Дебют
Повесть

Звонок.

За дверью никакого движения.

Молчание.

Пронзительный, длинный, непрерывный звонок в течение минуты.

Кажется, какой-то шорох.

Она приникла ухом к двери, прислушалась.

Точно, шаги. Остановка. Опять шаги. Замерли. Будто кто-то раздумывал, подходить или не подходить.

Она ещё раз сильно нажала на кнопку.

Замок щёлкнул, дверь резко открылась.

Мужчина.

– Вы могли бы переночевать у меня?

Он едва не захлопнул дверь, но передумал в последний момент.

– У вас или с вами?

По её губам скользнула слабая улыбка.

– У меня четырёхкомнатная квартира. В одной комнате я сплю, выберете любую из трёх… из двух.

– Кто спит в третьей?

– Там умер один человек. Который снимал эту квартиру до меня.

Сегодня новая жиличка из квартиры напротив попросила переночевать у неё. Что-то говорила о каком-то своём знакомом, он жил здесь до неё и что-то с ним случилось в одной из комнат. Он умер чуть ли не в тот день, когда она внесла предоплату хозяйке и договорилась о скором переезде.

Глупо… Мало ли кто где умер от сердечного приступа или чего-то в этом роде. Хорошо, что быстро. «Если смерти, то мгновенной», – как поётся. Пелось, вернее, во времена чьей-то молодости и во время моей учёбы в школе по радио. Сейчас поётся другое: «Девчонки, девчонки, короткие юбчонки», «Быстренько разденься и скорей ложись», но «ты всё делаешь не так, а я дурак, а я простак», и вообще «вот такая вот зараза девушка моей мечты»… Я одно время не ездил на работу в развозке по своему маршруту, потому что очень часто попадал в ту (или в те?) из них, где без конца крутили эту чушь, непонятно, что именно – модные эстрадные или блатные песни. Пришлось выходить из дому на четверть часа раньше, чтоб успеть в не слишком переполненный автобус.

Лариса увидела в этом желание уходить пораньше от неё и дочки. Как будто я всё делаю не ради них. Конечно, мне интересна моя работа. Неужели нужно ходить на работу, как на каторгу? Интересна диссертация, которую я заканчиваю. Конечно, органическая химия не является предметом увлекательной беседы с людьми, которые далеки от соединений углерода и синтеза витаминов и гормонов, поэтому, когда жена спрашивает, чем я занят сейчас, что уже написал, много ли работы, я говорю «Всё в порядке». Я столько раз ей объяснял, как нужно себя вести… Я же не спрашиваю, какие рецепты она выписывала сегодня и кому продлила больничный, а кого отправила на работу. Да сейчас и не спросишь – почти полгода назад родилась дочка, и сейчас Лариса выходит разве что в магазин. Или на прогулку с Аннушкой.

Выходила, вернее. До того дня, когда сказала, что она от меня уходит. Я был уверен, что у неё плохое настроение. Говорят, что жены могут поскандалить, накричать, устроить бурную сцену с выяснением отношений… Лариса молча собиралась и уходила. Когда мы только начали жить вместе, я ничего не понял – куда она пошла, с кем, зачем… Пару раз за ней следил. Просто ходила по улицам, иногда останавливалась, разглядывала долго и внимательно что-нибудь, всё равно что – кучу строительного мусора или витрину обувного, клумбу с цветами или огромную лужу. Никуда не заходила, ни с кем не говорила, не присаживалась на скамейку; походив так час, два, три, иногда и дольше, возвращалась домой. Поэтому я спокойно выслушал в коридоре, что она уходит, только удивился, что предупреждает заранее. Я пошёл на кухню разогреть что-нибудь из еды.

Уже одетая, она зашла и сказала, что уходит.

Рагу было совсем горячее. Он положил себе на тарелку и сказал: «Не приходи поздно, вот-вот дождь пойдёт».

«Ты не понял, Фил. Я ухожу».

Только тут он отметил необычную мягкость в её голосе. Устала, подумал он, всё время не высыпается.

– Иди, конечно, иди. Я присмотрю за малышкой, если она заплачет. Кормить же её не нужно? Только зонтик возьми с собой.

«Ты ничего не понимаешь, Филипп. Я ухожу от тебя. К другому. Надеюсь, что мы оба будем счастливы, по-своему. Анюта пока у мамы».

