– А сил-то хватит? Бледная как поганка, на ногах-то едва стоишь! Никому не нужна такая! Дочка от всем известной потаску…

Заорав, огрела его лопатой. Он, по морде получив, покачнулся. Жопой сел в свежевыкапанную могилу. Неглубокую пока ещё, эх.

Из последних сил загребла земли из свежего холмика и всыпала ему в морду. Он заорал, глаза пытаясь очистить. Нападало земли ему в глаза.

– Зря ты, – староста тихо сказал из-за дуба шагах в тридцати, – ох зря, Зарка! Зря!

– Плохая примета, – серьёзно отметил Осип, – жениху и такой землицей, да ещё и угостить! Вдовою скоро будешь! Опять будешь ничья! Вее-едьма! Колдунья проклятая!

Как я добралась до него, ногою наступив на ноги Хренло – или, судя по сдавленному стону, в место всё-таки другое – и на голову тому паскудному как бы полюбовнику наступив, да с ором диким в волосы вцепилась Осипу…

Осип матерился дико, жутко, громко, когда била его между ног и вырывала волосья. Григорий всё-таки уточнил, куда их получше бить. Потом меня ещё несколько парней пытались оттащить от помятого старостиного родственника, да от истерзанных родственников моих, в кои-то веки вылезших со своею заботою, да не обо мне.

Мы застыли друг напротив друга. Лохматые, оборванные. Вылезший из могилы доставучий молодой мужчина близко стоял, ни за меня не вступился, ни за Осипа. Сейчас вот разглядывал наши лица и тела избитые, исцарапанные, с ухмылочкой. Ногу мою, где бедро из разрыва платья виднелось.

Щёки мои огнём окатило. Нарочно, что ли, этот парень одежду с меня хотел оборвать? Али договорились, покуда я мать наряжала и готовила яму?!

Сестра матери подошла, на меня безрукавку свою накинула. А потом хлёстко ударила по щеке, проворчала тихо, но чтоб все слышали:

– Опозорила нас! Надо же так! Девке и на парней с кулаками кидаться, ходить на людях в порванной одежде, грудь оголив да спину!

Запоздало заметила, что в разгорячённую спину где-то позади и снизу поддувает ветерком.

– Да ещё в день такой! – проворчала родственница, оправляя нарядный плетёный пояс, каких у нас с матерью никогда не было, но чтоб я видела, опоясанная простою красною верёвочкой. – Как хорошо, что сестра того не увидит!

Первый раз она мать при всех назвала сестрой, за семнадцать-то целых лет! То, чего мама от единственной сестры так ждала, но теперь не увидит да не услышит!

Но ударив меня по лицу, скинув на меня обноски свои – сегодня почему-то попроще надела, хотя утром я её видела вроде в чём-то нарядном поверх платья – женщина молча пошла прочь, в сторону деревни. Так и не попросила помочь. Сыновей своих и мужа помочь не попросила. Ну тот-то, понятное дело, без ноги, но бить-то меня зачем? При всех?!

– Сама яму копай, раз такая гордая! – бросила женщина, уходя, не оборачиваясь.

Кажется, ударить меня при всех, чтобы все видели, что она против мамы и меня, она хотела больше, чем прикрыть срамоту мою, когда парни надо мной поиздевались, оголив тело. И почему я после того гордая и вредная?!

А все стояли поодаль и молчали, наши и неместные, что по Памятной роще ходили, нарядные торжественно, подросток тот зарёванный, не из наших, что сюда стекались посмотреть. Я на подростка с мольбой посмотрела – вырвалось на мгновение, но он на двух женщин посмотрел, спутниц седовласых, и отвернулся.

– Стал милее али не стал? – донеслось насмешливое со стороны.

– В болото иди, Хренло!

– Кто-кто? – паскудный ухажёр вскинул недоумённо брови.

– Хрена горше и всегда трепло – получается Хренло!

Мгновенная заминка со всех сторон. Кто-то из мужчин спрятал дрогнувшие кончики губ за рукой в шрамах.

– Хрена горше и трепло – получается Хренло! – радостно дети взвыли, что за кем-то пришли. – Хрена горше и трепло – получается…

– Да заткнитесь вы! – Славобора перекосило от злости.

