Глава 1

День Всех Святых в Эйре был не похож ни на одно празднование из тех, что я видела ранее в этот день. Впрочем, канун первого ноября далеко не везде был праздником – скажем, в восточных княжествах к этому дню готовились, как к противостоянию света и тьмы, людских уловок против ухищрений «малого народца», а ближе к Алгорским Холмам, откуда и начинала свой бег Дикая Охота, последний вечер октября встречали, как любой другой ненастный день. С одной лишь поправкой – тридцать первого октября, еще до захода солнца, случайный путник мог постучать в любую дверь в долине у подножия Холмов, попросить убежища на ночь и получить его. Никому не отказывали в покровительстве в эту ненастную буйную ночь, хотя по правде, всерьез за свою жизнь стоило бы опасаться лишь убийце родича, клятвопреступнику или предателю. Черный Охотник – один из самых суровых судий в Срединном мире, и один из самых неподкупных. И Дикая Охота, вырываясь на волю в «волчий час», не тронет того, на ком нет преступления, но и не отпустит виновного. Впрочем, это правило действует лишь на Охоту, которую ведет Король Самайна, а ведь и помимо него с наступлением сумерек много кто выходит в мир людей поразмяться на бегу и поживиться, хоть тот же «малый народец». Что же до меня, то я предпочитаю в Самайн прятаться под защитой стен и хладного железа с заката и до самого рассвета. Пусть охотник Валь и не обращает на меня внимания в эту ночь, когда с него ненадолго спадают путы условий-гейсов, наложенных Королем Самайна, я не желаю испытывать судьбу.

В Эйре же этот вечер в канун ноября – яркий, веселый праздник. На площадях разжигают большие костры, дети наряжаются в страшноватые костюмы и с радостным визгом и улюлюканьем носятся по улицам, то и дело стучась в двери домов и требуя сладостей, а на каждом пороге появляется «тыквенный Джек» – фонарь, вырезанный из тыквы с непременной жутковатой рожицей. С наступлением темноты в «тыквенного Джека» глава дома ставит толстую зажженную свечу из желтого воска и оставляет гореть до самого утра – а потом за завтраком старшая женщина в доме берет огарок и по нему определяет, каким будет для семьи весь следующий год. Старое северное гадание – прогоревшая до крохотного огарочка свеча означает, что множество невзгод растаяли вместе со свечой и что духи-хранители, святые оберегали покой семьи всю ночь, пока нечисть гуляла и пировала на воле. Если же свеча почти нетронута – то дом ожидали неудачи до следующего Самайна. Хуже всего, если желтый воск свечу поутру оказывался запачкан черной сажей – это предвещало большую беду, а то и смерть.

Потому весь день до Самайна мы со старой Изой занимались тем, что вырезали маленькими, остро заточенными ножичками традиционный фонарь из большой оранжевой тыквы. «Тыквенный Джек» вышел на славу, а из мякоти мы на следующее утро испекли два больших румяных пирога – один оставили на печи до вечера, другой же цветочница велела мне отнести в бакалейную лавку на Нижнюю Улицу, всего в квартале от ярмарочной площади. В обмен на пирог бакалейщик выдал мне тяжелую, приятно пахнущую свечу из желтого воска, завернутую в чистую холстину – и уже на выходе я столкнулась с менестрелем. Судя по недовольному лицу и большой корзине, накрытой полотенцем, Гейла послали с тем же самым поручением, что и меня, правда, нажаловаться на тяжелую жизнь он мне не успел – день мне предстоял насыщенный, потому я быстро ушла, торопясь вернуться со свечой к Изе.

Сплошная суета и беготня выдалась, а не день!

Для ряженых детей Иза подготовила корзину со сладким печеньем на меду, возилась все утро – и лишь для того, чтобы эйрская детвора расхватала подношение под вечер меньше, чем за четверть часа. У меня не оказалось времени, чтобы заглянуть в «Красный сапог» и повидать Гейла, зато я успела обойти все лавки на большой ярмарке под бдительным взором старой цветочницы. Купить ничего так и не купила, но постоянно тяжелевшую от снеди Изину корзину натаскалась на неделю вперед.

