И все три года, что прожил Кравцов в Москве после того, как осиротел, глодала его изнутри совесть и грызла тоска по невозможности уже ничего ни исправить, ни поменять. Словно одним махом вышибли у него из-под ног опору, и теперь он находился в состоянии свободного падения между небом и землёй, не находя в себе сил ни взлететь как надо, ни приземлиться куда хотелось бы.

Да и не знал Кравцов толком куда ему теперь хочется. Возвращение в деревню грозило еще большими угрызениями совести и углодами тоски. К тому же здесь, кроме сестры, не ощущал он никаких корней. Были тут, конечно же, и друзья детства: тот же Вовка Окунёк, Мишка Зуев, давно уже вставшие на ноги и работавшие при совхозном Правлении один электриком, другой – начальником механической колонны. Были знакомые с детства соседи, их дети, их внуки. Стояли родные и до боли знакомые здания школы, Правления, клуба, магазина. Неизменно текла речка Серебрянка, шумели леса вдали от деревни, где детьми собирали грибы-ягоды. Была, в целом и общем, вся эта его земля тем, что называют малой Родиной, и откуда черпает человек силы свои, а оставшись без которой, никак не может найти себя, и оттого мечется неугомонный в поисках своего места и всего смысла жизни.

Три года на доходило до Кравцова в чем его счастье. А теперь вот, приехав в деревню к родным да затянувшись на знакомом с детства крылечке сигаретным дымком, мгновенно понял Николай, что вот она, та самая услада, что может и сердце успокоить, и душу излечить. И весь он внутренне обрадовался тому самому блаженству, хоть и граничащему с болью по прошлому, но всё-таки блаженству, что посетило его несколькими минутами ранее, когда отмыкал он тяжелый запор нежилого родительского дома. И оттого, что дом этот был не просто родительским, а родным, знакомым каждой треснувшей балкой на потолке, каждой выскобленной добела еловой доской на полу, и именно поэтому милее всех на Земле, замер Николай на пороге от подошедшего ощущения целостности самопонимания. А на глазах его выступили слёзы радости и умиления, какими всегда сопровождается возвращение к себе, нахождение себя.

– Баню сделаю, а потом и за дом возьмусь, – коротко пообещал Николай сестре, ещё пуще вглядывавшейся в его молчание.

– Так в доме тут делов-то, поди, до конца лета не управиться?

– А мне теперь, Надюха, торопиться некуда. С работы всё равно не сегодня, так завтра уволят.

Надежда округлила глаза:

– Как так?

– А так. Время сейчас такое, всех увольняют.

– Увольняют? А как же говорят «перестройка»? – В голосе Надежды, сквозь сомнение и тревогу, проскальзывали легко уловимые радостные нотки. Николай посмотрел на неё с удивлением, но ответил с горечью:

– Перестройка, Надя, скажу, это сомнительно даже тем, кому есть что перестраивать. А такому брату как я – голому, да босому, как семьдесят лет назад, так и теперь нечего терять. Кроме собственных цепей, – попытался он закончить невольно тронутую тему заученной фразой из учебника. – И вообще, сестрица, у меня такое впечатление складывается, что весь мир пошёл в разлёт. В столице неспокойно. Народ вовсю настроен на развал страны нашей. А при этом до строительства дело ещё не скоро дойдет.

– А как же ты жить будешь, Коляня? Жениться вот надумал? – Сестра сетовала, не вникая в проблемы общегосударственного масштаба.

– А это тут при чем? Жениться собрался, да. Только ведь свадьба дальнейшему счастью не помеха. Приедет вот сегодня Лариса, посмотрит на наши красоты и, может, уговорю я её остаться жить здесь. А? Что скажешь на это, Надюха?

Теперь Николай говорил озорно, словно подтрунивал над сестрой, словно его и самого забавляли подобные мысли.

– Не, не поедет сюда твоя ма-асквичка, – решительно отказала Надежда в возможности пошутить на столь основательные темы, – Рази какая захочет после квартиры в дом без удобств переехать?

– Так удобства мы проведем; было бы желание, – сложностей Николаю сейчас не хотелось, думалось, что отныне всё под силу.