Мимо него прошла. Шагах в пяти, к женщинам поближе держась. Из зевак неместных.

За лопату взялась, выроненную. Стала довершать колыбель для снов последующих моей мамы. Снов, хотелось бы верить, спокойных уже, но что там людям за Гранью видится да мерещится – не понятно никому, покуда сам туда не уйдёшь. Ну, хотя бы презрение скотов этих мама больше моя не увидит.

Руки не выдерживали, тряслись, мышцы болели. Спина болела при наклоне, подорванная, покуда тащила родное тело домой. Пот стекал по лицу. Чтобы утереть, выпрямилась, поморщилась, взгляд метнулся по не расходившейся толпе. Глаза приметила знакомые, сердце от радости едва не остановилось.

Гриша пришёл!

Взгляд глаза в глаза. Дыхание выровнялось.

Он вернулся! Он меня не бросит!

Мир мутнел, ноги стали туманными, как кисели, но в душе плескалась радость.

– Идём, – сказал мужчина чужим голосом, расплывавшийся, женщине седой в одежде изо льна, украшенной синей вышивкой, – не на что тут смотреть.

Два туманных силуэта размазались, сдвинулись, ушли, растаяли в пятном перемазанном, плывущем лесе.

Он не пришёл. Это был кто-то другой, из чужой деревни!

Древко лопаты выпало, звякнул метал о ствол ближайшего дерева, под которым уснул кто-то давно, позабытый. Миг забвения – и мягкое падение. Запах влажной земли у ноздрей.

Сил сдвинуться не было, сердце стучало глухо, медленно-медленно.

– Сдохла бы Зарка уже! – проворчала сестра матери со стороны. – Сколько уж лет глаза мозолит! Людям в глаза спокойно не взглянуть!

Пальцы дернулись, ощутив под собой комок влажной земли.

– Не надо так, – староста проворчал. – Ежели и правда к травникам уйдёт в ученики – то хоть вашим племянникам дом оставит.

– А может её и не спрашивать? Выгнать бы просто?

У меня дыхание перехватило от такой наглости.

– А что люди скажут? – староста проворчал. – Кабы тихо похоронила – и ушла, так одно дело. А тут и не местные видели. Купец вот с ближайшего города. Спрашивать будут, что за девочка, что сама и одна могилу копала да кому?

– Да не жилец она – припадочная.

– Коза упрямая!

– Хренло кстати гордо звучит, звучно. Мне она таких подарков не даривала, а тебе аж целое имя.

– Да пошёл ты!

– Мам, а, может, всё-таки помочь? Сколько часов она на себе тётю тащить в Памятную рощу будет?

Я застыла, услышав заботливый голос семилетки из родни.

– Да пусть она сначала хоть перед людьми извинится! Шуму-то поразвела! Опозорила мать да в такой день.

– А дядя Хренло сам ей под юбку лез! Я видела!

– Да что ты болтаешь-то тут?! Прочь пойди! Сорняки с морковки так и не выдергала, увязалась сюда за всеми!

– Так ведь и надо было зубы дяде Хренло выбивать, ежели он ведёт себя неприлич… а-а-а-а!!! Мама, пусти!!! Мама, я болтать больше не буду!!!

– Как же ж устала-то я от них всех! – тётя возмутилась, тихо, но чтобы все услышали. Окромя меня беспамятной. – Одна хамит да сбегает, не дослушав, другая не хочет полоть огород…

– Мам, да попроси ты тётю Зарёну по-доброму погорельцев к себе пустить, может, пустит? Родня-таки! А Лёнька меня замучила уже, игрушки мои отбирать! Долго они жить в нашем сарае-то будут?! Надоели!

Резко выдохнула, пальцы сами собою сжались. То есть, как мать хоронить, наряжать, яму копать, да тащить на себе домой и до рощи – я должна сама и одна, а как дому меня лишить, навязать мне семерых погорельцев с мужиком хромым и седым, из приблудной семьи, так меня и даже не спрашивать, пущу я их жить в доме моём али нет?!

Пыталась подняться, упираясь в мягкую землю, но руки поскользнулись, упала лицом в мягкую горку. Хохотал, кажется, Хренло.

Люди немного выждали, затихли.

