– Это ей захотелось быть совсем одной. Придумывать свой фантастический мир и жить в нем. Грезить о каком-то великом кино, которое мы якобы потеряли. А по-моему, потеряла только она. Я лично все приобрела. И кино, и настоящий мир. И меня он вполне устраивает.
– Она обо мне говорила? – Я не отрывал от Лиды взгляд.
Я знал, чувствовал, понимал, что говорила. Но каждую секунду боялся, что Лида соврет.
– Да, – почему-то на этот раз она не соврала. – Говорила. Более того, утверждала, что ты у нее самый близкий человек на земле. И твоя земля тоже самая близкая. Потому что вы настоящие, а мы, видите ли, из папье-маше. Поэтому для нас она и шьет костюмы. В общем, бред какой-то. Как может стать самым близким случайный человек?
– Я же – случайный человек, но для тебя стал самым близким.
– Ты – другое. У нас ведь любовь…
– Кроме любви есть и другие отношения. Может, более глубокие. Иногда люди, зная друг друга всю жизнь, так и не находят общего языка. А иногда… Одного дня достаточно, чтобы друг друга понять. В общем… Знаешь, мне кажется, Марианна Кирилловна действительно была очень одинока…
Мне так и не удалось закончить эту глубокую мысль, потому что в комнату ворвался Эдик с охапкой полевых цветов. Увидев меня, он застыл на пороге, как статуя, и его губы скривились в презрительной усмешке.
– А… Охранники зеленых насаждений! Надеюсь, вы меня не арестуете за ущерб, нанесенный лесам и полям. – Он протянул цветы Лиде, и она уткнула в них лицо, жадно вдохнув приторный аромат.
– Не арестую, – резко ответил я и поднялся.
– Еще бы. Все это народное достояние, а не достояние одного человека.
Лида заметно оживилась с приходом Эдика. Она чувствовала себя рядом с ним в своей тарелке. И я подумал, что они здорово подходят друг другу. Она ему так же преувеличенно и театрально принялась жаловаться на солнечное недомогание. И он проглатывал ее слова без остатка. Как ни парадоксально, но они искренне верили в ложь, которой ежедневно кормили друг друга до отвала. Эдик даже умудрился пафосно продекламировать какой-то новомодный стишок без ритма и рифмы, который выучил накануне специально для Лиды. И девушка восторженно благодарила его. Стишок был бездарный, Лидка вполуха слушала его, так ничего и не поняв, но правила игры диктовали другую реакцию. А они строго следовали правилам игры. Мне здесь делать нечего. Я не артист, так что поспешил откланяться. Эдик даже не обернулся в мою сторону, а Лида послала ничего не значащий воздушный поцелуй.
Мне же вдруг захотелось увидеть Вальку, которая меня старательно избегала. И, собравшись с духом, «вдохновленный» встречей с Лидой, этим же вечером я нагрянул в дом доктора Кнутова. По дороге я почему-то собрал целую охапку полевых цветов. Кнутов встретил меня довольно радушно, он был интеллигентом до мозга костей, хотя я не мог не уловить в его тоне некоторой официальности.
– Вы знаете, Даниил, Валечки нет дома.
Был уже глубокий вечер, и я не поверил ни единому слову Кнутова. Где ей еще быть? Валька наверняка пряталась за дверьми соседней комнаты. И я как можно громче сказал:
– Как жаль, а я вот ей цветы принес. И еще орехи, – протянул я пакет с недозрелыми, еще зелеными плодами. – Она любит такие. Неспелые, самые сочные. Словно в молоке.
Кнутов подчеркнуто вежливо принял подарки.
– Я ей обязательно передам. Она будет рада.
За дверью соседней комнаты послышались шорохи.
– Всего доброго, Даниил. – Кнутов открыл двери.
– Андрей Леонидович. – Я прикрыл двери и понизил голос на два тона. – Не обижайтесь на меня.
– Вы ничего не обещали, Даниил. Абсолютно ничего. Вы всегда поступали честно.
– И все же… Я все равно чувствую за собой вину.
– Вы не можете винить себя за то, что вас любит моя дочь. За чужую любовь не судят. А вы полюбили другого человека. И за свою любовь не судят тоже.
– Вы все понимаете. И все же… Как Валька?
