Мимо меня, по самой кромке воды зеленым вихрем пронеслась златовласая босоногая девица, обдав меня частыми брызгами, и остановилась, зайдя в реку почти по колено. Обтрепанный подол ее зеленой юбки был подвязан путаным узлом и заткнут за пояс так, что становились видны не только загорелые коленки, но и стройные, гладкие бедра. Девушка со смехом перекинула через плечо разлохмаченную длинную косу, кокетливо поправила съехавший на ухо пышный венок из васильков, ромашек и папоротника, перехваченный алой, как кровь, лентой, и неожиданно подмигнула мне. Ее кажущиеся темными в наступающих сумерках глаза на мгновение посветлели, блеснули призрачно-зеленым свечением вытянутые, как у козы, зрачки, и тотчас я узнала эту хохотушку, ловко увернувшуюся от рук слишком настырного поклонника.

Айви!

Летница рассмеялась, звонко, будто гроздь серебряных колокольцев встряхнули, быстрым, уверенным шагом подошла ко мне и наклонилась, с улыбкой целуя меня в щеку.

– Арайя, такой чудесный вечер, а ты тоскуешь! Как же так, драгоценное мое солнышко? Так Добрую Ночь не встречают, и уж тем более – не провожают! – Ши-дани, чуть пошатываясь, будто молодое вино успело ударить ей в голову, ловко подцепила меня под локоток и подняла с гальки, деловито отряхнула подол моего платья от налипших на него мелких камушков и потянула за собой, игнорируя причитания брошенного кавалера. – Идем со мной.

– Куда? – заупрямилась я, на ходу дожевывая приторно-сладкий медовый пряник, купленный на лишнюю медяшку, завалявшуюся в простом кожаном кошельке, из которого торчали две можжевеловые веточки и обугленный веревочный хвостик – все, что осталось от последнего колдовского обряда на краю поля. Зато земля там наконец-то просохла, а лишняя влага ушла глубоко-глубоко вниз, туда, где течет подземный ключ, пробивающийся из-под земли в одном из омутов Ленивки. Теперь есть надежда, что пшеничные ростки все же поднимутся и созреют должным образом, и грядущая зима не принесет в Дол Реарт помимо стужи и метелей еще и голод.

– В хоровод же, милая, – летница улыбнулась шире, блеснув белыми зубами в ярком желтом свете смолистого факела. – Всем незамужним девицам через него пройти надо, вдруг судьбу свою изловишь.

– Лишь бы не она меня изловила, – недовольно вздохнула я, но упираться все ж не стала, позволяя увлечь себя в хохочущую, приплясывающую от нетерпения стайку девиц, собирающуюся у берега реки.

Хоровод – это танец, который обязательно танцуют во время каждого из четырех главных праздников, и каждому сезону присуща своя простая и одновременно причудливая манера. Весной во время Бельтайна хоровод движется быстрым, извилистым «ручейком», стараясь затянуть в «поток» как можно больше народу прежде, чем «ручей» обогнет всю праздничную поляну или площадь, символизируя талую весеннюю воду, которая уносит просевший, ноздреватый снег и питает землю. Летом, в Лугнасад, хоровод ведется непрерывным кругом, и танцуют его лишь незамужние девушки – это напоминание о жарком солнце, летней поре, с которой начинается сбор первого урожая, а еще время, когда заневестившиеся девушки могут показать себя перед возможным суженым. Осенью, перед Самайном, танец ведут женщины, уже успевшие стать матерями, и мужчины-отцы, и это два потока, которые пересекаются и смешиваются, становясь единым целым. А в разгаре зимы, накануне священного Имболка, когда за окном воет вьюга, а кусачий мороз заставляет деревья трещать от холода, хоровод становится не общим, а семейным, родовым танцем, в который встают те, кто связан кровными узами. Именно в Имболк юноши и девушки чаще всего объявляют о своей помолвке – и в случае, если родители относятся к браку благосклонно, девушка встает в хоровод, который танцует семья ее будущего мужа.