Надежда помолчала, осуждая его кураж, а затем вдруг неожиданно призналась:

– Не, Коляня, не поедет. Я бы тоже не поехала.

– Вот-те на! – удивление Кравцова выскочило на вдохе, отчего он закашлялся в руку, – Ты же сама всё время говорила, что тебе ничего, кроме Серебрянки, не надо. А теперь вот по Москве вздыхать надумала?

Говоря с перерывами, Николай посмотрел на сестру подозрительно. Надежда принялась стучать ему кулаком по спине, помогая откашляться:

– Я – это одно дело. Я ничего другого не знаю. А вот кабы я городской была, так ни за чё бы не поехала сюда к нам. Это сейчас в деревне хорошо: тёпло, замля пахнет, плодит, родит; любая тварь жизни радуется. Потому как лето на дворе. Токо ты, наверное, уже забыл как у нас бывает тоскливо с осени по апрель. Сидишь дома, смотришь по телевизору как люди в городах ходют в кино, на дискотеки, в театры, как тама всё на улицах светится и жизнь вертится волчком, а ты тута киснешь в своей квашне.

– Во глупая! На дискотеку ей захотелось! – басанул Николай, наконец-то успокоив кашель и засмеявшись, подтрунивая, – Надюха, ты же там от дыма угоришь. Вы, вон, здесь-то с бабами ворчите, когда в Доме отдыха городские танцульки устраивают: всё вам громко да мешает. Всё вам пошло от городских пахнет, да смотреть на их наряды вычурные противно. Или скажешь нет?

– Может и скажу. А может и нет, – застигнутая врасплох подобными расспросами брата, Надежда покраснела до корней волос. Хотя с чего бы? Брат-то родной. Но объяснилась без хитростей, – Мне вон Иван два года как платье из шёлка подарил, а одеть его всё некода и некуда. А в Москве бы я его надела!

Женщина спрятала глаза, словно призналась в чём-то постыдном. Её родинка зашевелилась, так как заходили на скулах от волнения желваки.

Николай посмотрел на сестру взглядом полным понимания и в то же время сочувствия. Он узнал в ней самого себя несколькими годами ранее. Вот и он, также как сейчас Надюха, стремился когда-то к красотам городской жизни. Вот и он с самого детства мечтал ходить по гладко вымощенным улицам в красивых костюмах. Ходить да так, чтобы и лак на ботинках блестел. А не утопать в вечной деревенской грязи. Вот и ему не терпелось раньше избавиться от осевшего, прилипшего, как пыль, тягучего деревенского акцента, отдававшего в беседе чем-то второсортным, недоделанным. Да, стремился, хотел, желал. Покорить столицу, а с ней и весь мир, который открывался его ребяческому воображению, как только ступил он на Московскую землю. А прошло несколько лет, и все стремления как прах развеялись. И оказалось, что покорять нечего: громадина всего мироздания никогда и никому не будет доступной, хоть лбом ты бейся. Оказалось, что незачем было так торопиться жить красиво и беззаботно, ибо нет её – беззаботности. Нигде нет, а в городе так, пожалуй, её и вовсе быть не может. Ни к чему было и дремучести своей стесняться, потому, как выяснилось, именно в российской глубинке и хранится-то вся сила русская. Вся её неисчерпанная кладезь красоты, богатства и культуры в ней, в деревне – акающей, как у них под Калугой, или окающей, как где-то на Волге, а не в городе, лишь красоты, да богатства к рукам прибирающем, а истинного ухода не дающем. Показной осталась на поверку столичная жизнь. На всемирное обозрение выставленной и оттого уже искусственной. А естество-то оно вот оно где живо – в родной деревне, в том самом распевном говорке, что приятно ласкал теперь слух, а не резал, как некогда. Ласкал так, что самому хотелось повторить, и ударения ставить, где получится. Дошло это до Кравцова. Только сейчас вот и дошло. Отчего он и радовался, и огорчался одновременно. Огорчался, так как хотелось бы ему сейчас чтобы произошло это ранее, когда были ещё при жизни родители. А радовался, что всё-таки дожил до светлого момента собственного созревания, которое, как ведомо, каждому в разном возрасте предписано: кому с самого детства приходит, а кому и до старости ждать – не дождаться.

