На следующее утро Захариха поднялась в благостном расположении духа, на сердце у неё было светло и радостно. Приготовив на стол, она пошла, было, будить внучку, да увидела, что та уже не спит, и, сидя на полу в своей светёлке, сосредоточенно что-то чертит на расстеленной по полу белой ткани.
– С добрым утром, миленькая, а что это ты там делаешь?
– Доброе утро, бабуся, да вот новую работу начала.
– А что же это будет?
– Что-то будет, бабунечка. Сама пока не знаю что, что-то красивое, но печальное, – пожала плечами Надийка.
Захариха ничего не поняла, хмыкнула удивлённо, покачала головой, да позвав девочку к столу, направилась обратно в кухоньку.
Прошло две недели. Всё это время Надийка сосредоточенно и старательно расшивала ткань. Захариха не спрашивала, какой там рисунок, только приметила, что нитки у девочки всегда лежат белые, голубые и сероватые.
– Странно, – думала она, – И зачем ей такие цвета? Ведь она любит яркие, живые краски, бабочек, а тут такие бледные, блёклые, чуть ли не цвета ткани.
Но спросить о том саму Надийку старуха отчего-то не решалась, девочка выполняла свою работу как-то очень печально, и временами видела Захариха случайно, как она и вовсе утирает наскоро слезинки с глаз, так, чтобы не заприметила бабушка.
И вот, спустя две недели, Надийка подошла к Захарихе и спросила:
– Бабушка, погляди-ка, ладно ли получилось?
Они растянули ткань, и Захариха увидела, что размером она в человеческий рост и расшита жемчужными, голубыми, серыми тонами, словно небушко с облачками. Захариха странно поглядела на эту работу, задумалась, словно почуяв что-то тревожное, но что именно, она понять не могла, и чуть помолчав, спросила внучку:
– Надийка, а что это?
– Не знаю, бабуся, – тихо ответила та, – Оно как-то само пришло, вот отсюда.
И девочка прижала ручку к груди, там, где было сердце.
– Грустно очень.
– А для чего ты это вышила?
– Не знаю, только я точно чувствую, что скоро эта вещь понадобится.
– Понадобится?
Захариха села на стул и призадумалась:
– Для чего оно может понадобиться? Может быть это постельное будет? Простыня? Нет, слишком узко для простыни. Или может это скатерть будет? Тоже не похожа. Ну да ладно, придёт время и узнаем, когда положено будет.
А Надийка тем временем унеслась в свою светёлку, и спустя мгновение старуха услышала, как защёлкали ножницы.
– Ага, знать за что-то новое принялась. Вот и ладно. А то странная она какая-то сделалась с этой последней работой, пусть отвлечётся.
Захариха отпарила оставленную на столе вышивку, перекинула её через спинку своей кровати, что стояла у двери, да пошла в огород.
На следующее утро, едва только успели Захариха с Надийкой позавтракать, как раздался стук в дверь. Стук был не сильным, но каким-то тревожным и сердце старухи заныло, пока шла она до сенцев, чтобы отворить. Когда она распахнула дверь, то увидела на пороге ближайших своих соседей, мужа и жену, Глафиру и Николая. Захарихин-то дом стоял чуть поодаль от остальных, почти у леса, а эти люди жили в самом первом доме в деревне, и к Захарихе были ближе всех. На женщине не было лица, казалось, что если бы не муж, поддерживающий её под локоть, она бы сломалась с хрустом, как тростинка, и рухнула бы на крыльцо.
– Глафира, Николай, здравствуйте! – поприветствовала их Захариха, холодея внутри, – А вы чего это? Случилось чего?
При этих словах старухи Глафира вдруг вздрогнула и, подняв свои тёмные красивые глаза, зарыдала в голос. Захариха перепугалась:
– Господи помилуй, да что же это? Заходи, заходи, Николай и жену заводи. Вот так, вот сюда, давай-ка ко мне на кровать её, вот эдак, ага.
Когда женщина чуток успокоилась, а Николай, сидевший всё это время на стуле, нахмурившись и опустив глаза, привстал, то оба они заговорили разом:
– Бабушка, горе у нас. Пойдём к нам. Сыночек наш единственный, Ванюшка, умер.
Захариха побледнела и прижала ладонь к губам:
– Да как же это?…
– Он на конюшню пошёл зачем-то ночью, и что ему там надо было, того не ведаем, а конь наш Орлик, вдруг словно взбеленился, брыкнул и ударил его копытом, да аккурат в висок попал. Одним ударом… Да ведь конь-то смирный, как так произойти могло, мы и не ведаем.
И оба расплакались в голос, а старуха стояла, и, молча глядела на них, утирая слёзы и не в силах вымолвить ни слова. Она обняла Глафиру и стала гладить её по голове, утешая и успокаивая.