– Я слишком долго пожил на свете, чтобы не понимать, что все проходит. И первой, возможно, проходит любовь. Но Валя еще слишком молода, чтобы понять это. Поэтому ей тяжело. И все же, я думаю, это к лучшему. Лучше больше эмоций, трагедий, разочарований пережить в молодости. Потому что они переживаются. Думаю, потом моей дочери жить станет гораздо легче. Трудности зачастую идут на пользу. Вырабатывают, так сказать, иммунитет. Моя дочь обязательно выздоровеет. А пока… Не ищите с ней встречи. Вы понимаете?
– Я понимаю.
Меня действительно мучила совесть по отношению к Вальке. Но я думал о Лиде. И я думал, что моя любовь может все оправдать. Доктор Кнутов был прав. Я не мог судить себя за любовь. И я не виноват, что не всегда она выбирает тех, кто этого заслуживает. Я все списал на любовь.
Мы больше не ссорились с Лидой, если вообще наши мелкие разногласия можно было назвать ссорами. Я многое в ней не принимал. Но не мог не понимать, что она дитя города, в котором живут по другому уставу. Отклонение от него грозит одиночеством. Что и случилось с моей костюмершей. Этого я Лиде не желал.
В последние дни наша любовь приобрела более яркие и более сумасшедшие краски, передающие дыхание каждого мига, улавливающие чувственность каждого движения. Если бы я был теоретиком любви, я бы назвал ее импрессионизмом.
Однажды я даже привел Лиду на могилу Марианны Кирилловны, ее бабушки. И долго доказывал, что она похоронена именно здесь. На этом пригорке, где мы когда-то с ней подолгу стояли, наблюдая за уходящим за горизонт солнцем. Где я посадил в честь костюмерши маленький куст сирени. Который обязательно расцветет яркими цветами. Но Лида никак не могла уловить и принять мою мысль. Она опровергала все мои доводы, топала от негодования ногами и крутила пальцем у виска.
– Ну же, Данька, я тебе тысячу раз объясняла! – краснела она от возмущения. И становилась еще прекрасней. – Ты словно глухой! Я сама, понимаешь, сама, лично была на похоронах бабушки.
Лида била себя кулачком в грудь.
– Я даже помню, в чем ее хоронила – в черном длинном платье с большим воротом. Когда-то бабушка мне его сама сшила в расчете, что я получу роль молодой вдовы в одном фильме. Нет, ты не думай, я ее получила…
Я слегка зажал рот Лиды ладонью.
– Я не об этом, девочка. Ну, как… Как ты не понимаешь, что человек похоронен не там, где его закапывают. А там, где поселяется его душа, его сердце, где он оставил свои мысли и лучшие воспоминания.
Лида вырвалась из моих цепких рук.
– Человек похоронен там, где его похоронили, где стоит памятник на могиле и куда могут приходить его родные, чтобы положить букет цветов! – злилась она. – Ну, как же ты не понимаешь! И кто ты, чтобы решать, где должна селиться душа! И тем более – сердце!
– Да, я никто, увы, – я развел руками, признав себя пораженным.
– Фу-у-у, – отдышалась Лида, словно на ринге. – Дурачок ты мой, как вы с ней все-таки похожи. Миру не нужны идеалисты, они ему даже мешают.
– И тебе тоже?
Лида обвила шею мою руками и легко прикоснулась губами к моим губам.
– Только не мне, только не мне, только не мне…
Голова моя закружилась. Я изо всей силы обнял Лиду, и ее тело обмякло в моих объятиях. Я покосился на пригорок, заросший одуванчиками, на молоденький кустик сирени с сочными зелеными листочками, на огненный шар, уплывающий за горизонт. И подмигнул просто так, неизвестно кому.
– Я знаю, Марианна Кирилловна, вы здесь, – еле слышно прошептал я.
– Что, что ты сказал, повтори, любимый, повтори, – горячо прошептала Лида в ответ. – Повтори, что меня любишь… Что любишь… Любишь…
И я повторял и повторял снова, что люблю. И веточки сирени колыхались на легком ветру. И моя костюмерша улыбалась мне улыбкой уходящего солнца. Она была совсем рядом…
Последние дни нашей любви с Лидой не просто быстро прошли, даже не промелькнули и не промчались. Они просто слились в один день, одно мгновение яркого и сильного чувства. Не знаю, насколько похожа у людей любовь, но прощание наверняка у всех одинаково. Грусть, слезы и общие воспоминания. Потом грусть проходит, слезы высыхают, а воспоминания стираются. Я, видимо, не единственный, кто так горячо желал, чтобы у нас все было по-другому. Любовь, не похожая ни на какую другую. И расставание. Мне так хотелось, чтобы после нашей разлуки легкая грусть осталась навсегда, слезы до конца не высохли, а по ночам мучили воспоминания. Возможно, я был очень наивен.
