Цитаты из книг автора «Елена Катишонок»

Как странно, думала бабушка сквозь накатывающую дурноту, почти все ушли, а они были младше меня. Только Сенька, хоть и с палкой, а на ногах; слава Богу. Проводил сестру; был маленький, я с ним нянчилась, вырос – Тоня. Сенька – другой. Брат, чтобы – брать. Гроб опустили, и все расступились. Ольга подвела бабушку к яме. Ира взяла полную горсть влажного желтого песка и бросила вслед сестре. Нас только… нас только я. Живу зачем-то.

И Тоня с ужасом отшатнулась от открывшейся ей истины: человек одинок в своей боли, обиде и унижении. Никто не поможет, как они с Федей всегда всем помогали. То ли другое время, то ли другие люди, то ли она сама стала другой, но сестра, как ни крути, опять права. Единственная защита – не обращать внимания. Интересно, как у нее самой это получается? Вспомнила инфаркт, разрыв с дочкой… Вспомнила и поежилась: вот цена за то, чтобы «не обращать

Слова «брат» и «сестра» использовались в семье как обращение и служили оправданием поступков. Это был пароль. Так было всегда. Братья и сестры могли не соглашаться друг с другом, спорить на высоких тонах, но в затруднительной ситуации они шли друг к другу. Брат не осудит. Сестра рассудит.

Сестра не спорила: не связывает – и слава Богу. Хотя при чем тут невестка да зять? – Чужие люди. Там, где чужой ощерится, родной укусит – до крови или… до смерти.

ам, где чужой ощерится, родной укусит

это искусство. Дать, чтобы не оставить рубца от унижения, чтобы не закабалить. Чтобы даяние было Даром, а не подаянием.

А разве не все сказано диагнозом? Ведь инфаркт назывался прежде разрывом сердца. Живое сердце было разорвано на две части, и обе кровоточили. Говорят, время лечит. Нет, это мы «лечим» время. Так происходит не только с человеком, но и с человечеством, иначе у людей не возникало бы потребности снова и снова переписывать историю, науку о прошедшем времени. Время миновало, оставив за собой содеянное и, разумеется, ничего не исправив и никого не вылечив, и помчалось дальше, предоставив людям бродить по развалинам, вести раскопки и воссоздавать минувшее с разной степенью достоверности: то близко к тексту, то правдоподобно – и потому особенно убедительно, – а то искаженно, словно в кривом зеркале. Так и память отдельного человека редактирует происшедшее, исправляет самоё себя, одно вычеркивая, другое стирая, третье вынося за скобки, чтобы облегчить, смягчить боль, которая будит по ночам. Но не всякую боль можно заживить: рана, нанесенная собственным ребенком, не зарубцовывается никогда.

Это и есть судьба: мы тщательно расписываем партитуру собственной жизни, но где-то ошибаемся всего на полтакта – и это необратимо.

Что ж о тех людях писать, если они и так замечательные? Ты про обыкновенного человека напиши, про замечательных уже писано-переписано. Говорить расхотелось. И что объяснишь? Что пережила две войны, четыре власти (из них две советские, но разной закваски), два голода, а сколько смертей… При чем здесь замечательные люди? Она таких совсем не знала. Да и кто замечателен перед лицом Господа? «Ты подумай только, в какое время я жила!» – с такими словами она обращалась к внукам. Бабушка рассказывала живым и богатым языком, и младший, посмеиваясь, предложил: «А ты возьми сама и напиши – вот тебе книга и будет».

У нас на Дону, – строго перебила Матрена, – приданое за невестой не дают, этого и в заводе нет. Жених ее с ног до головы одевает как куколку. – Она помолчала. Нет, приданого у нее не было, если не считать искусных в рукоделии рук; должно быть, потому мать и дала ей с собой тяжелую штуку льна, но это уже потом, когда уезжать собрались.