Глава 5

– Из всех ярких произведений минувшего года роман Колетт Ивер, пожалуй, достоин вашего внимания, дамы, – звучал громкий, музыкальный голос учителя словесности Артура Альбертовича.

Окна в классе были открыты, чтобы впустить тёплый, свежий воздух, столь полезный для девичьего здоровья.

Наверняка учителя было слышно даже в саду. Когда тот увлекался темой, его карие глаза распахивались шире, горя огнём вдохновения, щёки покрывались румянцем, голос звучал звонче, а жесты оживали так, будто он выступал в театре. Этот его живой, увлечённый подход к подаче материала вызывал ответное увлечение в ученицах.

Но была у Артура Альбертовича и ещё одна примечательная черта: он не презирал современную литературу. Напротив, с интересом следил за наиболее яркими авторами, в том числе и за рубежом. Не одну лишь классику знали девушки. Учитель зорко следил за тем, что читают воспитанницы. Из интереса, а ещё из соображений контроля: благородным девицам не пристало брать в руки недостойные и опасные для их душевного спокойствия книги. На деле он просто не поощрял чересчур модные веяния. Однако кое-что советовал для ознакомления самостоятельно, если произведение прошло его пристальную проверку и получило одобрение.

Поэтому после того, как Артур Альбертович выслушал доклады смолянок о том, что они прочли за лето, перешёл к рассказу о молодой французской писательнице и её книге, с которой сам ознакомился во время летних каникул.

Но Варя слушала вполуха. Её внимание занимал лист бумаги, на котором она писала, пока учитель говорил.

На уроке словесности Воронцова села одна за последнюю парту, сославшись на то, что хочет сидеть подальше от распахнутого окна. Делать заметки во время урока не возбранялось, поэтому она, не таясь, достала чистый лист и приступила к работе.

– Он называется «Princesses de science»^[13], – продолжал Артур Альбертович, важно расхаживая перед графитовой доской, будто длинноногая серая цапля в синем сюртуке. – В своём романе Колетт Ивер повествует о тех несчастьях, с которыми сталкиваются женщины, решившие посвятить жизнь науке.

Девушки слушали с интересом. Они не сводили глаз с учителя.

Артур Альбертович не был красавцем ни по меркам юных девиц, ни в глазах классных дам. Однако же он пользовался уважением тех и других. Долговязый, угловатый обрусевший выходец из Австро-Венгрии, он мог похвастаться большим острым носом и не менее внушительным кадыком. Учитель и вправду напоминал журавля или цаплю, особенно когда расхаживал по классу, заложив руки за спину. Его тёмные волосы давно поседели, а одежда всегда одинаково пахла мылом с гвоздикой. Сухой на лицо, часто страдающий насморком, но разговорчивый, внимательный и обладающий таким тёплым понимающим взглядом, что воспитанницы относились к учителю словесности с уважением и приязнью.

– Большинства трудностей героини могли бы избежать, если бы посвятили жизнь домашним делам. – Артур Альбертович назидательно воздел перст. – Совмещение деятельности научной с жизнью семейной – задача крайне непростая…

Варя вновь отвлеклась и погрузилась в записи. Она выводила слова осторожно, с особым вниманием. Переписывала трижды, прежде чем осталась довольна проделанной работой. И подняла голову как раз в тот момент, когда учитель спросил:

– В минувшем году это произведение было удостоено литературной премии «Vie Heureuse»^[14]. Кто-нибудь из вас знает, что это за премия? – Его взгляд скользнул по рядам воспитанниц в одинаковых форменных платьях с белоснежными накладными рукавчиками и с заплетёнными в одинаковые косы волосами. Он остановился на Варе. – Воронцова?

Варвара поднялась с места и встала возле парты так, чтобы прикрыть собою записку.

– Если я верно припоминаю, эта премия сравнительно молода и вручается за особый вклад в литературу именно для женщин, в качестве некой противоположности привычным мужским премиям. – Варя мило улыбнулась, а сама ощутила лёгкий испуг.