Мы встретились с Лидой вечером накануне ее отъезда возле нашего засохшего дуба. И почему-то долго не знали, о чем разговаривать, словно уже наговорились за месяц или просто слишком мало осталось времени для фраз. Любые слова, произнесенные вслух, казались не главными. А главные, наверное, еще не были придуманы. И мы молчали. И молча вслушивались в мертвую, почти пугающую тишину. Я давно не помнил такого безветрия. Ни один листик не шелохнулся на деревьях. Почему-то не пели птицы. И на небе ни одного облачка. Только красные полосы, словно кто-то небрежно провел по небу кистью.
Мы стояли у мертвого дерева и придумывали главные слова. И на ум приходили одни штампы: прощай навсегда, я буду помнить тебя всю жизнь, ты главная любовь моей жизни и все в том же духе. И я уже было попытался одну из этих фраз выдавить, как Лида опередила меня:
– Ну что, Данька… Прощай, в общем, навсегда. Но я буду помнить тебя всю жизнь. Потому что ты главная любовь моей жизни…
И штампы в один миг превратились в нежные слова, которые, оказывается, я так ждал. И которые так приятно было услышать. Я крепко обнял Лиду.
– Лида, Лидок, ну скажи, ты можешь все бросить ради меня. Ну, хотя бы попытаться. Как у нас говорят: был бы хлеб да муж, и к лесу привыкнешь.
– Мне не все нравится, что у вас говорят. К тому же, мне хлеба и мужа мало. Впрочем, привыкнуть можно ко всему, если есть хлеб. Даже к городу.
– Ну вот ты и попытайся! Все брось ради меня! И город в том числе! Что это за родина, к которой нужно еще привыкать! – Я споткнулся на слове и опустил взгляд. – Лида, ну попытайся. Ну хотя бы в мечтах.
Я прекрасно знал ответ – она не могла. Это было слишком неправдоподобно. И слишком кинематографично. Я не настаивал. И вряд ли даже мог представить, что может произойти, если бы вдруг Лида осталась здесь. Она, конечно, не превратилась бы в Вальку. Но наверняка превратила бы нашу жизнь в ад. Как когда-то говорила Марианна, каждый живет там, где жить привыкает. И я бы добавил: где ему уготовано жить. Лида никогда не привыкнет, и тем более ей не уготовано здесь остаться.
Она провела холодной ладонью по моей заросшей щеке.
– А ты ради меня можешь все бросить? Не отвечай, я знаю ответ. И даже не могу представить, что случится, если ты уедешь со мной. Конечно, ты не превратился бы в Эдика. Но наверняка превратил бы нашу жизнь в кошмар, тоскуя о своем доме. Так что мы не можем вдвоем ни уехать, ни остаться.
– Как мало, оказывается, мы можем ради друг друга.
– Но у нас был целый месяц. А это уже не мало. И только потом мы поймем – было ли все это настоящее. И стоящее. Хотя так хочется знать теперь.
Лида запрокинула голову вверх, внимательно вглядываясь в засохшие, корявые ветви дуба. И вдруг громко вскрикнула.
– Данька! – Она до боли вцепилась в мою руку. – Данька, этого не может быть! Смотри! Этого быть не может!
Я растерянно мотал головой, не понимая.
– Ну, вон же! Какой ты слепой! Листочки! Ну, посмотри! Такие яркие! Совсем молоденькие! Как зеленые огоньки!
– Ничего не вижу. – Я старательно щурился.
– Ну какой же ты слепой! Слепым нельзя работать лесниками! Я напишу на тебя жалобу! – возбужденно кричала Лида. Она схватила мою руку и подняла ее вверх, по направлению к ветке, где выросла зелень. – Ну же, ну же, видишь?
– Да, точно, вижу, – я недоуменно почесал затылок. – Точно, листочки. Вот это чудо!
– Чудо?! Ты что! Это даже не чудо! Это больше, чем чудо! Так просто не бывает и не может быть!
Конечно, не бывает, я не мог не согласиться с Лидой. Но мне так захотелось, чтобы это случилось. Чтобы та сказка, которую я придумал специально для нее, наконец-то сбылась. Что я еще мог для нее сделать? Только позволить себе этот маленький обман. Накануне я залез на дерево и аккуратно зацепил тонкой проволокой молодые листочки к сухой ветке, чтобы все выглядело правдоподобно. Оставалось главное – правдоподобно сыграть удивление.