– Ты не можешь, бабушка, к нам подойти? – еле выдавил Николай, – Обмыть надо парня, да молитвы почитать какие полагается.
– Конечно, конечно, милые вы мои, сейчас и пойдём, – закивала Захариха.
– Бабуся, – раздался вдруг позади тихий голосок Надийки.
Все обернулись на девочку, а та, не говоря ни слова, указала рукой на ткань, что до сих пор была перевешена через спинку кровати. Захариха прижала к губам платок, и сердце её дрогнуло – так вот для чего она эту ткань вышивала, в рост человека.
– А что это у вас? – Глафира приподнялась к кровати, и, схватив ткань, развернула её.
Когда же она увидела вышивку, то заплакала вновь.
– Бабушка, умоляю тебя, продай мне её, я хочу, чтобы сыночка моего покрыли этим покровом. Николай, ты погляди, погляди, ведь это же небушко настоящее! Пусть наш Ванюшка с этими небесами и лежит, ведь он такой же светлый был, голубоглазый, и люди его любили все, хороший он был у нас.
И она безутешно зарыдала навзрыд.
Захариха глянула на внучку, и та кивнула ей в ответ, в глазах девочки застыли слёзы. Она развернулась и ушла к себе в комнату.
– Хорошо, Глафира, забирай, – ответила Захариха, – Да ступайте. А я сейчас соберусь и приду к вам.
Глафира с мужем ушли, прикрыв за собой дверь. Вскоре, поспешно собравшись, убежала и бабушка.
Надийка сидела у себя на кровати, уставившись в одну точку, и прислушивалась к своему сердцу. Она давно уже поняла, что её сердце предчувствует что-то, знает. Если ей радостно и хорошо, значит и вокруг, с людьми, которых она знала, всё ладно будет. Если на душе у неё тяжело, то значит – быть беде. Она встала, умылась, и подошла к окошку. За окном сгустились тучи, начинал накрапывать дождь, серый, тёмный и густой. Завтра деревня будет плакать…
Захариха пришла поздно вечером, когда уже стемнело, она подошла к девочке, обняла, поцеловала её в макушку, и, протянув ладонь, раскрыла её – на ладони лежали денежки.
– Это тебе от тёти Глаши за покров для Ванюшки.
Захариха помолчала, внимательно глядя на внучку, а потом спросила:
– А ну-ка, погляди на меня, внученька. Скажи-ка мне, а как ты это почувствовала? Ты же две недели назад начала вышивать этот кусок ткани.
– Не знаю, бабушка, вот оно почувствовало, – и девочка вновь прижала к сердцу ручку, и, обняв бабушку, заплакала.
Ночь была тяжёлой. Надийка металась всю ночь по подушке, и старухе даже показалось, что она заболела. Она что-то бормотала, крутилась и постоянно скидывала одеяло. Да и сама Захариха спала тревожно, всё вспоминалась ей мать девочки, которую она похоронила, думалось ей – правильно ли она поступила, быть может, следовало позвать народ, а не скрывать произошедшее? В коротком беспокойном сне к утру ей приснилась мать Надийки, та поклонилась ей, помахала рукой и, улыбнувшись, растворилась в небесах белой дымкой.
Утро было серым и пасмурным, ночной дождь всё так же лил, не прекращаясь. Захариха тяжело встала, вздохнула, перекрестилась. Надо было идти на похороны.
– Бабуся, я с тобой пойду, – раздался голос Надийки за спиной.
– Господи, да зачем тебе туда?
– Надо-надо, бабуся.
– Ну, коли надо, то пойдём.
Захариха снова тяжко вздохнула, повязала Надийке на голову такой же, как и себе, тёмный платок, и они, выйдя из избы, направились к дому покойного.
Чем ближе Захариха с Надийкой приближались к кладбищу, тем тяжелее становилось на сердце у старухи, словно предчувствовала она что-то, что должно произойти будет там, среди унылых могильных холмиков и серых, промокших от дождя, деревянных крестов. И всё кругом было серым, дождь лил со вчерашнего вечера, не прекращаясь ни на минуту. Дорогу и тропки развезло, склизкие комья глины приставали к обуви, липли брызгами к одежде, чавкали под ногами. Большие лужи пузырились, дышали – значит дождю ещё нет конца, и будет он идти долго. Бревенчатые избы потемнели от влаги, сощурили глаза-окна, по которым стекали капли дождя, похожие на слёзы. Собаки попрятались в свои убежища, и одни носы их выглядывали из конуры наружу. Деревенские коты сдали свои позиции на плетнях и перебрались в избы да хлева, поближе к тёплой печи или ворошистому духовитому сену, в которое можно было зарыться и переждать непогоду и сырость. Дождевые капли нанизались на паутины в углах, под крышами домов, прозрачными драгоценными камушками, словно стеклянные бусы на тончайшей нити, сплелись в узоры, повисли на соцветиях и лепестках трав, застыли на шершавых ладонях репейника. Всё кругом пропитано было влагой, сыростью и запахом мокрой земли – тем самым духом рождения и увядания, жизни и смерти одновременно.
На улицах было безлюдно, весь народ собрался на погосте, чтобы проводить в последний путь Ванюшку, молодого парня, которому не было ещё и двадцати. Захариха молча шла, наблюдая за Надийкой. Девочка крепко сжала кулачки и губы, глаза её потемнели, вся она была сосредоточена и собрана.
– Что же с ней такое происходит? – не могла понять Захариха, – Зря я ей стала потакать и уступила её просьбе, нечего ей делать на кладбище. Ну, да что уж теперь? Не назад же поворачивать.
И они продолжали идти по дороге, что вела на погост. Вот уже показались и кресты, и толпа народа, что собралась у открытой могилы. Вся деревня была здесь сегодня. Ванюшка хорошим был парнем, все его любили. Захариха с Надийкой тихонечко подошли и встали позади людей. Но девочка, постояв мгновение, начала вдруг пробираться зачем-то сквозь толпу. Старуха удивлённо поглядела ей в спину, оставшись стоять на месте и ничего не понимая. Надийка вышла вперёд всех, и встала возле самых близких людей, что окружили гроб и могилу. Девочка внимательно и сосредоточенно обводила взглядом тех, кто стоял ближе всех ко гробу – вот мать и отец, плачут безудержно, вот батюшка-священник, который должен сейчас отпеть Ивана, а вот девушка его Марийка, громче всех кричит и причитает над мёртвым женихом.
Именно на ней остановила Надийка свой взгляд. Девочка пристально разглядывала её лицо, и чем больше она на неё смотрела, тем сильнее темнели её глаза. Захариха смотрела на внучку, не понимая, что та делает и зачем. Тем временем батюшка склонился к матери Ванюшки, Глафире:
– А крест нательный на него надели?
– Ой, батюшка, – спохватилась женщина, подняв на священника опухшее от слёз, измученное лицо, – Тут знаете что случилось-то… Креста-то мы дома и не нашли. Ванюшка никогда креста не снимал, только в бане разве, да и то, ежели забудет надеть, сразу обратно бежал, даже если ночь на дворе. А в этот раз, ну нигде нет крестика, весь дом обыскали! Отец уж хотел, было, свой положить ему в гроб, да бабушки подсказали, что нельзя так делать.
– Да, так нельзя делать, – кивнул священник.
Люди вокруг зашептались, закачали головами, недобрый это знак. И вдруг в наступившей тишине раздался звонкий голос Надийки:
– Отдай, что взяла!
Люди вздрогнули. Мать и отец Ванюшки обернулись, увидели Надийку. Глафира подошла к девочке, и обняв её, заплакала.
– Ну что ты, миленькая? Что ты, деточка? Кому ты это говоришь? Что отдать?
– Она знает. Отдай, что взяла! – вновь громко и чётко повторила Надийка.
Захариха торопливо принялась пробираться сквозь толпу к девочке. Подбежав к внучке, она затрясла её за плечи:
– Надийка, ты что? Что с тобой происходит? Очнись!
– Подожди, бабушка, и ты, тётя Глафира, подожди.
Она подошла вплотную к Марийке, подняла на неё снизу вверх потемневшие глаза, и вновь повторила в тишине свои слова:
– Отдай, что взяла! Ты уже сделала своё чёрное дело.
Глаза Марийки забегали, руки затряслись, она заметалась:
– Что я взяла? Что я взяла? Я ничего не брала.
– Ты знаешь, что ты взяла, отдай родителям, – громко и твёрдо сказала Надийка, – Не гневи Бога, не то не будет тебе покоя ни на том, ни на этом свете. Ты и так прокляла свою душу навсегда. Не будет тебе теперь ни счастья, ни удачи.
– Ты что, проклинаешь меня? – с вызовом спросила Марийка.
– Нет, я не проклинаю, – покачала головой Надийка, – Я просто рассказываю тебе, что с тобой дальше произойдёт.
Бабы заохали, прижали платки к губам, священник закрестился, слушая их разговор.
Марийка продолжала отнекиваться, отпираться, и уже готова была кинуться в драку на ненормальную девчонку. Она была на две головы выше неё и понимала, что вполне справится с этой нахалкой. Но только она занесла руку, как раздался низкий глубокий голос:
– А ну, не тронь! Отойди!
Все обернулись. Бабы вздрогнули, закрестились, мужики отошли в сторонку с опаской. В стороне стоял высокий мужчина. Это был житель их деревни по имени Влас. Люди побаивались его. Был он человек пришлый, нелюдимый, ни с кем дружбы не водил, но и в помощи никогда никому не отказывал, ежели, кто нуждался, и деньги у него всегда водились.
О проекте
О подписке