– Улыбнись, солнечная моя девочка, – тихо шепнула мне Айви, подводя поближе к будущему хороводу. Окинула меня шальным, чуточку пьяным взглядом, и вдруг ловко поменяла наши веночки местами, звонко расхохотавшись, будто услышала удачную шутку. – Сегодня Добрая Ночь, очень добрая! И в нее я искренне желаю тебе самых сладких поцелуев на свете! Идем же!

Я только и успела, что поправить надвинутый мне на лоб венок летницы, от которого остро пахло медом и еще чем-то пряным, горьковатым, смутно различимым, как заиграла музыка, громкая, задорная, и хоровод двинулся справа налево, по солнцу.

От костра, вокруг которого двинулся хоровод, все ускоряя шаг, веяло жаром, сладковатый запах дыма смешивался с ароматом цветов, перебивая запахи еды и сладостей, доносившиеся с наскоро поставленного на берегу реки обжорного ряда. Я чувствовала, как мою правую руку сжимает изящная, крепкая ладошка летницы, а левую тянет за собой высокая чернявая девица с растрепанными кудрями и толстенной косой до пояса, перевитой алой, как кровь, лентой.

Первая остановка – хоровод замер, распался и в повисшей на несколько мгновений тишине девицы развернулись лицом к зрителям, высматривая своего суженого-ряженого, а то и просто кого посимпатичнее в ряду неженатых мужчин, вдовцов и совсем молодых юношей, вчерашних мальчишек, прибежавших посмотреть на хоровод. Чернявая девица, во время танца беспокойно крутившая головой и потому дважды едва не упавшая, неожиданно смело шагнула вперед, снимая с головы на диво аккуратный венок из иван-чая и пастушьей сумки, и протягивая его высокому, статному мужчине, чьего лица я даже рассмотреть не успела – вновь заиграла музыка и хоровод сомкнулся, оставив чернявую и еще несколько девиц в толпе зрителей.

Вот оно, летнее девичье гадание. Трижды музыка останавливается, и можно обернуться, посмотреть, кого предложила судьба в качестве суженого. Если понравился – можно предложить свой венок и выйти из хоровода, а уж примут его или нет – дело десятое. В любом случае, для многих деревенских девушек – это редкая возможность познакомиться с тем, кто действительно приглянулся, и может, довести знакомство до желанного брака, а не ждать, пока родители подберут достойного супруга, которого и увидишь-то только в день свадьбы.

Айви покрепче сжала мою ладонь, я шагнула влево – и почувствовала, как по телу разливается неожиданное тепло, шальной жар, который бывает, когда по незнанию хлебнешь крепкой ягодной наливки. Меня наконец-то захватила эта игра, это ощущение праздника, девичьего гадания – к кому меня подведет судьба? Перед кем поставит? Кто мне улыбнется, когда музыка стихнет?

Вторая остановка – я ее и не заметила почти, потому что засмотрелась на яркую, лучащуюся изнутри Айви. Летница улыбалась, венок чуть сполз набок по гладким золотистым волосам, наполовину выскользнувший из-за пояса подол платья почти волочился по земле, шнуровка на груди чуть распустилась. Айви притягивала взгляды, как напоенный нектаром цветок притягивает пчел, и на второй остановке во время краткого затишья она шагнула к стройному, неловко держащему в руках флейту парню и смело надела ему на голову свой венок – тот даже не осмелился возразить, только смотрел на летнюю ши-дани шальными от радости глазами. Повезло сегодня парню, ничего сказать не могу.

Кто-то взял меня за освободившуюся руку, хоровод двинулся в последний раз по кругу – и тут неожиданно костер затрещал, а пламя резко пригнулось к малиновым светящимся углям под порывом невесть откуда налетевшего холодного ветра. Музыка сбилась, где-то сфальшивила скрипка, но потом огонь, будто бы собравшись с силами, загорелся ярче прежнего.

