10

Переселение душ, хиромантия, карма и тому подобное – ерундистика. Интерес к эзотерической литературе меня обошел. Однако как не обратить внимание, что по женской линии в нашем роду одни несчастья? Несчастливые у нас женщины. Прабабушка – убита. Ее мать, не вынеся смерти дочери, сама вскоре умерла, а ее дочь, моя бабушка Вера, осталась вдовой, потому что мой дедушка погиб в сталинских лагерях. Мой отец сбежал от матери за границу. Возможно, череда несчастных женских судеб началась еще раньше, но об этом не осталось свидетельств. И вот – я. Облом за обломом. Гнезда я так и не свила, хотя пыталась.

Однажды я оказалась среди приглашенных на спектакль, где играла Сусанка, пела хором и танцевала в ансамбле. После спектакля мы толклись в гримуборной, длинной комнате с зеркалами по одной стороне и пятью или шестью посадочными местами для Сусанки и ее товарок, которые смылись, чтобы освободить нам место для выпивона. Было нас человек десять, отмечали шампанским успех Сусанки, впрочем, возможно, это был день ее рождения. Там я познакомилась с Володей, школьным товарищем Кости. Он был инженером, увлекался альпинизмом. Мужчина видный, плюс романтический ореол. «Здесь вам не равнина – здесь климат иной: идут лавины одна за одной…» Он и стал моим первым мужем.

Я не была влюблена в него по уши и, хотя оставила мечты о Косте, замужество считала хорошим поводом, чтобы уже бесповоротно похоронить детски-отроческую любовь. Теперь-то я думаю, что подсознательно я желала оставаться поблизости от Кости, а, будучи женой Володи, дружба семьями предполагалась сама собой.

В браке я не прожила и года. Володя погиб при восхождении на Эверест, не дойдя до вершины метров триста или четыреста. Он давно готовился к этому восхождению и шутил: теперь он семейный человек, посмотрит на мир с Эвереста и больше никогда никуда не полезет, зато, если с работы выгонят, пойдет мыть окна высоток.

Говорят, на Эвересте настоящее кладбище, случается так, что нет возможности спустить тела погибших: лежат они, скрючившись, в ярких цветных костюмах. Их так и называют – «красный» или «синий», по ним определяют, сколько метров осталось до вершины. Мне показали одну такую фотографию, это ужасно. Но Володю спустили и доставили домой, похоронили на Серафимовском. Я его не видела, хоронили в закрытом гробу. А тех, что остались на вершине, где климат иной, тление так и не коснулось. Я плакала по Володе недолго и утрату осознала не скоро. Вероятнее всего, будь он жив, со временем у нас получилась бы хорошая, настоящая семья. И конечно, были бы дети. Но, чтобы догадаться об этом, пришлось бы прожить еще годы.

Мой второй муж, Битрюмов, был геофизиком. Шумный, веселый, заводной, играл на гитаре и пел. Первые годы он редко появлялся дома, ездил «в поле». Был такой уж он законченный чудак, гонялся «за туманом», а когда возвращался из очередной командировки, то расслаблялся по полной, гульба шла крутая. Сбрасывал напряжение. Деньги, которые Виктор привозил, тратились на пьянки. В Лениздате я попала под сокращение и потом не могла найти постоянное место, пробавлялась временными работами, обносилась и выглядела, как драная кошка. Я привыкла жить в отсутствие Битрюма (как я его стала называть за глаза) и даже побаивалась, что наступит время, когда придется видеть его ежедневно. И оно пришло. Его выгнали с работы за пьянку. Он пытался куда-то устроиться, а может, и не пытался.

С Володей мы жили в квартире его родителей. Со свекровью у нас возникла симпатия с первого взгляда. Но после гибели Володи я сама захотела уйти домой. Томик уже перебралась жить в мастерскую бойфренда, художника Варлена. И если я сделала большую ошибку, выйдя замуж за Битрюма, бог уберег не прописать его в нашей квартире. Точнее не бог, а Томик. Битрюм был прописан в однокомнатной квартире своей матери, она настаивала, чтобы он прописался у нас, и я не возражала, но Томик просто с катушек сошла и грудью встала на защиту квартиры. Последовала череда скандалов, а в итоге все остались при своем. Со второй свекровью отношения у меня не сложились, о чем я не больно-то сожалела.

После того как Битрюм потерял работу, мне пришлось его содержать. Он трижды лечился, и каждый раз я надеялась, что он бросит пить. Я сделала два аборта, потому что не хотела рожать от алкоголика. И не любила я его. Я не вспоминаю те времена, словно жила не своей жизнью, как в вате, ничего не слыша и не видя. Квартира у нас с Томиком двухкомнатная, а комнаты проходные. Я даже запереться от него не могла, потому что в кухню, ванную и уборную нужно было ходить через него, а стоило мне выйти, он с мутным взором, как зомби, шатаясь, тащился за мной, пытаясь облапить и залезть в трусы. Иногда это кончалось потасовками. Он был отвратителен. От него воняло.

Почему я так долго его терпела? Поначалу жалела, а потом выгнать не могла. Бывало, он уходил, но возвращался. Пыталась припугнуть милицией, а он угрожал, что мирно не покинет мой дом, будет большой тарарам. Если я не открывала дверь, ложился на лестнице, на пороге. Я не хотела устраивать бузу в доме, где родилась, где все знали меня с детства, я даже орала на него шепотом, чтобы не слышали соседи.

Как я его ненавидела! А любила ли когда-нибудь? Возможно… когда-то. Наверное, у любви много обличий. Любовь умеет много гитик.

Закончилось все неожиданно. Он задавил дверью моего кота. Думаю, не нарочно, но это была последняя капля. Со мной случился натуральный припадок, я впала в бешенство, рыдала, орала, что, если он сейчас же не выкатится, я его убью. Наверное, была я страшна, и связываться со мной он не стал, хлопнул дверью и ушел. А я вызвала подругу Геньку, мы с ней в сумерках выкопали ямку под кустами шиповника, во дворе школы, где когда-то учились, и похоронили кота. Потом напились: поминали кота и праздновали освобождение от Битрюма. Генька осталась у меня ночевать, а дверь мы закрыли дополнительно на крюк, хоть ключи Битрюм не взял. Утром я сложила его вещи в два чемодана, приехал муж Геньки – Гений, и мы отвезли их к Битрюмовой матери. Она не хотела впускать нас, чтобы внести чемоданы, тогда мы оставили их под дверью и уехали. Конечно, Битрюм был у нее, но даже не вышел, а может, дрых пьяный.

Развод и одиночество я восприняла, как подарок. Я снова вернулась в жизнь: ходила в гости, в театры, гуляла, где хотела. И работа мне нравилась, там я чувствовала себя в своей семье. А работала я у своих друзей, у гениального семейства. Муж – Геннадий, Гений здравого смысла. Жена – Генька (Евгения) фонтанировала гениальными идеями, от которых, правда, была одна морока.

Все мы учились в одном классе, они сидели за одной партой, а вся школа умилялась, что у нас есть свои Ромео и Джульетта. Потом они учились в одном институте на экономистов, потом поженились и организовали издательство. Я прибилась к ним в тяжелый период своей и общественной жизни.

Сейчас мне даже представить трудно, как утлая лодочка-скорлупка семейного предприятия держалась на волнах бушующего моря дикого жестокого бизнеса. Гений был генеральным директором издательства, Генька – главбухом, я – старшим и единственным редактором. Верстальщик у нас состоял на договоре, иногда приглашался консультант по тем или иным вопросам. Зарплата поначалу была чуть ли не символическая, но я и тому радовалась, тем более никакой отсидки в офисе не требовалось. Наш офис – съемная квартирка. Там, в кухне, которую мы с Генькой обустроили, втроем и обедали, а бывало, завтракали и даже ужинали.

Итак, маленькая, скромная и стойкая лодочка не только не затонула, но уверенно следовала своим курсом под прикрытием здоровенного корабля – крупного издательства, которое мы называли «Большой Брат». Со временем штатных единиц в нашей конторе не прибавилось, справлялись сами, делали оригинал-макеты для «Большого Брата», а также выпускали книженции за счет авторов. Как и раньше, я была редактором и корректором, если требовалось, писала предисловия или послесловия, составляла аппарат. И зарплата у меня стала вполне приличная, что немаловажно. Гений раздобрел, и это неудивительно: они купили машину и теперь два квартала до булочной не могли пройти пешком.