И, глядя на зашедшуюся в мечтах сестру, хотел было рассказать ей Николай про свои мысли, да не стал, пожелал ей самой во всем разобраться. А ещё может потому не стал, что понял: Надюха-то их надежно на земле сидит. И даже реальной возможностью переехать в ту же самую Москву её с места не сорвешь. А разговоры все эти о тряпках, о красотах – всего лишь в чём-то нереализованные мечты. Те заветные мысли, которых сама она пугается, и которые ни за что не возьмётся осуществлять. Мало ли кто о каком прянике мечтает, а меж тем жует только хлеб насущный, и этим и жив, и счастлив.

– Ладно, Надюха, – обратился он к сестре после долгих мыслей, – пора-то нам, поди, и за дело приниматься. Чай, не за тем привез нас сюда Иван, чтобы разговоры говорить: дом надо к вечеру прибрать.

– Надо! – тут же засуетилась Надежда и закрутилась в водовороте хозяйских дел, для чего нашла в сенцах и ведро, и щётки для пола, а на веранде в бочке набрала для уборки воды.

Вечером им предстояло встретить в Калуге Николаеву невесту Ларису. Смотрины были назначены на завтра. Но ещё сегодня нужно было оповестить приглашённых. Их было немного. Всё те же друзья детства Вовка Окунёк и Мишка Зуев, отъявленные холостяки, несмотря на неоднократные попытки жениться. Соседка родителей и их ровесница тётка Настасья, жившая одиноко издавна, надёжно привязавшаяся к семье Кравцовых и бывшая им всем как родная. Подруга Надежды Вера Латыпова со своей семьёй: мужем Фёдором и двумя ребятишками возраста сёстриных пацанов. Да сама Надежда со своими домочадцами: Иваном и, шедшими по старшинству, Егоркой девяти лет, Максимом – шести и младшенькой четырёхлетней Катюшкой. Для деревенских смотрин столь малочисленная компания была непривычной. Но Николай давно уже не жил в деревне, потому созывать всю её по приезду не собирался. Да и праздника-то, как такового, не намечалось. Чисто семейное мероприятие Кравцовы единодушно решили отметить в кругу самых-самых близких.

– Вот ежели свадьбу здесь справлять будешь, то тогда уже не отвертишься, – хитро прищурился свояк Иван, соглашаясь накануне с доводами родственников, – А сейчас можно посидеть и без лишней кутерьмы. А про то, что это смотрины, никому балаболить не надо. Слышь, ты, Надюха? Скажи своей Верке, что, мол, просто Николай зовёт, давно не виделись и всё. А то ведь у нас как? На одном конце деревни корова ещё не успела замычать, а на другом уже другая подхватила. Только объяви чё праздник какой – сами припрут; люди у нас не гордые для таких дел.

Иван слыл хозяином толковым и бережливым. Родился он в соседней с Серебрянкой деревне Калинки. Родом происходил из хохляцких кровей, откуда и фамилию носил Белородько. Невысокий, сухопарый, был он смолоду подтянутым и крепким. Таких всегда называли жилистыми. Особой красотой Иван не отличался: широкий овал его лица был укорочен мелким подбородком, отчего крупной фигой свисал над губами кажущийся большим мясистый нос с широко раздутыми ноздрями. Нос ещё потому приковывал к себе внимание, что глазки Белородько были маленькими. Светло-карие и плотно усаженные ресницами, глаза, создавалось впечатление, едва-едва пробивались наружу. Такими же мохнатыми и прямыми были широкие брови. Их разлет придавал Ивану уверенный вид. Как, впрочем, и его живой, хваткий взгляд: при улыбке искрящийся, а в гневе свербящий насквозь, не хуже дрели. Полный портрет этого человека дополняла речь. Выговариваемая чистым зычным полу-басом с таким же, как у всех деревенских, акцентом, но с суждениями поразительно чёткими и ясно выраженными, она сразу отделяла Белородько от толпы.

