АЛЕНКА НА ШОКОЛАДКЕ

Семидесятые годы прошлого века, моей маме скоро исполниться двадцать три. Дом, в котором живет мама, новый, только построенный, на новой окраине города. Вокруг еще не асфальтированные пыльные дороги. Сам дом длинный, из тринадцати подъездов и без арки, так что, если нужно попасть на другую сторону двора, дом надо обойти целиком, за это его прозвали «Китайская стена». Лето стояло очень жаркое, вокруг горели торфяники, все окутано дымом. А тут еще эта пыль от дорог и строек. И я неудачно родилась в конце июля, в самую жару, раньше срока где-то на месяц. Моей маме пришлось очень тяжело во время беременности, она много раз рассказывала мне об этом. Но я родилась, и, следовательно, нужно дать мне имя.

У каждого в семье есть воспоминания, про которые никто со стопроцентной достоверностью не может сказать, было ли это именно так или только близко к тексту, а, может, и вовсе не было. Вот и в нашей семье существует несколько таких.

Самым ранним воспоминанием, которое звучало так часто, что практически закрепилось в моем мозгу, как его собственное, стало воспоминание о выборе для меня имени.

Родилась я с розовой кожей, красавицей с пшеничными волосиками, длинными ресничками и огромными васильковыми глазами. Вокруг мамы в общей палате роддома лежали женщины исключительно с новорожденными мальчиками. По выходе из роддома меня планировалось записать Олей, но произошло первое из легендарных событий в нашей семье, связанное со мной.

Как это водится, в роддоме роженицы показывали друг другу деток и шутили на тему «у вас жених, у нас невеста». И вот я – невеста, и я одна на палату. Так в палате, а постепенно и на этаже, по маминым словам, установилось шуточное соперничество, чьей невестой я буду, когда вырасту. Шла борьба между качеством приданого и обещаний будущей сладкой жизни. Заходили полюбопытствовать и из соседних палат. Там у женщин родились девочки, но они не могли и сравниться со мной в красоте. И, конечно, не все мамочки относились с искренней радостью к моему превосходству, например, одна из женщин, с обычной невзрачной девочкой, опять же, как рассказывала моя мама, прямо говорила всем о том, что ничего хорошего в красоте нет, «натерпится еще девочка бед из-за нее». Для меня именно эта семейная легенда всегда звучала, как что-то похожее на раздачу подарков и проклятий феями новорожденной принцессе – мне, словно в сказке «О спящей красавице». И вот другая женщина – «добрая фея», мамина соседка по палате, восхищаясь моей красотой сказала:

– Надо же, такая хорошенькая девочка, прямо как Аленка на шоколадке!

Помните знаменитую в советское время шоколадку «Аленка» московской фабрики «Красный Октябрь» с милой девчушкой на картинке? Благодаря этому сходству я и стала называться Аленкой с шоколадки, что сулило мне, в глазах маминых соседок, счастливую и сладкую жизнь.

Но в жизни меня назвали Лена, а не Алена. Просто потому, что это стало первой ошибкой моей мамы в выборе, который она делала за меня… и для меня. Она не настояла, и в ЗАГСе меня записали Еленой, считая, что Алена и Елена это одно и то же имя. И началась моя жизнь с третьим по счету от рождения именем – Елена. Сказочное число, не правда ли?

Жить мне предстояло в трехкомнатной малогабаритной квартире, в которой, помимо меня, уже жили: мама, папа, папина сестра, бабушка и дедушка, их собака, а потом к нам присоединилась и моя младшая сестра. В этой квартире постоянно кто-то ссорился, вернее, мама с кем-то, а именно: мама с бабушкой, мама с тетей, мама с папой и бабушкой… И очень быстро моя семья сузилась до мамы и сестры. И удивительным образом в этой трехкомнатной квартире родителей моего отца остались жить только мы втроем.

Как это точно произошло, я не знаю. Лишь в одном я уверена с самого моего рождения – это в том, что мою маму постоянно обижали, и ей приходилось очень тяжело одной растить нас с сестрой, а особенно тяжело досталась ей я.

По рассказам мамы, я родилась крайне беспокойным ребенком и кричала, не переставая, круглыми сутками. В первые месяцы мама практически не спала из-за моего плача. По выражению мамы, я выжала ее как лимон.

Я помню себя маленькой, помню некоторые ситуации и ощущения, но не помню детства. Не помню я этой, описываемой в книгах, беззаботности и легкости бытия, безоблачного счастья и ожидания светлого будущего, являющихся, как казалось бы, его обязательными атрибутами.

Я – МАЛЕНЬКАЯ ВЗРОСЛАЯ

Внешне я ребенок, как ребенок, вполне обычный, только сама себя я всегда считала взрослой, о чем прямо заявляла всем окружающим, мне кажется, сразу как научилась говорить. Мне казались непонятными и вызывали удивление сюсюканья. Знаете, эти умильные лица взрослых и их желание ущипнуть или шлепнуть ребенка со словами: «Ух ты какая хорошенькая, красотка, малышка…» и так далее. Все эти действия и слова по отношению к себе я считала неуместными.