Гении были для всех трогательно-образцовой семьей. А я стала довеском к этой семье. Меня удочерили: брали с собой на дачу, все праздники я встречала с ними. При Битрюме я была несчастна, а Генька всегда чутко реагировала на чужие беды. Кто обидел, под ложечкой закололо, в груди защемило – она из себя выходит, чтобы окружить заботой и сочувствием, мать Тереза, курица-наседка. Из нее вышла бы хорошая мать, но бог обделил их детьми. Гении думали об усыновлении.

После того как я попрощалась с Битрюмом, встряхнулась, отдышалась от семейной жизни, почувствовала себя молодой, свободной, беззаботной, я стала отдаляться от Гениев. Было немного совестно, получалось, что пока было плохо, я жила с ними общей жизнью, а стало хорошо – наше вам с кисточкой! К тому же, будучи с ребятами – друзья детства! – совершенно откровенна, я не рассказывала даже Геньке о Косте. Она замечала, что со мной что-то происходит, но не могла понять что.

Долго я отдыхала от Битрюма, кайф ловила. О будущем не думала, а оно, судя по всему, неожиданно наступило, выросло из прошлого.

11

Нынешний Новый год я встречала у Гениев. Когда начали бить куранты, мы, как обычно, встали с полными бокалами и с каждым ударом про себя загадывали по желанию. Я начала вспоминать обычный список: чтобы мать перестала пить, чтобы у меня появился любимый мужчина, чтобы с крестницей Шуркой не случилось ничего плохого… Что-то еще… И вдруг забыла что, сбилась. И, наверное, потому, что подумала, словно в голове прозвучало: в этом году у меня будет ребенок!

Я не из тех, кто сюсюкает над каждым младенцем, но иногда приходит мысль: заведется кто-то во мне – нас будет двое. Я хотела ребенка от Кости. Если бы он завелся, я бы обрадовалась. Но месячные пришли в срок.

На девятый день со смерти дяди Коли не мог Костя не позвонить, и я считала, что этот день мы должны провести вместе. В десять вечера не выдержала и сама позвонила ему домой. Ответила Сусанка.

– Костя в командировке, в Твери. Я знаю, что девятый день. У меня сегодня выходной, хотела съездить к нему на могилу, но как туда добраться, не представляю. И вообще… Я не была на даче сто лет. Говорят, там все изменилось, овраг превращен в зловонную помойку…

– Надо было мне позвонить, вместе поехали бы. Ты теперь живешь у Кости?

– Временно.

– А скажи, пожалуйста, он случаем не пьет, Костя?

– Ты что! Он не алкоголик, он трудоголик, обычный пошлый трудоголик и кромешный идиот. Лет десять назад его приглашали на работу в Германию, с квартирой и большим заработком. Представь себе, отказался, не мог, видишь ли, бросить своих ребят, они без него с каким-то проектом не справились бы. А предложи его ребятам хорошее бабло, они бы его мигом бросили. Вот и сидит в своем дерьме с нищенской зарплатой.

Все понятно, Сусанка вернулась, и Костик не вспоминает обо мне. Она его идиотом называет, а он счастлив, когда она временно возвращается. Интересно: если я – перевоплощение Софьи с ее любовью, то кто же Костя, так похожий на своего прадеда, но забывший, кого ему следует любить? Похоже, он недовоплотился…

Иногда при высокой температуре или на грани сна и яви что-то передо мной мелькает, в мозгу, какое-то воспоминание. Я пытаюсь ухватить его, иногда даже мнится: вот-вот… Что-то брезжит, сейчас вспомню… Что? Никак не вспомнить. А это, я чувствую, очень важно.