Надежду Иван пленил именно своей серьёзностью и обстоятельностью. А ещё – неимоверной силищей, когда во время шумных летних деревенских гуляний с пьяной головы мог, легко поднатужившись, и бычка приподнять. Но, кроме силы и вопреки поговорке в которой коли она есть, то ума уже и не надо, был Иван ещё и головастый. Также, как и жена, Иван не представлял себе никакой другой жизни, кроме как на земле. Для этого выучился на агронома в Калужском сельскохозяйственном Институте и работал теперь в районе. Он был на хорошем счету и у совхозного начальства, и у районного. Да и выше его знали: то и дело в областной газете появлялись хвалебные статьи. Обзаведясь семьей, построил Белородько себе в Калинках дом и жил там как положено: обзавёлся добрым хозяйством, состоявшим из двух коров, четырёх свиней, домашних пернатых в виде кур, уток, гусей и даже индюков. Огород развёл. В доме всё обустроил по требованиям современности, с комфортом и удобствами, а не так, чтобы до нужного места в лютый холод средь ночи на улицу выскакивать. Одним из первых в свою деревню центральный водопровод востребовал, а потом и отопление. Единственным, после председателя совхоза, дома телефон имел. И даже личный «Жигулёнок» себе по государственной цене вытребовал для того, чтобы в нерабочее время можно было ездить куда приспичит по семейным делам. Многие жители Калинок, преимущественно старики, кряхтели при виде Ивана, поругивая его за новшества. Молодежь же, наоборот, признательна была такому агроному, что не только полевыми делами в деревне ведал, но и в быту на помощь руководству совхоза приходил.

– От Белородько в Калинках весь прогресс, – заявлял неоднократно на собраниях деревенской общины первый секретарь комсомола области, – Если бы не он, вы до сих пор ездили бы по земляным узкоколейкам. А бабы стирали бы в реке. Не забывайте, что благодаря ему в вашу деревню кабель телефонный протянули и теплоцентраль. Красота! Теперь в зиму сиди под батареей и грейся!

Хватким, одним словом, был Иван хозяйственником, уважаемым. Несмотря на то, что ему едва только перевалило за тридцать, любой из селян: и ругавший, и хваливший, завидев на улице приветливо ему кланялся да здравия желал. А уж про то, что этого кряжистого коротышку когда-то по молодости дразнили всяко: кто «белоредькой», кто «многогородькой», так и вовсе не вспоминали. А при надобности произносили фамилию Ивана ровно, четко, на едином дыхании, как и положено звать людей почитаемых.

Хорошим, получается, был Иван селянином, работником, начальником. А семьянином так и вовсе замечательным, до беспамятства в жену и детишек влюблённым. А то, что требовательный был да на людях на ласки скупой, так то для деревни считалось нормальным. Деревня все эти сопли и сюсюканья на дух не выносила.

«Мужик в семье должен быть хозяином», – любовалась зятем тёща. Надежда и сама мужем гордилась, оттого и жила с ним по-доброму, угодить во всём старалась, деток аж троих нарожала, не задумываясь, что при современной жизни женщине и двоих часто много. В деревне, к тому же, к работе по дому всегда находилось что справить на дворе и в огороде. Опять же, скотина требовала ухода. Да еще на ферму совхозную нужно было бегать, удой с коров принимать. На сепаратор переправлять что положено. Но работы Надежда не боялась. А потому всё у них в семье было по уму, всё как надо. И дети росли самостоятельными, в меру прилежными, послушными.

«Если бы еще и Коляня, вправду, домой возвратился, так и вовсе было бы здорово», – скрытно улыбалась про жизнь Надежда, прибирая в доме, да то и дело поглядывая на брата. Тот с головой ушёл в работу и радостно покрякивал от простоты деревенского труда.

Первым делом они вычистили печь и, несмотря на летний зной, решили протопить её, чтобы проверить дымоход. Набрав под навесом около сарая поленьев, пиленых и сложенных туда ещё отцом, Николай с нескрываемым удовольствием принялся разводить огонь. Скоро печь задымила, затрещала так громко, что пришлось прикрыть дышло заслонкой.