Она боялась, что скажет нечто недопустимое, Артур Альбертович рассердится, подойдёт ближе и заметит бумагу, а тогда он поймёт, что содержание её записей не имеет ровным счётом никакого отношения к творчеству Колетт Ивер.

Но учитель остался вполне доволен ответом и вовсе не обратил внимания на её стол.

– Совершенно верно, Варвара Николаевна. Присаживайтесь, пожалуйста. – Артур Альбертович отвернулся к доске, чтобы написать на ней название этой литературной награды. – Кто может перечислить иные премии?

Варя с облегчением опустилась на своё место. Первым делом она проверила, высохли ли чернила, а затем достала из-под тетради чистый конверт и вложила в него записку, сложив её дважды.

К тому моменту, как урок завершился, Воронцова успела написать на конверте адрес и имя адресата.

А дальше оставалось мысленно просить у Господа прощения и помощи, и Варя решила, что она прощена, потому что между занятиями ей удалось прогуляться мимо парадного входа и положить конверт в ящик к остальной утренней почте, которую уже принесли, но ещё не успели разобрать. Всё это время от волнения руки тряслись так, что она едва не выронила заветное послание. Но всё же конверт спрятался среди остальных писем и газет, и Варя заспешила к подругам на следующий урок. С трудом она дождалась обеда, когда в трапезной к ней подошла классная дама.

– Варвара Николаевна, – негромко обратилась к ней Ирецкая, при этом вид у неё был слегка озадаченный, – право, не знаю, как и быть, но сегодня утром ваша учительница японского языка прислала записку в институт.

Разумеется, самой записки при ней не было.

– Танака-сама? – Варя изобразила искреннее изумление. – Всё ли хорошо? Она здорова? Мы не виделись с ней с июня.

– Именно поэтому она и написала, – Марья Андреевна мягко улыбнулась. – Ваша Танака-сама ругает вас, Варвара Николаевна. Говорит, что проку от занятий не будет при столь больших перерывах. И если вы не явитесь сегодня к пяти часам, от уроков лучше вовсе отказаться.

– Mon Dieu, – только и вымолвила Воронцова. Она округлила глаза и приоткрыла губки с выражением наивной беспомощности.

Сидевшие здесь же за столом подруги зашептались. Кто-то захихикал и пошутил, что японка решила с Варварой распрощаться, раз уж та прилежностью не отличается. Но ей это было совершенно безразлично, ведь спектакль она разыграла не для одноклассниц, а для одной лишь Ирецкой. Даже Эмилии Карловне Варя толком ничего не поведала, чтобы та поменьше волновалась. Сказала лишь самое необходимое на всякий случай. К примеру, что женщина оказалась горничной в доме Обухова, с которым Варя хочет поговорить при случае и предупредить, что его пытаются подставить. И что брошь нашлась, она спрятана в надёжном месте, но вернуть её пока не удастся, покуда они не выяснят, кто за всем стоит. Эмилия испытала смесь облегчения и шока, но всё же поддержала Варю в её начинаниях.

Но для Марьи Андреевны Воронцова расстаралась. Приготовила реквизит, декорации и наиболее живые эмоции, кои могли растрогать сердце суровой классной дамы.

Варя от души потрудилась, подделывая почерк уважаемой преподавательницы японского, с которой она занималась вне стен института уже два года.

Родители всячески поощряли тягу дочери к азиатскому языку, рассматривая это слега экзотическое увлечение как наиболее безопасное из всех Вариных интересов. Оно не только не вредило здоровью и не развивало неподобающие помыслы, но, напротив, дисциплинировало и открывало новые пути для девушки после выпуска. Дочь могла бы заниматься переводами литературы или же преподавать японский сама. К сожалению, в стенах Смольного подобного педагога не нашлось, но мать подняла все связи и отыскала для дочери учительницу неподалёку от института. Да не абы какую, а самую настоящую японку!