Странное чувство, будто бы треснул тот невидимый кокон спокойствия, то внутренний щит, держать который учат волшебники Одинокой Башни каждого из своих учеников. Учат днем и ночью, год за годом, и когда обремененное Условиями дитя вырастет, оно сумеет тщательно контролировать свои эмоции, а вместе с ними и колдовской дар. Ведь владеть им, управлять им – все равно, что танцевать джигу с наполненной до краев чашей в руках. И нельзя уронить ни капельки, нельзя расплескать драгоценную жидкость, ведь она – твоя суть и сущность, твоя магия и твоя душа. Расплещешь, вычерпаешь до дна – и останется от тебя лишь иссушенная, неспособная к колдовству оболочка, а душа взлетит острокрылой алой птицей со дна чаши и унесется в непостижимые дали, в бесконечность, и уж вряд ли вернется.

Вот и получается, что чем старше становятся ученики Одинокой Башни, тем реже яркие эмоции озаряют их лица. Они реже плачут и реже смеются, зато, когда приходить время колдовать, время сплясать джигу с собственной силой, они не отвлекаются на горечь потери, на месть и слезы, они сосредотачиваются на контроле за собой и собственной силой – и лишь потому способны не расплескать отведенную им Условиями чашу волшебства по сторонам, а собрать ее и нанести один-единственный мощный удар, которого будет достаточно даже каменному великану.

Но сегодня, сейчас, все ускоряющийся хоровод будто бы выдернул меня из искусственно созданной скорлупы спокойствия и отрешенности. Вытащил острокрылую алую птицу моей души на яркий свет, поближе к жарким огненным сполохам большого летнего костра, дал почувствовать его тепло, приятно жалящие искры, чувство единения и принадлежности к этому огромному и одновременно крошечному миру.

Я неслась в общем потоке, почти не чувствуя босыми ступнями нагретой за день теплой земли, слыша лишь отголоски задыхающегося, сбивчивого девичьего смеха. Я почти бежала – и смеялась сама, радуясь легкости и беспечности, затопившей меня изнутри.

Остановка.

Разворот.

Я уткнулась взглядом в грудь человека, стоящего напротив меня – на толстой медной цепочке у него висит круглый резной медальон с гладкой капелькой темного янтаря по центру. Подняла взгляд выше – и вздрогнула, рассмотрев на бледном, незагорелом лице светло-серые, неприятно-холодные с темным кольцом по краю радужки, глаза. Тени от костра причудливо ложились на высокие скулы, выделяя и без того резкие черты, твердый подбородок и едва заметную, чуть снисходительную улыбку, сокрытую в уголках губ. Темные волосы были убраны в простой хвост, за плечом незнакомца я заметила какой-то чехол, похожий на кожаный футляр, в котором обычно носят свои инструменты музыканты. Вот только глядя в явно благородное, невозмутимое лицо мне как-то меньше всего верилось, что этот человек – менестрель, те обычно поприветливее бывают, особенно на праздниках. Больше похож на отпрыска какого-нибудь высокого рода, из любопытства заглянувшего на деревенский праздник, чем на бродячего музыканта.

Я тяжело дышала после танца, волосы выбились из косы, тугими кудряшками щекотали мне лицо и шею, шнуровка платья распустилась, а венок съехал на ухо, прикрывая левый глаз широким резным листом папоротника. Я беззастенчиво таращилась на мужчину перед собой, разглядывала его лицо, одежду, странные, показавшиеся мне дымчатыми глаза, в которых будто клубились грозовые облака, не обращая внимания на добродушный свист и окрики из толпы.

– Дай венок, девица, – неожиданно произнес «менестрель» глубоким, хорошо поставленным голосом, нетерпеливо протягивая мне ладонь. Узкую, с длинными ухоженными пальцами без единого кольца. – Или не боишься, что совсем одна останешься?