А когда поднялась, глаза протёрла – то увидела спины расходившихся. Недалеко отошли, шли медленно, но… ради меня не остановились. На коленях что ли я должна их просить? Семью, чьи дети, покуда не ушли на битву с Светопольем да сгинули безвестно, меня головою об стол били, да ругали при матери потаскухою?! В дом их жён да детей пустить?! Ну уж нет!!!

Но руки дрожали, ноги стали какие-то мягкие, непослушные. Звон в ушах…

А люди медленно уходили.

Перевернулась на спину, головою на мягкую, влажную землю холма. Червяка, бодро извивавшегося сбоку от правого глаза, из корня одуванчика, игнорируя.

Не помогут. Или потребуют сначала извинений непонятно за что. Или вот, как эта жуткая женщина, дома за помощь лишат! За что они так ко мне?! Своих-то детей она хвалит всегда, ласкает, платья праздничные им из парчи сшила! Мне бы хоть свистульку или ледяшку-петушка с ярмарки б хоть раз привезли! Нет. А дома лишить – запросто. Или навязать домой чужую мне семью.

– Таки не надоело тебе упираться?

Голос гада этого заслышав, села с трудом, перемазанная в земле.

– Помощь мою предлагаю, – важно сказал Хренло, – в последний раз. Только из доброты душевной.

Из-за деревьев, из-за сосен дальних, грянуло бодрое, на несколько голосов:

– Хрена горше и всегда трепло – получается Хренло! Хренло! Хренло! Хренло!

– Убью кого-то!!! – рявкнул молодой мужчина, багровея.

– А мы тебе жениться помогаем! – из-за дальней сосны выглянула довольная морда шестилетки, его самого младшего брата. И брата снохи-вдовы. Или всё-таки его сына. – Имя у тебя такое – ни у кого такого теперь нету!

Славобор камень подхватил и запустил в сторону сосен.

Дети разбежались. Недалеко. Из-за деревьев дальних выглядывали с любопытством.

При них меня в очередной раз пытаться насиловать мужчина постеснялся. Растреплют же ж на всю деревню нашу и ещё всем знакомым детям с соседней. Что он сам первый полез. И уже не я буду виновата в глазах чужих людей.

– Таки что скажешь? – спросил мрачно. – Хочешь мне доказать, что жена из тебя хорошая выйдет? Что хозяйственная и весь дом на тебе – я итак знаю. Но жена должна быть покладистая, тихая. Надо б тебе доказать…

– А не пошёл б ты в болото, Славобор?!

– Ясно, – сказал мужчина степенно, – по-хорошему ты не хочешь. А я, между прочим, невестою быть предложил, при всех. Первый раз… – сощурился насмешливо. – И единственный.

Интересно, почему «ясно» говорят те, кто любит превращать мою жизнь в кошмар?..

Мужчина выждал немного, не передумаю ли – и, насвистывая, чтобы дети невозмутимость его слышали, ушёл.

Потаскухой он мне при всех быть предложил, а не женой. И я должна ему ещё хозяйственность мою и покладистость доказывать?! Когда столько раз орал при всех, что хуже меня бабы нету?!

Подняться сразу не удалось. Мышцы усталые долго болели, тело избитое отзывалось болью. Страшно хотелось пить. Пространство Памятной рощи вокруг мутнело. Рука дрожала, которой смахнула налипшую землю и прядь волос влажную со лба.

В этот раз не помогли, даже хоть раз помочь не предложил никто. И в следующий раз не помогут.

У ног несколько тлей проползло, жить на нераздавленной чудом ромашке. У кого-то семья есть, а мне в этой деревне забота чья-то вряд ли посветит. И Григорий ушёл. Он не захочет быть со мной. Он страшно это объяснил. И, хотя он мне привиделся в чем-то похожем человеке с другой местности, он сам никогда ко мне не придёт.

Кулаки сжала.

Но и дом мой отдавать им…

Сжав зубы, всё-таки подняться сумела. Ноги с трудом держали меня.

Дома нет ни повозки, ни хотя бы коровы, чтобы запрячь в неё и мать отвезти. Своих лошадей или быков не отдаст никто из соседей. Даже если дом оставлю материнской родне. Да они запросто так дом мой хотят забрать. Надеются, что я сдохну.

