Мы болтаем? – всплеснули руками старухи, – О-о-о, ты ещё его не знаешь…
Бабы подбежали к Захарихе, подхватили её под руки, и потянули к прилавку, а после принялись наперебой рассказывать ей свои небылицы.
– Слушай-ко, что скажу, у меня вот коровка давеча заболела, – зашептала заговорщическим шёпотом одна из них, такая любопытная, что нос её вытянулся вперёд, как стручок гороха и этот свой длинный нос она и совала во все щели, разнося затем выуженные сплетни по деревне, да и хвастуша была такая, что ещё поискать, и молоко-то у её коровы было самое сладкое, и дом-то самый чистый, и картошка-то самая крупная.
– Так вот, заболела моя Марточка, – продолжала она, – Я уж к ней и так, и эдак, не даёт даже до вымени дотронуться. Оно у неё, как каменное сделалось, а раздоить не даётся. И корова плачет, и я с ней вместе. Тут мне соседка и говорит, ты бы сходила к Власу. Я аж присела, как это, говорю, к Власу, ведь он колдун! Дак вот потому и сходи, что колдун, отвечает она, глядишь и поможет он твоей беде. Ладно. Пошла я, куда деваться. Иду, а у самой ноги подгибаются. Дошла я до Власова дома, только было собралась в дверь постучать, как вдруг она распахнулась! А на пороге сам Влас стоит.
– Ну что, с коровой непорядки? – спрашивает.
А я, ровно язык проглотила от неожиданности, только головой ему и кивнула в ответ.
– Пойдём, – говорит он мне.
И споро так зашагал. А я за ним. Влас большими шажищами своими бежит почти, а я еле поспеваю вослед. Пришли домой. А коровушка уже без сил вовсе, еле стоит, головой мотает, а из глаз слёзы катятся. Ой, жалко до чего мне её стало сердешную, бабоньки! Я в ноги Власу и повалилась, помоги, баю. А он на меня зыркнул своими глазищами и таке слова сказал:
– Рот прикрой! Поменьше бы болтала, так лучше бы было!
Я так и обмерла, и слова вымолвить не могу, будто язык к нёбу прилип. А Влас тем временем коровку кругом обошёл, оглядел, вымя потрогал – и ведь далась она ему – и говорит мне:
– Айда в дом.
Пришли мы в дом, достал он из-за пазухи нож. Да нож-то, бабоньки, до чего чудной, кривой такой, как рог у коровы. Влас его в косяк над дверью воткнул, а сам за стол сел.
– Налей-ка, – говорит, – Ты мне молочка попить, или чаю на худой конец.
Я чаю ему налила, молоком забелила, шаньги достала из печи, вот только утром испекла их, вку-у-сные, ну, вы же знаете, тесто-то у меня всегда получается мягкое да пышное.
Бабы переглянулись многозначительно, но ничего не ответили соседке, а та дальше рассказывает.
– Вот сидит, значит, Влас чай пьёт, шаньги жуёт и молчит. И я молчу. Вот слова не могу сказать, как будто он мне язык связал, что за дела! Тут стук в дверь.
О проекте
О подписке