Танака-сама – так уважительно обращались к ней все, включая Варю – была миниатюрной женщиной средних лет, с узкими раскосыми глазами, бледной кожей и волосами настолько чёрными, словно они были выкрашены тушью. Одевалась японка по европейской моде, но её квартира напоминала музей Страны восходящего солнца. Это привело Варю в восторг в первый же день. Особенно девочку пленила коллекция чудных японских кукол, занимавших половину серванта. Вторую половину Танака-сама отвела для чайной посуды из такого тонкого фарфора, что на свет он казался полупрозрачным.

Варя убедила родителей в том, что просто не сможет жить без уроков японского. Отцу пришлось лично идти на приём к начальнице Смольного, светлейшей княжне Елене Александровне Ливен. Разумеется, та была категорически против поначалу, не желая подвергать воспитанницу риску и отпускать её из института. Её светлость даже сказала, что позволит японке приходить к девушке в Смольный. Но тут отказалась Танака-сама, категорически не пожелавшая тратить время на выездные уроки. Отцу удалось убедить княжну Ливен. Что именно он сказал, Варя не представляла. Знали лишь только от Елены Александровны, что, если выезды в город и трата времени на посторонние занятия навредит Вариной успеваемости в институте, с японским придётся распрощаться.

Дважды в неделю специально нанятый Воронцовыми извозчик забирал девушку из Смольного, отвозил к учительнице, там дожидался, а после вёз обратно. Танака-сама проявляла строгость и требовала усердия, несмотря на то что её ученица получала образование в совершенно ином месте. Варвара не возражала. Напротив, выезды на уроки приравнивались к празднику. Девушка старалась изо всех сил, чтобы не огорчить Танаку-сама и не отстать по другим предметам в институте от одноклассниц, настолько важными стали для неё эти уроки, столь отличающиеся от всего, к чему она привыкла.

Ирецкая об этом знала. А ещё приметила, в какое замешательство привела Варю записка.

– Что же делать, Марья Андреевна? – прошептала Воронцова, глядя снизу-вверх на наставницу. – Я ведь по наивности полагала, у меня есть ещё неделя в запасе до возвращения к урокам японского. И нашего извозчика не предупредила. Папенька расстроится, если Танака-сама от меня откажется.

Девушка прижала ладонь к щеке, будто старалась унять волнение.

Классная дама показалась ей слегка раздражённой, уж слишком плотно она сжимала губы, покуда Варя говорила.

– Mon ange^[15], возьмите себя в руки. – Крылья носа Ирецкой дрогнули. Она едва заметно поморщилась, недовольная излишней эмоциональностью воспитанницы. – Ситуация неприятная, но поправимая. Экипаж я для вас отыщу, к половине пятого он будет ожидать вас возле института, но после вы обязаны немедля возвратиться и заняться домашними заданиями не позднее половины седьмого.

– Merci. – Варя с благодарностью улыбнулась Марье Андреевне, а после склонила голову, выражая полнейшую покорность. – Je reviendrai à temps^[16].

Остаток дня до назначенного времени Воронцова провела в беспокойном состоянии. Большого труда ей стоила борьба с рассеянностью на занятиях, а ещё сокрытие тревоги от подруг. Собственный обман раздразнил её разум до предела. В мыслях всплывали разнообразные итоги грядущей поездки. Варя проигрывала в уме сценарии бесед. А ещё успела представить, что произойдёт, если обман раскроется. Допустить подобного нельзя.

Пока остальные девушки собирались на прогулку, Варя переоделась в строгое серо-голубое платье из шерсти и выбрала удобную обувь, неприметную шляпку и перчатки. Взяла зонт и не забыла кожаный портфель, в котором носила тетрадки и учебник для занятий японским. Она как раз проверяла, всё ли положила, когда к ней как бы невзначай подошла Эмилия Карловна.