Он вбежал в комнату, где стояла кроватка. Ни кроватки, ни одёжек, ни пелёнок… Только теперь он внимательно осмотрел коридор и увидел, что коляски тоже нет. Зато стоял чемодан, большая дорожная сумка, какой-то пакет…

Она что-то ещё говорила, но он её не слушал.

– Иди проспись. Ты сколько ночей не высыпаешься, всё время к дочке встаёшь. Пусть она побудет у твоей мамы день-два…

Она опять повторила, что уходит от него насовсем. «Ты никак не хочешь понять…»

Он не мог ничего понять.

Он был ошарашен, он ничего не хотел понимать, вспылил и наговорил ей чудовищных вещей. Как должна себя вести воспитанная женщина. Молодая жена. Хорошая мать… Не замыкаться в себе и бродить неизвестно где, а спокойно высказать свои возражения, внимательно выслушать другого… Он не сказал ничего нового, он повторял это не раз, но он не должен был говорить этого сейчас. Не должен. Но продолжал, что «воспитанная интеллигентная женщина не позволит себе никаких сцен и истерик…» Да она и не «позволяла» – не то слово, она их просто не устраивала, возможно, не любила, а может, не умела или не хотела…

Он вдруг почувствовал одиночество, хотя она была ещё здесь. Она взяла приготовленные вещи, вышла и закрыла за собой дверь. Он тупо смотрел на дверь и на её пальто, которое она не взяла.

Сколько он так просидел? Час? два? Потом он пошёл на кухню и стал бросать всё подряд в мусорник, а когда заполнился, – в унитаз. Содержимое кастрюли и тарелок, сковородки и сахарницы…

Он остановился, увидев пятна крови на белой тарелке. Он обо что-то поранил руку. Пошёл в комнату, сел в кресло и начал нажимать на кнопки пульта, переключая программы. Южные пейзажи сменялись полуголыми женщинами, на смену им шли соревнования по водному поло и выступления политиков… фильм с какими-то чудовищами, балет, футбол, эстрада… Он пытался фиксировать внимание на пляшущих картинках, потому что боялся оглянуться и увидеть пустую квартиру. Но всё же оглянулся – и увидел тарелку с рагу, которую он почему-то принёс тогда в комнату и поставил на диван. Он придвинул её к себе. Даже остывшее, рагу было вкусным.

Куда она пошла? К кому? С кем она могла познакомиться, выходя из дому только в детскую поликлинику и магазины? Может, была знакома раньше? Ей часто звонили мужчины – знакомые, сотрудники, бывшие сокурсники, соученики… Иногда к ней приставали на улице, один раз она звонила из автомата, чтобы он её встретил… Но чаще говорила: «Приятно побеседовали с незнакомцем».

Он сам познакомился с ней в троллейбусе. Закомпостировал талончик. Вышел вместе с ней на конечной, хотя собирался выйти раньше. Ни к чему не обязывающий трёп, обмен шутками, мнениями о нашумевшем фильме; он предложил пойти сейчас в кино, она ответила, что торопится в институт и не хочет пропускать лекции; он не стал настаивать, проводил её до входа; узнав, когда оканчиваются занятия, устроился на противоположной стороне улицы и стал ждать. Институт оказался в живописном уголке, рядом музей, церковь, сад. Через полчаса она вышла с группой студентов. Он подождал, пока она дошла до угла, с кем-то попрощалась, кому-то что-то записала в блокнот; когда она осталась с тремя девушками, он подошёл поближе… Она попрощалась с ними, подошла к нему и сказала, что одну лекцию перенесли, одну отменили, преподаватель в командировке…

Он поставил на пол пустую тарелку.

Ещё в троллейбусе ему стукнуло в голову, что на ней он не прочь жениться. Раньше ничего подобного ему в голову не приходило. Через неделю он не представлял, что она не будет его женой.

Возможно, когда я встретил её, в ней впервые встретил женщину, которую полюбил. Именно полюбил. Раньше мне казалось, что женщин можно только желать, любить физически, получать от них телесное удовольствие, сейчас я понял, что некая грань отношений мужчины и женщины была скрыта от меня, а за ней оказалось пространство, огромное, многомерное, неожиданное… Я не знаю, как это получилось.