И на все попытки такого со мной обращения я с серьезным лицом просила меня не трогать.

– Я не маленькая! – утверждала я. – Я – взрослая!

Это была моя так называемая коронная фраза, которая всех вокруг доводила до смеха. Но я не смеялась, и от этого взрослым людям становилось еще смешней. А я смотрела на смеющихся надо мной и недоуменно, с расстановкой, медленно повторяла:

– Я взро-сла-я!

Я вообще любила все обстоятельно разъяснить и пояснить, и ко всему, и всегда относилась серьезно.

Например, в садике, в который я пошла, когда мне не исполнилось и двух лет, а сестру мама отдала в ясли в десять месяцев, меня прозвали «Прокурор без аттестата» за умение четко и грамотно объяснить воспитательнице, что произошло в группе за период ее отсутствия. Мама поддерживала, как мне кажется, во мне эту взрослость тем, что она с раннего детства зачем-то сделала меня компаньоном и поверенной ее взрослых тайн и мыслей.

Как я себя помню, в целом, ребенок я положительный, что подтверждает и моя мама. Она сама мне неоднократно говорила, что мне можно было поручить все и быть уверенной, что я это сделаю, и сделаю хорошо. Со мной не требовалось заниматься, так как я сама училась и тянулась к знаниям.

Но за внешней обычностью, скрывалась одна особенность, которая меня выделяла из среды «среднестатистических детей» – я родилась ранимой фантазеркой. Излишне впечатлительной, как говорила моя мама; или другая мамина характеристика, объявляемая мне обычно в моменты опалы – «эмоционально распущенной».

Например, я не могла смотреть фильмы про войну, а они в то время во множестве показывались по телевидению, и попасть на такой фильм труда не составляло, достаточно включить телевизор. Я плакала. Особенно это раздражало маму, когда она садилась смотреть вечерние фильмы. Фильмы показывали каждый день после вечерних новостей в полдесятого, а мы с сестрой частенько пробирались из нашей комнаты в коридор и через приоткрытую дверь старались незаметно эти фильмы подглядывать. И вдруг я начинала рыдать, портя впечатления и отрывая маму от просмотра фильма. Мама ругалась.

В общем, я всех жалела и страдала от любой несправедливости, насилия и крика по отношению к себе и окружающим. Я не была тихоней или неженкой. Я росла активным и озорным ребенком, таким Робин Гудом в юбке, защитницей «обиженных и оскорбленных». Я любила активные или геройские игры, такие как казаки-разбойники, прятки, вышибалы, три мушкетера… И в этих играх я всегда предводительствовала. Я проживала эти игры, я спасала, руководила отрядами победителей, верховодя исключительно мальчишками. Домой я приходила грязная, даже в самый сухой день. Бабушки у подъезда всплескивали руками и сокрушались:

– Господи, где-грязь-то нашла? Ну как мальчишка!

– А я и хочу быть мальчишкой! – огрызалась я.

Я всегда заступалась за младших или детей, чем-то в моем понимании обделенных.

Этим, как я поняла уже во взрослом возрасте, активно пользовались мои друзья-приятели, выдвигая меня делегатом на решение различных проблем, как с учителями, так и со сверстниками. Стоило им только рассказать, как незаслуженно их обидели, и я рвалась на защиту. Ко мне подходили и просили пойти поговорить с учителем о несправедливой оценке или записи в дневнике, и я шла, и работала рупором гласности. Ведь моя мама именно такая, считала я, гордая, смелая, непокорная.

Например, когда в двенадцать лет меня положили в больницу, там уже находился глухонемой мальчик, и никто не хотел с ним дружить. Я помню, как грубо к нему обращались и дети, и медперсонал. Ему звали идти на какую-то процедуру, а он пугался и прятался под столом. Под столом, стоящим на карачках и мычащим, я его и увидела впервые. Я влезла к нему, села так же, как и он, и взяла его за руку. Мы мычали вместе, и постепенно он успокоился, и пошел со мной, куда требовалось. С того случая, пока я лежала в больнице, все проблемы с ним решались через меня. Мне странным образом казалось, что я его понимаю. Я читала ему книжки и рассказывала сказки.

Отдельной болью для меня становились негативные слова в адрес мамы. Кроме нее у нас никого не было. И переживала я безумно. В этой же больнице я услышала, как про маму сказали нелицеприятное о том, что она меня сдала в больницу, а сама почти не приходит, и я ревела часа четыре, так что успокаивать меня пришлось всем отделением с привлечением врачей. Я не понимала почему, но я слышала подобные высказывания о маме довольно часто. Она не нравилась врачам, учителям, родителям одноклассников… Я не понимала, чем и за что, и страдала за маму.