А к вечеру густой пеленой пошел снег, жесткой холодной крупой засыпавший город еще до наступления темноты. Мы с Изой вернулись домой незадолго перед тем, как раненым зверем завыла метель, а ледяная крупа принялась царапать мутные оконные стекла, будто тоненькими коготками, потому надвигающийся вместе с бурей Самайн перестал меня беспокоить. Ведь еще днем я затылком чувствовала чужой пристальный взгляд, ощущала неприятный холодок под сердцем, как будто оживала тонкая серебряная струна, протянувшаяся от моего сердца к охотнику Валю. Словно и сам охотник, оставшийся где-то позади, с приходом этой особой ночи ощутил-таки мое присутствие, понял направление – и оказался куда как ближе, чем я предполагала.

Я болтала со старой Изой, потягивая сладкое разогретое вино с пряностями и медом, время от времени подбрасывая в жарко горящий огонь очага новое поленце. Рассказывала о местах, где мне уже удалось побывать, забавные баечки, которые удалось услышать, а раздобревшая от вкусной еды и хорошего вина цветочница делилась со мной воспоминаниями из далекой молодости. Буря за окном то набирала силу, то утихала, но снег по-прежнему колотил в окно с неослабевающей яростью, так громко и часто, что я не сразу сообразила, что слышу не только шум ветра и метели, но и стук в дверь.

Первым порывом было – вскочить, метнуться через узкий коридор к входной двери, но Иза остановила меня резким, неожиданно строгим окриком, и сама торопливо пошла отпирать замки, повелев мне оставаться за столом. Я послушно села на табурет, ощутив ледяной порыв ветра, стегнувший по ногам, когда цветочница отворила дверь, а следом за ним послышался шум бури и жалобный женский плач.

– Эрика, тише! Что стряслось?

Хлопнула дверь, поток холода прекратился и в наступившей тишине дрожащий женский голос показался мне особенно громким, даже когда неизвестная посетительница перешла на сдавленный, отрывистый шепот.

– Помогите, матушка Иза… Сынок мой не вернулся! Гулял с соседскими детьми, нарядился пугалом, я ему корзинку под сладости еще дала, велела вернуться до вечера, а он пропал! Соседские дома все, говорят, что видели его, убегающим домой, но он не вернулся! Матушка Иза.. вы ведь.. можете. Я знаю… и все знают, но молчат ведь… Помогите… Пожалуйста… Что хотите отдам, только найдите ребенка!

Я поднялась с табурета, на цыпочках прокравшись к коридору. Что ответила Иза, я не слышала, но женский плач возобновился, стал отчаяннее и горше, и от него мне было, мягко говоря, не по себе. Ребенок, пропавший в Самайн… да еще в такую непогоду, которая заметает следы и делает поиски практически бесполезными! Да и чем может помочь пожилая цветочница, она же не ищейка.

– Да не мое сейчас время! Луна уже убывает, не могу я! Нет у меня сейчас силы…

Голос Изы стал громче, раздраженнее – а я неожиданно поняла, о какой помощи просила женщина. Похоже, что не только я успешно прячу свой дар от чужих глаз и не даю ему проявить себя. Не только я в этом доме скрываю бремя Условий на своих плечах, ношу хладное железо и контролирую каждый свой душевный порыв, чтобы не проявить свое отличие от простых людей, свое колдовское наследие.

И чего бы не говорили про таких, как я, но далеко не всегда мы способны распознать и почувствовать себе подобных. Нельзя ощутить чужое бремя, если им не пользуются, не увидишь в человеке чародея, если он запрятал в себе эту искру так глубоко, как только мог запрятать, если он похоронил в себе само стремление колдовать вместе с частицей самого себя, обрубив тонкие стрижиные крылья у своей птицы-души. Это выбор каждого из нас – принять или отвергнуть свое бремя, свои Условия Колдовства. Наше неотъемлемое право, а не обязанность. Но будет ли счастлива птица с подрезанными крыльями? Если она не успела почувствовать радость полета, не успела познать небеса и волю – то да, скорее всего, она сможет быть довольной жизнью и на земле в изящной золоченой клетке. Но если же ее поймали после того, как полет и небо стали одним из смыслов ее сути и жизни, когда хрустальная синева и пушистые облака стали частью ее легкокрылой души, то клетка убьет ее, заставит медленно зачахнуть от тоски.