Лопата из рук выпала, колено отшибла. Несколько шагов прихрамывая.

А дотащу ли я мать досюда на себе? Я и от колодца-то донесла её с трудом. А на своём огороде и в саду хоронить её негоже.

В деревню я пришла к вечеру, почти вровень с закатом. Скотина с пастбища вернулась, мычала. Но детей и людей бродило вблизи от забора моего многовато. Односельчане хотели зрелищ, видимо. Сделать балаган хотели из похорон моей матери.

Женщины с семечками вот даже шуршать не переставали, сегодня голодные до подсолнухов как никогда. Материна сестра, кстати, среди них оказалась. Ага, взгляд внимательный и цепкий.

Чувств не осталось. Чувства все выгорели. Мыслей не осталось. Мысли все выгорели. Я наспех обмыла руки и наломала жасмина, цветов с клумбы под окнами. Самых свежих, самых ярких, самых душистых. Её любимых.

Под тихие шепотки за спиной – всё-таки тварям любопытно было, пойду ли я помощи в проводах матери просить, унижаясь и извиняясь за строптивости – вошла в дом. На миг зажмурившись, вдохнула запаха родного в последний раз.

Мать лежала на постели тихо, нарядная. В лучшем платье своём, как я её нарядила. От приданного её: сама вышивала в молодости, тогда ещё готовясь и мечтая о свадьбе. Жизнь её была трудна, она так и не потолстела с тех пор. И в моё отсутствие ни цветочка, ни нового украшения на ней так и не прибавилось. Мама спала, продолжая хмуриться. Видимо мучительной боль в сердце её была, до того, как навеки рухнула. Или там, за Гранью, ей виделось, встретилось печальное что-то или слишком бессмысленное. Родственники может на том свете, в другом том мире, ругали её за опрометчивость или что не так она воспитала меня. Но для меня она всегда будет самой лучшей из всего, что у меня было. И кусочком, осколком семьи моей единственным.

Я покрасивей разложила цветы у неё в руках, вокруг головы, обсыпала тело её и кровать узкую, девичью, цветами и лепестками. Наклонившись, нежно поцеловала в лоб и в щёки. И губу закусив до боли – снова закровила – к сараю вышла.

Курица – одна из наших малочисленных кормилиц, маминых любимиц, мимо пролетела, ударилась о стену дома близ крыльца. Хрустнуло. Свалилась безвольною тушкою. Осип плотоядно улыбнулся.

– Так бывает с самыми строптивыми, – уточнил парень серьёзно.

Я перегнулась через перила. Весь двор в перьях, шесть ещё неподвижных тушек, заколотых вилами. Хренло пакостно улыбнулся, встретившись со мной взглядом.

Тут материнская сестра во двор выскочила, мол, не стоит так озорничать. Заборы ломать, мол, не стоит.

Ушла в дом, дверью хлопнув. Из подпола, скудных остатков с зимы, все кувшины с маслом повытаскивала, подсолнечным, конопляным, льняным. Выплескала повсюду. И вокруг матери особо. Дров разложила горками и зубчиками.

В печке ещё тлели угли. Недолго было разжечь. Недолго было подхватить соломы, метнуть повсюду.

Закат закончился и тихо смеркалось. Тихо белели по траве перья и дохлые курицы. Тихо шушукались люди за забором. Любопытные, лживые, лицемерные морды.

Я вышла из дома, в последний раз вдохнуть запах поздней сирени. Нашей с мамой любимой.

Приметила платье моё праздничное, да обычное, осеннее, шерстяное, что на верёвке за домом висели. Три ленты красные. Рушник новый, мама зимою только этою вышила. Да полотняная сумка. Григорию за заботу об огороде и ней мать вышила, что травами лечил её. Но… он ушёл и не забрал ничего. Даже моей тоски.

Сердце сжалось от горечи. Вот, значит, куда воды она столько выплеснула. Устала сидеть у окна тихонько, меня поджидая и ягод, когда я вернусь из лесу. Постирать вздумала одежду мне. А потом и за новою сходить надумала водой. В раз последний.