Еще одна моя особенность то, что я любила рассказывать сказки, сколько себя помню. Рассказывая их, я как бы погружалась в тот мир целиком. Я рассказывала, не глядя со стороны, а участвовала в событиях. Мои герои оживали, нет, не так, для меня они были просто живыми. Попадала в сказку я легко, стоило немного сосредоточиться. Сначала все видишь не слишком отчетливо, напрягаешь и фокусируешь внимание, и сказочный мир постепенно становится все более ярким и живым. В тот же миг в моем мире появлялись феи, говорящие цветы, русалки, демоны, драконы… Я слышала их голоса, как каждого в отдельности, так и всех одновременно, и с легкостью отвечала им, не раскрывая рта.

Вероятно, что именно из-за столь богато развитой фантазии в возрасте от двух до шести лет время от времени я бродила по ночам, удивляя маму страшными историями, происходившими в моем мире ночью, как в реальности. Я могла, не просыпаясь, начать разговаривать с мамой. На входную дверь в квартиру повесили цепочку, как дополнительную защиту для того, чтобы если я встану ночью и открою замок, а дверь с внутренней стороны квартиры открывалась простым нажатием на ручку, я не могла бы распахнуть ее и выйти из квартиры, пока все спят.

Один такой случай остался в памяти моей семьи навсегда. Как-то ночью я проснулась, как мне показалось, от услышанной музыки. Мне стало интересно, и я пошла в большую комнату посмотреть, что происходит. Там играла музыка, крутил катушки магнитофон и танцевали… черти! Да, да, самые настоящие. Я пошла на кухню, где мама в это время готовила. Мама стояла к двери спиной, и когда я к ней обратилась, аж подпрыгнула от неожиданности.

– Фу, Ленка, опять бродишь? – сказала она. – Иди, ложись.

– Мам, а что там, в большой комнате? – спросила я.

– А что в большой комнате? Ничего, иди, спи тебе говорят!

– Мам… там черти танцуют. Зачем ты их пустила?

– Какие черти? Господи, да что ж это такое? Лена, иди спать! – повторила мама, – мне готовить надо.

– Мама, там музыка и черти.

Мама раздражено отложила картошку, и сказала:

– Хорошо, пошли! Где там твои черти?

Мы пошли в комнату. Входим, и я спрашиваю:

– Видишь? Черти! Почему ты разрешила им здесь танцевать?

– Лена, – раздражалась мама, – в комнате никого нет, тебе показалось.

– Я их вижу, – я продолжила настаивать.

Тогда мама подошла к окну и одернула штору со словами:

– Лена, очнись, ночь на дворе! Какие танцы?

Кольца на шторах звякнули, и я проснулась. Я стояла в комнате с включенным светом, а за окном стояла ночь.

Но будучи такой фантазеркой, я почему-то никогда не играла в куклы, а именно в «дочки-матери». На эту игру мои фантазии не распространялись, я предпочитала фей.

Хочу пояснить, что с феями я общалась не постоянно, а только в то время, когда мне становилось скучно. Например, по дороге куда-нибудь или в очереди, или, когда в доме ругались. Когда же я научилась читать, книга стала моим постоянным спутником и заменила мне мои фантазии и во многом окружающий меня не слишком дружелюбный мир. Книгами я зачитывалась тоже до «полного погружения». Ко мне подходили, что-то спрашивали, и я даже отвечала на вопрос. Но потом ничего не помнила. Очень часто вот так, пока я читала, мама звала меня на обед или ужин, а я или не отзывалась, или отзывалась, но не шла. Мама решала эту проблему просто: меня оставляли голодной! Но я не жила замкнуто в своем мире.

В детстве я любила петь перед публикой. Пела я, не стесняясь, и везде, наверное, лет до шести, посреди полного автобуса или троллейбуса, в поликлинике… да где угодно. Так случилось и в тот раз. Мы с мамой ехали на автобусе «битком», заполненным людьми, и меня это вполне устраивало. Я встала на задней площадке, раздвинула руками взрослых и произнесла:

– Подальше, подальше чуть-чуть.

Люди смотрели на меня с удивлением, но отходили. Я набрала в грудь воздуха и запела:

– Расцветали яблони и груши…

Я пела «Катюшу», следующим номером шла песня «Один раз в год сады цветут»…

Остановить меня было нелегко, меня не смущал ни смех, ни вопросы, которые мне начинали задавать. Я твердо знала, что стану певицей, и щедро дарила свой талант людям.

– И в кого ты такая певучая? – спросила меня какая-то женщина.

– В себя! – ответила я гордо и добавила, – я буду певицей.

Люди похлопали. Мама сидела недалеко и не вмешивалась, так как реагировали люди, как и обычно, положительно. Спев две песни, я важно поклонилась и вернулась к маме.

Но певицей я не стала, а стала главным бухгалтером, как одна из моих бабушек.