– Ну конечно, Данька, я даже не знаю, что думать. Ты сам рассуди, так не бывает. Разве могут на мертвом, совершенно безжизненном дереве вырасти листочки? Сколько их? Раз, два, три… Целых три листочка!
Я хотел и больше прицепить в порыве безбожного вранья и во имя божественной любви, но вовремя остановился. Это выглядело бы совсем глупо.
– Лида, Лидок мой! – Я взял ее руки. – Конечно же так бывает. И было не один раз. Неужели ты не веришь в легенды, не веришь нашим предкам, не веришь, в конце концов, в настоящую любовь?
Лида подозрительно на меня покосилась.
– Вообще-то я больше верю в науку. И в школе проходила биологию. Мертвое не порождает живое. Как мертвого человека невозможно заставить дышать, так и мертвое дерево – зацвести.
– Извини, но у тебя представления какого-то допотопного века! На свете столько непознанных явлений и необъяснимых событий! Если хочешь знать, уже почти доказано, что и мертвого человека можно заставить дышать. Его на определенное время помещают в такую специальную камеру… А тут дерево… Природа вообще – сплошная загадка. Тут одни тайны. И жаль, что их так мало изучают и разгадывают. В основном силы брошены на людей. Все забыли, что природа – первоначальна, а от нее зависит и наша жизнь, и наша смерть. А потому начинать нужно с нее. Потому что именно она может спасти или погубить…
– И все же я не понимаю, – уже менее уверенно пробормотала Лида. Она, похоже, почти верила моим сомнительным гипотезам. Похоже, она разбиралась в науке так же, как и я.
– А зачем тебе понимать? Скажи, зачем? Неужели это так важно? Или ты… Ты просто не веришь в нашу любовь? Ведь ты мне поверила, когда я рассказывал про влюбленных под этим дубом. И про внезапно появившиеся листочки. Значит, ты просто не веришь в нас…
Лида бросилась мне на шею. И стала лихорадочно целовать мое лицо, шею, пытаясь заглушить мои слова.
– Ну конечно, конечно, я верю в нашу любовь. И в эти листочки тоже. Но это означает, что мы должны быть вместе… А это так нереально.
– Кто знает, Лида, что реально в этой жизни, что нет. Нам кажется, что мы расстаемся навсегда, но знать наверняка не можем. И может быть, встретиться окажется гораздо проще, чем мы думаем. Другим же кажется, что они расстаются всего на час, а получается навеки. Что мы можем знать в этой жизни? Я думаю, что он, – я кивнул на дерево, – знает гораздо больше нашего.
Лида бережно погладила черную скрюченную ветвь старика дуба.
– Спасибо, дружище.
Мне показалось, он слегка покачнулся в легком поклоне. А возможно, просто начался ветер. Зашумели кроны зеленых елей, загалдели наперебой птицы, взбунтовалась водная гладь озера, по небу, как в зеркале, поплыли перистые облака. Мир оживал. Словно после разлуки. Мне все-таки удалось сделать наше прощание не похожим ни на какое другое. И стало немножечко легче.
Говорят, самые тяжелые – это первые недели разлуки. Со мной же все случилось наоборот. Именно первые недели мне жилось довольно легко и беззаботно. Жизнь как-то сразу вошла в свою колею. Хотя в доме еще пахло дорогими духами Лиды, мои губы хранили ее поцелуи и мне казалось, что она вот-вот легко и весело ворвется в мой дом. Я вздрагивал при каждом шорохе и ночами спал беспокойно. Но все же мудро принял неизбежное. У нас был целый месяц любви, а это немало. И разлука не означает, что любовь ушла навсегда. Я верил, что она может вернуться в любое мгновенье.
Чижик же откровенно ликовал по поводу отъезда Лиды. Он вновь стал прежним, веселым шустрым псом, с которым мы вновь проводили дни и вечера. Вновь разжигали костер и лакомились печеной картошкой. И все же ликование Чижика было недолгим.
Проходили недели, и у меня все тяжелее становилось на сердце. Я все чаще хмурился и раздражался по каждому поводу. Окончательно замкнулся в себе, все реже заглядывал в деревню, а если меня иногда навещал Мишка, я поскорее его выпроваживал… Потому что вместе с Лидой уехал и я. И Чижик это понял. Он остался один.