– У вас тут ниточка на плече, позвольте убрать, – громко сказала Драйер, а затем шепнула: – К Обухову?

Варя повернулась к подруге. Та смотрела на неё огромными, покрасневшими глазами. Светлые ресницы девушки слегка дрожали, а искусанные губы побледнели, выдавая волнение.

Раскрывать правду о том, куда она едет на самом деле, Воронцовой не хотелось. Боялась, что её выдадут. Однако же она посчитала, что было бы неплохо поведать хотя бы одной живой душе, откуда начинать её поиски, случись что непредвиденное. Стоило бы сказать верной Марине Быстровой, но втягивать подругу в очевидно преступное дело Варя не желала. А с Эмилией они хотя бы переживали одну общую беду, так чем не повод для доверия?

Варвара стрельнула глазами по сторонам, чтобы убедиться, что прочие одноклассницы на них не глядят, занятые тихим щебетанием на девичьи темы.

Варя чуть отвернулась от Эмилии и коротко кивнула, после чего промолвила едва слышно:

– Никому. Я еду на урок.

Драйер вдруг, повинуясь порыву, схватила её за руку.

– Удачи вам, Варвара Николаевна. – Она часто заморгала, когда заметила, что сёстры Шагаровы повернулись в их сторону, и добавила: – Успехов в изучении японского. У вас такая строгая преподавательница. Не представляю, как вы с ней нашли общий язык.

Варя добродушно улыбнулась.

– Я стараюсь не шутить при ней про самураев, хвалю её чай и вовремя сдаю задания, – призналась девушка.

Эмилия Карловна ответила искренней, тёплой улыбкой. Прежде чем отпустить руку Вари, подруга ещё раз легонько сжала её. Будто безмолвно пожелала доброго пути.

– Аu revoir, mesdames^[17], – громко попрощалась Варвара. – Увидимся вечером.

– До встречи, душенька. Не бросайте нас надолго, – донеслось ей вслед вместе с прочими прощаниями.

Увы, она бы не посмела, даже если бы очень страстно захотела. Время на поездку строго ограничено, словно она играла в шахматы с неизвестным противником.

Экипаж уже ожидал её у ворот, когда Ирецкая лично вышла проводить воспитанницу. Приехал Иван Тимофеевич – пожилой сухопарый возница, к которому часто обращались в институте, когда требовалась срочная поездка. К примеру, к зубному врачу. Иван Тимофеевич знал все дороги в Петербурге, мог ловко объехать любой затор и всегда ездил столь аккуратно, будто возил не смолянок, а великих княжон. А ещё у старика были презабавные седые усы, торчащие в разные стороны. Зимой эти усы покрывались инеем, а щёки краснели от мороза, придавая старику вид добрый и ласковый.

– Полагаю, мне следовало бы поехать с вами, – задумчиво сказала Марья Андреевна, пока они шли к экипажу, запряжённому одной гнедой лошадкой с умными карими глазами. – Приличий ради.

– И сидеть в экипаже час, а то и полтора, покуда Танака-сама не убедится, что тему я усвоила? – Варя глубоко вздохнула. – Избавьте себя от этого удовольствия, Марья Андреевна. А меня от чувства неловкости и стыда за то, что моя упрямая учительница не приглашает посторонних в дом, даже чтобы вы могли подождать в коридоре.

Воронцова старалась говорить небрежно, но внутри всё затянулось в тугой узел от волнения. Что, если Ирецкая вдруг надумает ехать с ней? Не успела она порадоваться Ивану Тимофеевичу, с которым договориться было проще, чем увидеть тучи над Петербургом, как весь её план грозился рухнуть в мгновение ока. Но трижды в прошлом упрямой Ирецкой приходилось дожидаться в экипаже при скверной погоде, поэтому с разрешения родителей и Елены Александровны Варя выезжала одна в сопровождении знакомого извозчика.