Подхватила два платья, рушник, скомкав, их запихав в сумку. Случайно так получилось, что пригодится. Или она чего-то предчувствовала? Или надеялась, что я за Григорием сбегу? Или что он с запозданием вернётся ко мне? Поздно.

– Дым! – первым заметил брат Осипа, девятилетка. – Что-то горит!

Я в последний раз оглянулась на дом, сумку прижимая к груди.

Дым медленно – сначала медленно – вытекал наружу. Потом и огонь показался, из окон пламенем и жаром дом на улицу чуть прохладную дыхнул. От дыма, ветром разнесённого, люди закашлялись.

– Ополоумела! – вздрогнул Славобор.

Дожди короткие прошли, солнце хорошо прогрело старое дерево. Дом быстро обхватил огонь, утопил в жарких своих объятиях.

Люди застыли, смотря на пожар и на меня. Я сумку через плечо перекинула и молча пошла мимо застывших односельчан. Мимо мне ненавистных лиц. И их никогда не увижу больше, и дом мой они никогда не получат.

Зловещая тишина за мной. Даже этот Хренло не вылез с непристойными своими предложениями. У него от братьев вдов и детей по лавкам полно. А у меня ничего не осталось теперь.

Путь в никуда. Куда ноги бредут. Нет мыслей. Чувств нету. Тишина вокруг. Пустота. Всё внутри выгорело. Осталось только одно желание: уйти подальше от этих людей и им не оставить ничего от себя. Разве что огород…

За поворотом дороги, с холма, я остановилась и обернулась. Отсюда как раз видно было, что крыша черневшего дома уже провалилась. Стена рушилась на моих глазах, от мамы останки укрыв под собой, тёмным и плотным таким одеялом угля. Похоже, наш с нею дом сочли проклятым. И даже родственники с руками загребущими не кинулись его спасать. Или им всем так хотелось, чтобы я осталась без всего, раз я такая гордая. Разве что огород… я овощей прихватить не додумалась. А кот наш подох давно, года три иль четыре назад.

Отвернувшись от деревни, в которой родилась и выросла, я пошла в ночной лес.

Они шептались у реки, что в последние недели меня не найти в лесу, словно ушла я в лес и совсем исчезла, прямо на ровном месте. А вроде я и не делала ничего особого. Разве что…

Уже перейдя границу берёзовой рощи, я опустилась на колени и головою коснулась земли. Как это Григорий научил меня делать.

– Здравствуй, Лес! – повторила, как научил он. – Приюти меня и обогрей! Не выдай меня никому из моих врагов: ни хищному зверью, ни людям!

Тело болело, и силуэты деревьев плыли. Расплывались, ярче горели среди ночных сумерек тускло видные отсюда огни крайних домов.

Отойти ещё немного. В попытке найти овраг, который мы с ним нашли, тихо запрятали под еловыми лапами. Да на змей бы не наступить. Хотя всё равно. Хотя змеи почему-то давно мне не попадались в лесу.

Ноги подкосились. На траву и сухие хвоинки рухнула.

– Сбереги меня… Лес! – и на спину обвалилась.

Веки сомкнулись, тяжёлые, глыбами.

Сюда ветер запах дыма не доносил. И комаров как будто и не было.

Тихий лес. Тихий запах раздавленных трав. Конец пути. Или конец мечты о доме, которого больше не было…

***

Лошадиное ржание прорезалось сквозь мутный сон.

– Вот вы где! За глиной, что ли, собрались?

– Угадал, Воислав! Сам-то куда путь держишь?

В деревне нашей парней с такими именами не водилось, да и глина… да её у реки полно, на хрена она нужна вообще, чтобы за нею отдельно ещё идти да потом докладывать?

Веки разлепила, настороженная говором чужих голосов.

Хвойные лапы обхватывали серое небо надо мной. Спина затекла от долгого лежания на досках, едва прикрытых неплотной шерстяной тканью. Я лежала в окружении мелких мешков, полных чего-то твёрдого, с острыми и закруглёнными краями, да среди мешков надутых и больших, сквозь плотную льняную и конопляную ткань которых прокрадывался ко мне и щипал за нос запах разных трав и сушёного лука.

Хвойные лапы… но ведь их же ж в таком количестве у нашей деревни не водилось, хвойных этих деревьев!