Возможно, во всем была виновата осень. Хотя я раньше принимал с благодарностью все времена года и самую разную погоду. Теперь же осень вместе с тучами и дождями нагоняла на меня такую тоску, что впору было завыть. И я вечерами подолгу стоял на крыльце, натянув на лоб капюшон ветровки, прислушиваясь к шуму дождя и крикам птиц. Я физически, до боли чувствовал свое безграничное одиночество. И меня все чаще посещали лукавые мысли: кто сказал, что это и есть моя судьба? Эта сторожка, и этот лес, и этот пес Чижик? Кто сказал, что моими собеседниками могут быть только деревья и птицы, моей женой – деревенская девчонка, а моим гостем – лопоухий пацан? Кто это сказал?!
И я все чаще рисовал в своих мыслях другую картину. Картину яркого большого города, переливающегося огнями и гирляндами. Я растворялся в шумной, ликующей, нарядной толпе. Солнце освещало ярко разукрашенные дома и магазины. Картина моя выходила непременно в стиле импрессионизма. И я ей верил. Как верил и в то, что я, сильный и здоровый, закаленный ветром и непогодами, смогу запросто добиться другой, более счастливой судьбы, в большом городе. И моей женой непременно станет красавица Лида. Конечно, придется принять и Эдика. Но, в конце концов, не такой уж он плохой парень. И вполне может стать моим другом. Безусловно, придется еще многое выучить про пуантилизм и модернизм. Но это не так уж сложно. Тем более что про импрессионизм я уже знаю все. А Чижик… Да, черт побери, Чижик! Он привык совсем к другому воздуху и другой жизни. Он, скорее, лесной зверь. К тому же вряд ли Лида станет жить в ухоженной городской квартире вместе с беспородным псом…
Чижик устало приблизился ко мне и виновато лизнул мою руку. К тому же он совсем стар. Вряд ли ему захочется быть похороненным в городе. И я вдруг вспомнил Марианну Кирилловну. Что бы она посоветовала? Мне показалось, что она укоризненно качает головой. Но при чем тут костюмерша? Это моя жизнь. К тому же Марианна Кирилловна может и ошибаться. И я постарался больше о ней не думать. Она сбивала меня с толку, запутывала мои мысли, вселяла сомнение.
Так прошли осень, зима и наступила весна, которой я впервые не обрадовался. Потому что меня здесь уже давно не было. Была моя тень. Машинальные фразы, механические движения. Тени не радуются весне. Хотя именно весна их рождает. И мне уже не хотелось выбегать на крыльцо вместе с Чижиком и кричать на весь лес, приветствуя первый весенний день. Я молча погладил Чижика по загривку и недовольно прищурился от назойливого солнца.
– В городе весной, пожалуй, веселее, – только и выдавил я.
Чижик испуганно забился в темный угол. И жалобно заскулил.
– Прекрати, – сердито прикрикнул я. – Твоего нытья еще не хватало.
Чижик первым понял, что меня здесь давно уже нет. У него было звериное чутье. Он это понял даже раньше меня. В этом доме осталась лишь моя тень. А я все чаще злился. И срывал злость на собаке. Я рисовал Чижику заманчивые импрессионистские картины большого города и сокрушался, что привязанность к нему мешает осуществлению планов. Чижик ничего не понимал в импрессионизме. Но насчет долгоиграющих планов он, кажется, понял. И когда однажды вечером я вернулся в сторожку и увидел, что Чижика нет, даже не удивился. Чижик не хотел мне мешать жить дальше, идти тем путем, который я уже выбрал. К тому же собаки не живут с тенями. Им нужен человек. И когда я увидел пустой дом, наполненный мертвой тишиной, то в оцепенении опустился на диван и схватился за голову.
– Чижик, Чижик, – прошептал я пересохшими губами. – Что я наделал, Чижик… Что я наделал…
Черт побери! Я вскочил с места. В конце концов, возможно, я ошибаюсь. Ну конечно. Я не верю, не могу поверить, что мой пес мог меня просто так бросить. Впрочем, разве не я бросил его первым… Нет, я не верю, он где-то рядом, возможно, просто обиделся и решил меня проучить. Нет, это не в духе Чижика. Он не настолько мелочен. Уж чего-чего, а благородства моей собаке не занимать.
Схватив куртку, я бросился из дому. И закричал во весь голос:
– Чижик! Чи-и-и-жик! Чи-и-ижик!!!
О проекте
О подписке