Он понимал, что она не первая и не единственная для него женщина, как и он для неё. Понимал, что не может назвать её первоклассной любовницей, некоторые физические реакции протекали у неё медленнее, чем ему бы хотелось, к ней не подходили определения нежной или зажигательной, инициативу она проявляла очень редко, однако только с ней банальные действия тела получили духовное наполнение. Он, несмотря на физическую усталость, ощущал потом не разбитость и опустошённость, а глубокое наполнение каким-то новым переживанием, чувством, знанием, исключительно духовным, как если бы он прочёл книгу нового для себя автора, написанную в необычном, не встречавшемся раньше стиле, увидел фильм и обнаружил новую манеру игры актёров и другой стиль постановки… И ещё – он знал: как бы ни сложилась его жизнь, как бы ни сложились их отношения, это никогда не уйдёт из его жизни, независимо от того, как она сложится.

Что там показывают?

Делегация иностранных послов возлагает цветы, парочка обнимается, Германия утопает в дождях, Марчелло Мастроянни с задумчивой полугрустной улыбкой смотрел на женщину, которая расхаживала по кругу, снимая с себя одежду; в кружок сидели мужчины и женщины в вольных позах, разные выражения лиц, но лицо Мастроянни выделялось среди других. Лариса смотрела фильмы с его участием не один раз и считала незаурядным – не просто смазливый щёголь или неотразимый красавец, «забываешь о внешности, когда он играет; и что значит талант – лицо, поза, взгляд, улыбка, смех, жесты выражают куда больше слов, да в его словах особой игры и нет, она – в нём самом, внутри».

Я опять посмотрел на Мастроянни, но сейчас показывали женщину, которая перестала ходить и лежала на полу, очевидно, уже почти раздетая, но укрытая мехом; она извивалась под мехом, а ей кричали, что пора снимать мех…

Я снял трубку телефона, чтобы позвонить тёще и спросить, как Аннушка. Когда набирал номер, случайно глянул на часы. Четверть первого. Положил трубку…

На экране появилось лицо Марчелло Мастроянни, который с грустной полуулыбкой воздевал руки к небу и жестами пытался объяснить девушке, на расстоянии что-то кричавшей ему, что из-за шума волн и ветра ничего не слышно.

Он выключил телевизор. Снял с вешалки её пальто и убрал подальше в шкаф. Нашел на полу тарелку и заставил себя её вымыть… Он видел когда-то такие квартиры – одна тарелка с остатками еды, сиротливый пустой стол, одинокая неубранная постель… Одиночество – вот что угнетает его сейчас. Не потеря женщины, не отсутствие дочки, не пустая квартира, нет; одиночество, породившее незащищённость – вот что стало самым страшным. Он всегда соотносил отсутствие женщины с физическими ощущениями, сейчас всё сосредоточилось в другой сфере, остальное ушло, и чувство одиночества давило нестерпимо.

Он опять нажал на кнопку. Фильм кончился. Он выключил телевизор – теперь окончательно, решил он, и взял черновики неоконченной части своей диссертации. Он несколько раз тупо перечитал их, едва что-то понимая. Он помнил, что мысли были – он уже наметил окончание, но исчезли.

Филипп сидел в кресле, держал в руке черновики и смотрел в чёрный экран. Откуда-то доносились её слова: «Не живи исключительно в своём мире, ты обитаешь в ирреальности… Посмотри на других…»

Я непонятно как прожил до конца недели. Целых четыре дня я был совершенно один. В субботу я опять вышел на работу. В этом не было ничего удивительного, я часто ходил на работу по выходным, иногда приходил ещё кто-то. Довольно часто я занимался диссертацией, обычно по непосредственной работе «хвостов» и пробелов не имелось. Два или три часа я думал, читал свои записи, пытался анализировать… Затем собрался и ушёл.

По дороге я зашёл в два супермаркета и обошёл их, ничего не купив, бродил по базару, разглядывал написанные от руки ценники на продукты, подолгу стоял то перед вёдрами с цветами, то у лотков с фруктами, то перед витриной с живой, солёной и охлаждённой рыбой. В конце концов, зачем-то купил селёдку. Лариса любила селёдку, вообще любила… Почему – любила? Любит и сейчас сладкое и солёное. Селёдку и шоколадные конфеты, изюм и солёные огурцы, инжир и маслины… Могла после пирожного хрустеть солёным огурцом. Пока кормила Аннушку, старалась не есть ни конфет, ни селёдки. А сейчас потихоньку вернулась к своим лакомствам, ведь кормит раз или два в сутки…

Двери выставочного зала были открыты. Объявление приглашало посетить в Доме учёных бесплатную выставку рисунков и вышивок врачей – ветеранов труда. Я зашёл и долго ходил от одного экспоната к другому и даже обратил внимание на несколько вещей.