Так и с нашим колдовским бременем. Я скрывала его меньше двух месяцев, стоило только прибыть в Эйр, не пользовалась даже украдкой для того, чтобы напитать излишками силы многорядные бусы-амулет – и я уже тосковала, чувствовала себя неполноценной, и неправильной. Птицей с подрезанными крыльями. Чего стоило совсем отказаться от своего дара и не пользоваться ими годами – я и представить не могла. Все равно, что человеку отрубить себе совершенно здоровую руку, только чтобы не выделяться среди других калек.

– Идем, Эрика, – услышала я низкий мужской голос, и рыдания стали тише, глуше. – Здесь нам не помогут. Соберем соседей, возьмем фонари, попробуем сами…

Я глубоко вздохнула, чувствуя, как сердце колотится в горле, а руки холодеют, пальцы становятся как ледышки – и все из-за того, что я собиралась сделать очередную глупость. Очень большую глупость, которая, скорее всего, дорого мне обойдется. Очень дорого, особенно в Самайн, когда не только Дикая Охота, но и много всякой другой нечисти бродит вдоль дорог и кружит над притихшими селеньями, поднимается над полыми холмами и рыщет среди лесов и полей.

Я могу просто промолчать и остаться в безопасности и тепле этого дома. Могу остаться, позволить уйти этим людям и не думать о том, найдется ли их дитя, пропавшее в такую ночь. И никто не упрекнет меня в этом.

Никто, кроме меня самой.

Потому что, положа руку на сердце, здесь и сейчас я больше всего боялась, что когда состоится очередная моя встреча с охотником Валем, он презрительно усмехнется – и тоже ничего не скажет. Но мы оба будем знать, что я, которая не побоялась когда-то прийти на склон Западного Алгорского Холма, вооруженная лишь солью, огнем и железной цепью, в этот Самайн отступила там, где не должна была отступать.

Это еще одна моя граница, которую я должна держать на замке. Мой страх перед тем, что скрывается во тьме, и если поддаться ему, приоткрыть дверь хотя бы на волосок – он выберется и рано или поздно сожрет меня целиком. И нынешнее искушение – остаться не у дел, отвернуться и притвориться, что все это меня никак не касается – то самое, что отделяет меня от дороги в Бездну.

Скрипнула, открываясь, входная дверь, снова потянуло холодом – и я торопливо вышла в коридор, резко взмахивая рукой и захлопывая дверь перед самым носом у невысокого, кажущегося квадратным из-за очень широких плеч мужчины, придерживающего под локоть плачущую светловолосую женщину. Мужчину я узнала – эйрский кузнец Найл был мне неплохо знаком благодаря тому, что Изе постоянно требовались в хозяйстве то гвозди, то новые ножницы для обрезки стеблей, а как-то раз меня отправили к нему с целым ящиком маленьких лопаток, ножей и ножниц с просьбой заточить и привести в порядок. Не сразу, но я вспомнила и ребенка – серьезного темноволосого мальчугана с любопытным, живым взглядом. Дважды я его видела в отцовской кузнице играющим с какими-то железками и очень внимательно прислушивающегося ко всему тому, что кузнец рассказывал своему подмастерью. Но супругу его я видела впервые, пусть даже и была наслышана о ее непростом характере и обостренном чувстве справедливости, благодаря которому местный судья не оставался без работы, разбирая жалобы на ушлых торговцев, слишком шумных соседей и корчмаря, до неприличия разбавляющего вино.

– Я могу помочь, – негромко произнесла я, складывая пальцы правой руки щепотью и стряхивая с них сияющий мягким золотистым светом огонек-бабочку, который под удивленными взглядами гостей поплыл по воздуху к самому потолку. – Если позволите. Но мне нужна вещь, принадлежавшая ребенку, и знать имя, данное ему при рождении.

– Пряха, – пожилая цветочница смотрела на меня как-то растерянно, будто бы впервые увидев по-настоящему. – Ты что же… даже если бремя тебе позволяет – как же ты пойдешь? Неужели не страшно? Ведь время… непростое.

– Страшно, – неловко улыбнувшись, призналась я. – Но мне нельзя остаться в стороне там, где могла бы помочь. Всем, быть может, и можно, а мне нельзя.