С реки вновь подул непривычно холодный для лета ветер, пламя у меня за спиной пригнулось, на миг погрузив лицо незнакомца в тень так, что мне почудились в его глазах блеклая зелень, а правая рука уже сама собой стянула с моей головы венок, слегка растрепанный, но по-прежнему одуряющее пахнущий цветочным медом, и протянула его стоящему передо мной человеку.

Дымчато-серые глаза чуть сощурились, незнакомец протянул было руку к венку, но в последний момент передумал. Изящные, неожиданно сильные прохладные пальцы тугим браслетом оплели мое запястье, мужчина резко подтянул меня к себе – и наклонился, прижимаясь губами, пахнущими вереском, к моим губам, даря крепкий, торопливый поцелуй.

– Знаешь, а я… передумал, – его дыхание обожгло мое ухо. – Тебе стоит поискать тепла в другом месте.

Его пальцы разжались, освобождая мое запястье, и я отступила под свист и беззлобный смех в толпе, ошеломленная, все еще держа в опущенной руке измятый, растрепанный венок и чувствуя на губах горьковатый, пряный привкус – не вино и не наливка, что-то другое, будто пыльца с поздних, уже осенних цветов. Незнакомый менестрель снисходительно улыбался, а я только и смогла, что кивнуть в ответ, ощущая, как щеки начинают наливаться жаром от приливающей к ним крови, а из глубины души поднимается обида – глупая, детская, и от того особенно горькая.

Он шутливо поклонился, и я не удержалась – пробежала кончиками пальцев по своему ожерелью, дотрагиваясь до одного из камушков и высвобождая крохотную колдовскую искорку, легким движением мизинца перебрасывая ее на плотную ткань штанов нахала, которая сразу же начала тлеть.

– Непременно! – неприятно хохотнула я, ловко уворачиваясь от неожиданно быстро метнувшейся в мою сторону руки так, что она хватанула только растрепанный венок, и без того разваливающийся на отдельные стебелечки, и торопливо нырнула в смеющуюся толпу.

Так тебе! Будешь знать, как срывать поцелуи без спросу! Искренне надеюсь, что штаны успели прогореть до дырки на причинном месте, хоть немного наглости поубавится.

Помогая себе локтями, я все-таки выбралась к реке, оставив позади и костер, и наглеца с тлеющими штанами. Нет, похоже, он все-таки менестрель, привыкший к подобным шуточкам, а благородная рожа – всего лишь подарочек от высокородного отца, не признавшего бастарда. Я глубоко вздохнула, оглядываясь по сторонам и невольно проводя по губам ладонью, будто бы это могло стереть с них горьковатый цветочный привкус, когда услышала до боли знакомый раскатистый голос.

– Малая, да и ты здесь! – Я обернулась, и сразу же узнала в немолодом бородатом человеке, опирающемся на длинный, потемневший от времени деревянный посох, того бродягу, который когда-то увел меня из маленькой рыбацкой деревни на берегу моря. Того, кто так круто изменил мою жизнь, кто принес перемены и научил справляться со своими страхами.

Дядька Раферти!

Я кинулась к нему, разом позабыв и о наглеце с футляром за спиной, и о горьком поцелуе, крепко обнимая и прижимаясь щекой к кое-как залатанному плащу, от которого всегда тянуло не запахом пота или грязи, а почему-то морской солью, прелой листвой и еще какой-то легкой затхлостью, древностью. Будто бы этот странный, говорящий загадками бродяга ходил не обычными дорогами, а теми, колдовскими, о которых нам рассказывали наставники из Одинокой Башни.

– Смотрю, рада ты старому бродяге, – довольно усмехнулся Раферти, оглаживая меня по растрепанным кудряшкам, будто ребенка. – Да и выросла так, уже настоящая невеста.