Он медленно брёл домой. Встреча пугала. Завтра выходной, придётся быть там одному целый день.

Около двух ночи он заставил себя лечь в постель.

Утром проснулся от капель дождя, которые падали на лицо. Он не мог сообразить, где он, не заснул ли на скамейке в парке или во дворе. Несколько минут лежал неподвижно; капли падали; тут он вспомнил.

«Почему вода?» – подумал он, глядя на потолок.

Он посмотрел вниз – на полу растекались лужи, сливаясь в одну. Ему стало любопытно, он вышел в коридор, и ноги выше щиколотки погрузились в стоячую воду.

«Как же там? «в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей», кажется так, – мысленно процитировал он. – Может, пора строить ковчег?»

Вскоре выяснилось, что залила соседка с пятого этажа, а, поскольку соседи с четвёртого этажа продали квартиру и забрали с собой из неё всё, включая раковины и ванну, то вода спокойно текла и залила даже полуподвал, который выкупили под ресторан и где молодые ребята из стройфир-мы проводили заключительные работы по окраске и побелке. В дверь постоянно кто-то звонил, приходил, спрашивал, просил закрыть кран в абсолютной уверенности, что залили всех они – на четвёртом и пятом этажах никто не отвечал.

Филипп, хотя ему было всё равно, взял, в конце концов, ведро и черпал воду, потому что тряпкой не вытереть. Входную дверь он оставил открытой, и люди шли всё воскресенье. В понедельник он позвонил на работу и сказал, что в понедельник его не будет – комиссии из ЖЭКа, начальник ЖЭКа, люди из ремонтного бюро, экспертная комиссия оценивала ущерб, поскольку фирма, выкупившая полуподвал, требовала возмещения убытков от хозяйки, которая скупила почти весь пятый этаж и сдавала иностранцам, сорвавшим какой-то фильтр, что не мешало им крепко спать и не слышать звонков в дверь. Хозяйка отдыхала на море, но застраховала все нижние квартиры на случай нанесения ущерба по её вине, поэтому комиссии и эксперты ходили по всем квартирам, лазали по всем углам и составляли акты.

Это раздражало бы Филиппа, если бы Лариса с ребёнком по-прежнему жили здесь, а теперь это даже отвлекало его от назойливых мыслей и не давало почувствовать одиночество. Потом Филипп решил, что если бы Лариса и Аня были здесь, то его бы это не особенно коснулось – он бы с утра уходил на работу и возвращался, как обычно, поздно, когда все эксперты и начальники ЖЭКов уже не ходят смотреть чужие квартиры, а отдыхают в своих.

Недели через две или три хождение прекратилось, вода высохла даже на паркете, хотя он немного вспучился, «встал на дыбы», сказал себе Филипп; «паркет опустится, когда полностью высохнет, потому что положен по правилам», сказали Филиппу паркетчики. «Обсохла поверхность земли», – сказал себе Филипп, но не мог продолжать, ведь из ковчега на горах Араратских должны были выйти и жена, и сыновья, и жёны сынов, но жена и дочь Филиппа отсутствовали.

Так я прожил три месяца. Целых три месяца. Оказывается, это очень много. Я ходил на работу, по привычке что-то делал, по привычке не очень плохо, и даже кое-как состряпал конец диссертации, который слушали и после выслушивания предложили доработать. Несколько раз звонил тёще и тестю, хотел повидаться с дочкой, но к телефону никто не подходил. Я вспомнил, что лето они обычно проводят на даче, отпуск у них полтора месяца, да оттуда и на работу добираться им недолго. Ехать на дачу без предварительного звонка я не решался, но в один день увидел среди кинофайлов по телевизору отрывок из «Брака по-итальянски», где Марчелло Мастроянни и Софи Лорен расставались, и решил поехать в ближайшие выходные.