– Это она, родимая, радуется возвращению хозяев, – глядя на огонь проговорила Надежда, – Печь, она ведь тоже живая.

Николай поглядел на неё с усмешкой.

– Не зырься, – слегка обиделась Надежда и даже махнула на брата рукой, – В своём доме все предметы живые, духом хозяев пропитанные.

Она говорила совершенно серьёзно, как если бы доказывала, что дважды два – четыре. И опять Николай поверил ей, как безоговорочно верит ребенок словам мудрого взрослого. Отойдя от печи, он бегло оглядел большую комнату. В зале, служившем во всех деревенских домах и кухней и столовой, мебель вся была деревянной. Срубил её один и тот же деревенский мастер – Никита Ежов, по прозвищу «ёжик-пыжик». Посреди комнаты стоял массивный дубовый стол, длинный, сколоченный грубо, но прочно, и очерченный с двух сторон лавками. Лак на нём местами поблек, но был цел. Вспомнив про что-то, Николай вдруг наклонился к одной из ножек и присмотрелся к ней. Затем, довольный, выпрямился.

– Слышь, Надюха, а буковки-то мои, что я пацаном ножичком здесь вырезал, не затёрлись, – он указал на две корявые загогулины, похожие на печатные «к» и «н».

– А чё им сдеется?

Надежда тоже присела к ножке. Когда-то за попорченное дерево мать отвесила Николаю подзатыльник. А отец, придя домой с депо, даже прошелся по мягкому месту сына ремнём.

– Помню я, как отец меня тогда отходил, – подтвердил сейчас Николай сестре этот факт, – Но только потом он матери ночью с гордостью хвастал, что я писать научился. И спрашивал сильно ли она меня побила. А когда мать сказала что только подзатыльник отвесила, он вздохнул и запретил ей наперёд руками меня трогать. Он тогда так и сказал: « Потому как рука матери предназначена токо для того, чтобы ребёнка ласкать.»

– Да ну? – Надежде странно было это слушать по прошествии стольких лет.

– Почему «да ну»? Ты своих детей бьёшь? – спросил он, заранее зная ответ. Надежда аж задохнулась:

– Рехнулся что ли!?

– А кричишь на них?

Надежда, по характеру ласковая и нежная мать, даже руками всплеснула:

– Да ты что?! За что на них кричать? Они у меня хорошие.

Николай приподнял указательный палец, утверждая:

– О. Это потому, что сами вы с Иваном хорошие, – и он ласково посмотрел на Надежду. Она снова покраснела до корней, а Кравцов рассмеялся, – А у меня, Надюха, этот ножичек до сих пор постоянно со мной.

Чтобы сестра не сомневалась, он открыл привезённую с собой спортивную сумку и достал из внутреннего кармана маленький перочинный ножик с лезвием из нержавейки.

– Это тебе дядя Вася подарил, я помню, – Надежда осторожно погладила перламутровую костяную рукоятку ножа.

Дядя Вася был их соседом по дому, мужем тётки Настасьи. Они ещё несколько минут повспоминали бывшего крёстного Николая, умершего от гангрены, развившейся на фоне сахарного диабета, и вновь принялись за уборку. Аккуратно, чтобы не попортить лак, ножом отскребли грязь со стола, застелили его скатертью, наградили вазой. Забежав к соседке предупредить насчёт «завтрева», Надежда нарвала у неё на огороде диких гвоздик, росших у той как бурьян. Полюбовавшись уютом, засожалела, что нет к нему на потолке люстры. Старую отец незадолго до смерти разбил, а новую купить всё ему не удавалось. Так и дожил свой век при одной лампочке в патроне над столом.

– Эх, надо было мне заранее вспомнить об этом. Гостья едет из столицы, а у нас, как в глухом захолустье. – заметно было, что Надежда переживает.

– Ничего, перебьётся, – успокоил брат, – Лариса всего на два дня едет; ей потом на работу.

– А как же насчёт переезда к нам? – напомнила Надежда и впилась в брата взглядом. Он смущённо затоптался на месте, не зная куда спрятать глаза, суетливо пробасил: