Глава 3

1

– …маятник всегда качается обратно, – громко говорил Илюшин, перекрикивая шум машин с Пресненской набережной. – Вспомни популярность Карнеги. «Завоюй, окажи влияние»! А сегодня модно быть социопатом. Ненавидеть общество, максимально дистанцироваться от него, устало говорить «эти люди», имея в виду человечество в целом, и усиленно предаваться мизантропии в своем сетевом дневнике, заведенном, впрочем, с той целью, чтобы его прочло как можно больше народу. Мизантропия без зрителей – яма, с публикой – пьедестал. В медийном, извини за выражение, пространстве, которое, кажется, исчерпало за столько лет своих героев, наконец-то нашелся новый.

– Камамбер, – утвердительно сказал Сергей.

– Кэмбербэтч. А также доктор Хаус и разнообразные девушки с татуировками… Тут один подвох: герой – не настоящий сварщик.

– Почему?

– У Шерлока Холмса есть близкий друг, женщина и неистребимая потребность заниматься делом, неотделимым от помощи людям. Мы по-прежнему говорим о социопате?

– Э-э-э…

– Пока мизантропия хорошо продается, ее ярлык будут шлепать на лоб всем, включая Санта-Клауса.

– Ему в первую очередь, – заметил Сергей. – Живет один в глуши, к цивилизации выбирается раз в году, да и то по ночам. Неприхотлив, из всех домашних животных предпочитает парнокопытных.

– Не в кулинарном смысле…

– Этого мы достоверно знать не можем.

– Думаешь, у него каждый год олени новые?

– Думаю, мы пришли.

Они задрали головы, рассматривая небоскреб, в окнах которого жил искривленный город, отмытый стеклянной волной от грязи и уродства.

– Каков процент успеха?

Хозяин кабинета не смотрел на них, и Макар подумал, что было ошибкой соглашаться вести переговоры в чужом офисе. Для этого существовала квартира, где одна комната была его официальным приказом повышена до кабинета, хотя после нового назначения в ней ничего не изменилось. Но по телефону Оводов был так обходителен и в то же время настойчив, что Илюшин изменил своему правилу.

– Из последних десяти дел одно завершилось неудачей.

С губ Оводова сорвалось что-то вроде смешка:

– Другой человек сказал бы, что из десяти дел девять завершились успехом. Отчего вы провалили десятое?

– Нам удалось найти пропавшего, но он оказался мертв.

– Давно мертв?

– Полтора года.

– Это не провал, – покачал головой Оводов.

Он как-то сразу смягчился, недобрые резкие морщины разгладились. Губы медленно зашевелились: Оводов подбирал слова. Это выглядело так, будто с ними пытается говорить через стекло аквариума немолодой сом.

– Начните с любого места, – сказал Илюшин, видя его затруднения.

– Не в этом дело… Хотелось бы избежать исповеди, хотя она в известной степени оправдана, когда имеешь дело с людьми вашего рода занятий. Если подумать, врачи и следователи знают больше священников, потому что священникам признаются лишь в том, в чем считают нужным, а вам – в том, что было на самом деле. Я тяну время, видите…

– Эти картины. – Илюшин обвел взглядом кабинет, напоминавший музейную комнату. – Вы их выбирали, Иван Борисович?

Сергей Бабкин покосился на два пейзажа, висевших напротив. Он не разбирался в живописи и об этих мог сказать только, что на них пошло много краски.

Оводов улыбнулся.

– Их написала моя жена. Они ужасны, верно?

– Если относиться к ним как к живописи, – согласился Макар. – Но это ведь не она.

– Нет, конечно, нет. Все вещи, оставшиеся нам от тех, кто дорог, начисто утрачивают свой изначальный смысл. – Оводов говорил медленно, кивая в такт словам. – В этом перерождении меньше всего от попытки сохранить память о них, но много от попытки сохранить себя. Мне рассказывали о молодой женщине, которая после смерти любимого мужа два года носила его пиджак – он был велик ей на несколько размеров, она смотрелась в нем нелепо. Я помню, как в доме воняло акрилом, пока мы не устроили мастерскую, и как жена показывала мне новые краски и называла их по именам, как детей… Я помню охру и кобальт; Охра Степановна и Кобальт Андреевич, например. Каково?

«А ведь у него нет детей», – подумал Бабкин.

– Ваша жена давно умерла? – спросил Макар.

– Двадцать два года назад.

– То, что вы собирались рассказать, имеет отношение к ней?

– И да, и нет. – Оводов тяжело вздохнул. – В двухтысячном году мне написал дальний родственник, не кровный. Он просил помощи. Его мать – двоюродная сестра моей жены. Они не поддерживали отношения, но знали друг друга достаточно, чтобы он обратился ко мне, когда в его жизни наступило… трудное время. Я ему отказал.

Он подождал, не будет ли вопросов, но частные детективы слушали молча, очень внимательно; старший быстро записывал. Оводов удивился, что у них нет диктофона, и в то же время, сам не зная отчего, почувствовал нечто вроде признательности.

– Его приютила другая родня, такая далекая, что я даже не знал о ее существовании. Троюродный, четвероюродный дядя… Мальчик вырос в его семье.

– Мальчик?

– Двенадцать лет назад он пропал, – размеренно продолжал Оводов. – Мне не известно, искали ли его. Дело было заведено, возможно, все ограничилось отписками.

– Вы поддерживали связь?

– Нет. Никакой связи.

– Тогда как вы узнали о случившемся?

– Я позвонил его опекуну. Он не хотел со мной разговаривать, я узнал от него лишь о факте исчезновения. Самого Володю я видел всего два или три раза – его привозила мать, они останавливались у нас, когда он был совсем маленький. Сказать по правде, я не обращал на него внимания.

Он помолчал и обратился к Макару:

– Вы думаете, перед вами раскаивающийся богач, который спохватился, что перед смертью никто не подаст ему куска хлеба?

– Почти уверен, что ваша диета исключает употребление злаковых, – вежливо сказал Илюшин. – А если нет, вы всегда можете купить маленькую частную пекарню и договориться, чтобы трижды в день вам приносили в корзинке свежие круассаны.

Оводов усмехнулся:

– Не зря мне о вас говорили, что вы большой наглец.

– Маленьким быть глупо: спросу как с большого, а профита меньше. Вы хотите, чтобы мы разузнали, где сейчас ваш родственник?

– Да, и, если это будет возможно, поговорили с ним и убедили встретиться со мной. Об остальном я позабочусь сам.

Илюшин задумался.

– Иван Борисович, у вас есть доказательства, что он жив? Письма? Звонки?

– Ничего.

– Странные встречи, которые навели вас на мысль, что это был… как его зовут, вы сказали?

– Володя Карнаухов.

– …что это был Володя?

– Нет. Я не слышал о нем эти годы, а если встретил, то не узнал бы его. Это просто невозможно – я не представляю, как он выглядит.

Бабкин с Илюшиным без слов обменялись взглядами.

– Мы не возьмемся за это дело, – покачал головой Макар. – Мне жаль.

– Почему?

– Вы ведь пытались найти его сами, и у вас не получилось.

– Откуда вы знаете?

– Пытались или нет?

– Да…

– Если бы он уехал от своего опекуна, ваши помощники давно обнаружили бы его. Или он очень хорошо спрятался, или он мертв.

– Он жив! – Самообладание покинуло Оводова. – Послушайте, я знаю: Володя жив! Я чувствую это! Никогда еще ни в чем я не был так уверен, как в том, что он жив и нуждается в моей помощи!

– Тогда почему он не просит о ней?

– Я его бросил шестнадцать лет назад! На него обрушилось горе, а я не просто смолчал, нет! Я написал ему такое письмо, после которого… – Он махнул рукой, заговорил сбивчиво: – Сволочью был, сволочью! Радовался тому, что жены уже нет и никто не может меня заставить взять чужого пацана, повесить на меня это бремя. А ведь я ее любил… До сих пор… но радовался все равно. А сейчас… смотришь – где? кто? Кто я был такой? – Он глубоко вдохнул. – Прошу вас! Мне все равно, каким он стал! Пусть алкоголик, пусть наркоман… Преступник, больной – нет, не важно, поймите! Я приму его любого.

– Хотите исправить ошибку? – тихо спросил Макар.

Болезненная улыбка пробежала по лицу Оводова.

– Как же вы еще молоды! Простите мне эту пошлость… Но вы молоды, это факт. Иначе бы вы понимали, что ошибки нельзя исправить, их можно только искупить.

– Где жил ваш родственник? – после долгого молчания спросил Макар.

– Город называется Беловодье.

2

– Мало мне было Русмы, – сказал Бабкин, глядя в окно, где тоскливый пейзаж чередовался с унылым, а тот сменялся безрадостным.

По пути они видели несколько обезлюдевших деревень; часть изб сгорела, часть сгнила. Через дорогу от одной из таких сияла новенькая заправка: чистые туалеты, кофе в стаканчиках. Сергей вздохнул. Он одобрял новые заправки, но не мог отделаться от мысли, что в этом есть что-то от «Макдоналдса», возведенного на кладбище.

– Что есть русская провинция? – философски спросил Макар и сам себе ответил: – Бездорожье, алкоголизм и наличники. Жизнь течет вспять, город, вместо того чтобы усложняться, разрушается и пустеет. Какая разница, Беловодье или Русма.

– Вот и я говорю: никакой.

– На тебя не угодишь.

– Ты и не пытался.

– Не стыдно? – укорил Илюшин. – Я тебя в Грецию возил. Вернее, загонял пинками, но не будем придираться к словам.

Бабкин шумно вздохнул.

– Белла-водье! – произнес Макар тоном, каким экскурсовод провозглашает: «Фонтан Бернини». – Чем плохо? Пейзане шумною толпою по Беловодию кочуют!

– Тем, что мы едем туда на автобусе, – буркнул Сергей.

Как большинство людей, выделяющихся из толпы, он старался по возможности этой самой толпы избегать. Но Илюшин не позволил взять машину. «Ты читал описание города? Они до сих пор ездят на телегах. Твой джип там будет как НЛО посреди Тверской!» – «Сеном замаскирую». – «Не нужно провоцировать агрессию местного населения». – «А ты сейчас чем занимаешься?»

Правда, в автобусе, кроме них, ехали только две старухи в платках и священник с добрым лицом, то и дело поглядывающий на них, но стесняющийся своего любопытства. Мелкий дождь, не отстававший всю дорогу, незаметно кончился. Бабкин задремал, а когда открыл глаза, увидел впереди белую башню. Автобус фыркнул, как лошадь при виде стойла, вскарабкался на холм, подпрыгнул и встал.

Не было ни привычной сутолоки автобусной станции, ни курящих таксистов в разбитых «Жигулях». Старушки, священник и даже водитель автобуса исчезли, точно деликатность не позволяла им присутствовать при первой встрече приезжих с городом. На опустевшей площади под голубым небом ветер качал неведомую трын-траву и прыгал целеустремленный воробей, пытаясь выколупать из трещины в асфальте питательного жука.

– Здрасьте! – озадаченно сказал Сергей.

3

Достоверно известно было немногое. Родственника Оводова взял под опеку некто Герман Черных и перевез в Беловодье в августе двухтысячного года. В июле две тысячи пятого Карнаухов бесследно исчез. Герман был тем человеком, с которым пытался – безуспешно – разговаривать Оводов, и путь Илюшина с Бабкиным лежал к нему.

Отеля, если верить справочнику, в городе не оказалось. Дело было не в численности населения, бывают и меньше города, где главная площадь перерублена бетонной коробкой гостиницы, перед коробкой высится бетонный человек, а перед человеком растут цветы в тяжелых бетонных клумбах. Населенный пункт; последнее слово – как бетонная плита, под которой замуровано десять тысяч жителей.

Беловодье никто не назвал бы пунктом. Это был город – маленький, но город. Бетон в нем не приживался.

Бабкин с Илюшиным нашли приют так: брели по улице, увидели женщину на крыльце, спросили, где принято останавливаться добрым людям. У меня можно, радушно сказала женщина, если шуметь не станете.

– Чужие к нам редко ездят, – сказала она, показывая комнаты. – Далеко мы, а дороги – ну, сами понимаете.

– Вы знаете Германа Черных? – спросил Макар.

Она удивилась:

– Его здесь все знают. Это же Герман!

Одноэтажный каменный дом стоял чуть в стороне от главной площади. Небогатый, без лепнины и прочих излишеств, но опрятный, уважающий себя особняк с традициями. Над арочной дверью – выцветшая фанерная вывеска: то ли подлинная, то ли хорошая стилизация. «Фотографiя и художественное ателье».

Им навстречу, приветливо улыбаясь, вышел невысокий подвижный человек с живыми карими глазами и следами от оспы на желтоватой коже. В глубине просматривался задник, расписанный колоннами, а сбоку за пышной складчатой портьерой угадывалось еще одно помещение. Комната выглядела так, словно они провалились в прошлое в полном соответствии с вывеской.

– Он мерзавец! – взволнованно сказал Герман. – Ближайший родственник… Тьфу! Я знаю, что по линии жены, можете мне не рассказывать, но хоть капля сочувствия… даже у чужого, случайного, и то…

Он махнул рукой.

– При каких обстоятельствах мальчик попал к вам? – спросил Бабкин.

Илюшин покосился на него и с трудом удержался от смеха.

За портьерой оказался интерьер, сочетавший буржуазную роскошь с простотой сельского клуба. Пол был сколочен из грубых досок, возле окна три ветхих стула привалились друг к другу, как задремавшие в метро старухи. Но вдоль длинной стены бутафорская лестница вела к балкончику с балюстрадой. Под ней фотограф поставил три невообразимо огромных кресла, обитых алым велюром.

Илюшин сразу сдался на милость алого чудовища, провалившись в его пасть. Смириться с неудобным положением легче, если убедить себя, что ты сам его выбрал.

Бабкин был упрямее. Поэтому сейчас он походил на библейского Иону, в последний момент передумавшего сидеть три дня в промозглом сыром ките. А вот кит не передумал. Кресло неумолимо засасывало Бабкина, и Макар старался не смотреть на багровое лицо товарища, торчавшее, как пестик из раффлезии. «Впрочем, у нее, кажется, вовсе нет пестика».

– Четырнадцать! – Герман ссутулился у окна, сунув руки в карманы. – Володьке было четырнадцать, когда убили Полину. Он у меня первые два месяца молчал, а говорить начал, как сейчас помню, на День учителя, когда я взял его на съемку в школе. Я, знаете, не дикарь, я понимал, что нужен психолог, психиатр даже. Но – как? где? Понадеялся, что время лечит. Оказался прав.

– Полина – это его мать?

– Да. Смешно: она моя троюродная тетка, а старше меня всего на шесть лет. Мы играли вместе в детстве. Меня привозили в их дом под Вологдой, а потом я переехал сюда, а она вышла замуж за тульского, что ли, инженера… не помню, кто он был такой. Да что там помнить – такой же подлец, как этот ваш богач, Оводов. Бросил ее, едва узнал о беременности… а они не успели официально расписаться, я, кстати, думаю, что он и не собирался этого делать, просто пользовался тем, что она оплачивает съемную квартиру… В общем, сбежал. Полина родила, воспитывала Володьку одна. Характер у нее крепкий, мужской. Может, поэтому мальчишка вырос такой тихий… Они жили бедно, выживали, а не жили… Что там грабить! Колечко бабушкино? Мамины сережки с поддельным рубином? Она оказалась дома в неурочное время, а они явно не ожидали… Кричать начала, наверное… Обязательно начала! Зная ее… М-да.

Он тяжело вздохнул и притулился на краешке кресла.

– Володя остался один. Подумать только: на дворе двухтысячные, а он даже е-мейлы не умел отправлять. Компьютеров у них не было, в школе тоже… одна видимость этой несчастной информатики. Мальчик написал два бумажных письма. Одно послал мне, другое – Оводову. Телефоны он, бедолага, не смог отыскать в ее контактах, а адреса – вот они, ручкой в блокноте записаны. Я все бросил, метнулся за ним. Слава богу, там вошли в положение, обошлось без лишней волокиты. И вот, собственно, с тех пор…

– Расскажите, как он исчез, – попросил Макар.

– Я вернулся домой…

Из кресла Бабкина раздалось что-то вроде басовитого кряканья.

– Вернулись откуда? – перевел Илюшин.