Повисла неловкая пауза. Старая цветочница лишь качала головой, опустив взгляд в пол, светловолосая Эрика смотрела то на меня, то на мужа с какой-то безумной надеждой, сцепив тонкие пальцы на уровне груди. Я разглядела воздушное, вычурное железное кольцо на ее правой руке, прямо-таки металлическое кружево, сплетенное с любовью и украшенное серебряной капелью. Обручальное, не иначе. Любит ее муж, сразу видно. И ребенка любит – потому и Самайн ему не страшен. Не пойду я – пойдет сам. Один, если соседи окажутся нечувствительными к чужой беде, и либо вернется с ребенком, либо не вернется вообще, сгинув посреди заметенных снегом лугов и серых скал и оставив любимую жену переживать двойное горе. Двойную утрату. Сможет ли она, с такой надеждой глядящая на меня заплаканными глазами? Та, кто не побоялась в такую ночь прийти на поклон к старой чародейке с мыслью вымолить у нее помощь в поисках единственного сына?

Нет, не сможет. Следом за мужем и сыном при первой же возможности отправится.

А значит, груз, что ляжет на мою совесть, окажется в три раза тяжелее.

– Я принесу что-нибудь из вещей Стефана, – наконец произнес кузнец, глядя на меня тяжелым, тревожным взглядом. – Эрика может подождать меня здесь?

Я посмотрела на Изу, и та кивнула, помогая гостье снять тяжелый зимний плащ, под которым оказалось лишь льняное домашнее платье. Похоже, она так торопилась, что даже не надела теплую свиту, как была, как и выбежала из дома, только плащ прихватила.

– Мне надо переодеться, – наконец сказала я, доставая из кармана тонкий кожаный шнур и стягивая им волосы в густой и неаккуратный хвостик на затылке. – Искать ребенка в тонких портках и рубашке не слишком удобно.

А еще захватить с собой палку Раферти и дареный нож с чаячьими крыльями – просто так, на всякий случай. Потому что никто не знает, где найдется потеряшка – он с равным успехом может оказаться как где-нибудь у друзей, застигнутый непогодой и темнотой, так и на другом берегу реки, на холме, да вообще где угодно.

И с кем угодно, если уж на то дело пошло. В эту ночь фэйри не устоят перед соблазном украсть человеческое дитя, и железный крест над Эйром, боюсь, их не остановит.

Иза догнала меня на лестнице, неожиданно крепко ухватила за рукав и пододвинулась ближе, так, что я ощущала запах свечного воска и вина с пряностями.

– Ты хоть понимаешь, на что подвязалась? Дикая Охота – это ведь не сказки, девочка. Она и в наших краях появляется. Если Стефан оказался за городской стеной – брось, не ищи. Сама же сгинешь, унесет тебя мертвая охота, и кому от этого лучше станет? – голос ее упал до шепота, а в выцветших старческих глазах я впервые увидела ясную, твердую уверенность и глубоко запрятанную, но все еще мерцающую искру чародейства. Выходит, не так уж и позабыто оно, ее бремя. Просто хорошо сокрыто. – Пряха, не ходи. Мне жалко Стефана, и даже очень, но зачем кому-то еще погибать за чужое дитя? С Дикой Охотой шутки плохи, поверь мне. Я не просто так тебе говорю, я знаю, как оно бывает и чем заканчивается. Поутру найдут от тебя только разодранные останки недалеко от городских ворот, и хорошо, если опознать по клочкам одежды или украшению сумеют.

Я глубоко вздохнула и мягко накрыла ладонью неожиданно сильную руку цветочницы, которой она ухватилась за мой рукав – и ее пальцы разжались, плечи поникли.

– Иза, я все знаю. Но Дикая Охота меня не тронет. – Я наклонилась к самому ее уху и тихонько поведала ей самую горькую свою тайну.

О том, что я уже предназначенная жертва, и если в эту ночь я повстречаюсь с Дикой Охотой, то она просто не обратит на меня внимания. Если же обратит – то это будет кто угодно, но не свита Короля Самайна, а значит, с ней можно бороться и выйти победителем из этой борьбы. Было бы желание.

А оно у меня есть, и очень сильное.

Я непременно вернусь. И если повезет – то с потерявшимся ребенком.

Когда я выходила из дома в холодную темноту, пряча лицо от порывов ледяного ветра, несущего с собой колкие крупинки снега, и сжимая в руке застиранную до нежной мягкости детскую рубашонку, Иза поставила на пороге «тыквенного Джека» с ярко горящей внутри свечой. Повозилась и вставила внутрь цветное зеленое стеклышко, чтобы ветер не задул пламя, а я могла отличить этот фонарь от прочих и найти дорогу именно к этому порогу.