Листаю альбом Гонсалвеса, ищу намеки в его картинках. Может быть, это воспоминание придет ко мне через сон? Бывает, во сне я вижу другую жизнь, но смутно вроде бы: прихожу на дачу, только не к дяде Коле, а на другую, где много комнат и веранда, рамы с частыми переплетами. Там какие-то люди, иногда мне кажется, я их знаю, иногда – нет. Один раз я встретила там Костю, и мы уединились и танцевали в каком-то круглом и высоком зале, но зал я не рассматривала, все мое внимание и переживания были прикованы к Косте, я прижималась к нему, обвивала его, как лиана, в общем, сон был эротический.

Еще недавно мне казалось, будто все сегодняшнее лишь подготовка к завтрашнему – настоящему, и когда оно наступит, тогда я буду жить в полную силу. И все у меня устроится. А ведь завтра давно наступило. И как быть в этой ситуации?

Теперь я ждала сорокового дня со смерти дяди Коли. Должно же что-то случиться в этот день? Если нет, тогда я поставлю жирную точку на всем моем прошлом.

Я смотрю на дяди Колину обезьянку, сирота-сиротой сидит она с кислой рожицей на моем столе среди бумаг.

Как-то надо пережить оставшиеся дни. Я вычеркиваю их в календаре каждое утро.

12

Из моего окна, прямо с постели, видна желто-зеленая верхушка цветущего молодого клена, черемуха и липа-трехстволка. Это то, что растет во дворе, а за ним серо-розовая плоскость брандмауэра. За последнее десятилетие он обзавелся окнами, которые жители дома прорубили законно или незаконно. Окна оживили глухую в потеках стену, были они разных размеров и разбросаны совершенно произвольно, так что трудно представить, как там внутри все устроено. Одно из окон – нечто эксклюзивное, так сказать, ударный аккорд: на подоконнике затейливая кованая корзина ручной работы, в которой летом пышно цветет розовая и фиолетовая петуния. Но я балдею от другого окна, на углу, под крышей. Там, на закате, восходе или в грозу происходят небесные фантасмагории. То стекло, словно перламутровой пленкой, затягивается, как глаз снулой рыбы, то наливается клюквенным светом, то идет пепельными волнами по грозно-синему. Иногда возникают целые картины: торосы облаков, бухты среди гор, а у подножия – селения. В своем роде фантазии Гонсалвеса.

На плоский выступ крыши этого дома часто садятся чайки или вороны. Продрав утром глаза, я первым делом смотрю, кто там сидит. Если чайка, а то и две – будет удачный день, ворона – хуже, какая-нибудь хреновина возможна.

Не успела поднять веки, вспорхнула с крыши черная тень. Ворона. Краем глаза увидела, так что можно считать, ее и не было. За окном ясно. Воскресенье. До сороковин осталось двадцать пять дней.

Мартышка смотрит со стола, в скорченной фигурке унылое одиночество. Напрасно не поехала на дачу с Гениями, чем заняться, не знаю, в душе вселенская скорбь. В размышлениях, как с ней бороться, отправилась на улицу. Тепло. Люди несут букетики ландышей. Пошла в парикмахерскую и коротко постриглась.

Дома разглядываю себя в зеркало и не нравлюсь себе. По-моему, стало хуже, чем было. Чтобы ощутить перемену, надо было стричься наголо.

Внешность у меня вполне пристойная, чтобы не лить слезы по этому поводу, но «комплекс обезьяны» нет-нет и дает о себе знать, особенно в периоды черной полосы.

– Я – маленькая обезьянка, всегда мила, всегда нема. И скажет больше пантомима, чем я сама… – пою, переиначивая Вертинского, и тут звонит Лилька с выговором.

– Я же просила тебя! Как человека просила!

– Клизму Шурке вставить? Вставила. Не по-детски.

– По телефону? Кто ж клизму по телефону вставляет? Она угрожает сделать тату на все тело и пирсинг на языке.

– Скажи, что согласна. Хоть кольцо в нос. Не сделает.

– Она такая, что может сделать назло.

– А ты в ее мобильник не лезь! Она просила тебе передать, что любовные эсэмэски сразу уничтожает.

– Так у нее есть парень?! – Голос растерянный.

– Я бы не удивилась.

– Так есть или нет? Я же должна об этом знать!

– Думаю, пока парня нет. И оставь свои обыски.

– Ладно, но ты держи руку на пульсе. И поговори с ней еще раз. Ты крестная мать или кто?