***

– Тамара Погода, – улыбнулась красивая черноволосая девушка, скромно высвобождая ладонь из его руки.

– Ну а я – Павлик Морозов, – высокий юноша в гимнастёрке и сапогах, три минуты танца смело прижимавший её к себе, удержал ладонь. – Может, ещё потанцуем?

– Мне домой пора. Мама будет ругаться.

– Строгая она у тебя.

– Строгая, да. Если до девяти не приду, братьев пришлёт.

– Братьев?

– У меня их четверо.

– Ого.

– И ещё две сестры.

– И что всех пришлёт?

– Не всех. Только старших – Толика и Шурика. Витька малой ещё.

– Весело вам, наверное. В такой-то семье большой.

– По-разному бывает. Иногда и подерёмся, но вообще да, весело.

– А если я тебя украду?

– Как это…

– А так, украду и увезу.

– Куда?

– В Литву.

– В Литву? А что там в Литве?

– Там мой дом.

– Так ты же служишь, – Тамара наконец высвободила ладонь и подозрительно прищурила миндалевидные глаза.

– Так я же не вечно в армии буду, совсем чуть-чуть осталось, несколько месяцев, и я свободен… – мечтательно закатил глаза Павлик.

– Я не хочу в Литву. Мне и здесь хорошо. Да и матери помощь нужна. Тяжело ей с такой оравой.

– Тогда здесь останемся. А детишек… своих заведём.

***

Нехорошо, когда отношения начинаются со лжи. Может и нехорошо, но если влюбилась «по уши», если жить без него не можешь? Да и что это за ложь? Ну подумаешь, назвался человек чужим именем, можно сказать пошутил. Разве это преступление? Правда, непонятно зачем, и почему так долго скрывал настоящее имя. Ведь и подругам и родителям и всем, всем, всем представлялся, как Павлик Морозов. И что теперь? Теперь, когда выяснилось, что никакой он не Павлик, и никакой не Морозов, а Феликс Вилутовичус, родом из далёкого литовского города Каунас, как объяснить это окружающим? Шутка затянулась, и как исправлять положение, если выяснилось всё уже в Загсе?

Конечно, родителям это не понравилось.

– А вдруг он преступник какой? – предположила Любовь Филипповна.

– Не может он быть преступником, он же служит, – отмёл подозрения Василий Евстафьевич.

– Пусть паспорт покажет, – строго потребовала от дочери мать.

– У него нет паспорта.

– Как нет.

– Какой паспорт, Люба, они же его сдают, – подтвердил отец, – у них при себе только военные билеты.

– А как же вы заявление подали? – всё больше недоумевала Любовь Филипповна.

– Так по военному билету и подали, мама.

– И что там написано?

– Написано, что Феликс он, Вилутовичус.

– А может это чужой билет? Может он его украл… у сослуживца, – не унималась мать.

– Да ладно тебе придумывать…

– Ничего он не крал, а Павликом назвался, потому что выговорить проще… так он говорит.

– Говорит он… куда уж проще… а что я теперь соседям скажу, родственникам… Что?

– Так может, не будем ничего менять, пусть так и остаётся Павликом. Какая разница, все уже привыкли, да и он откликается, – хохотнул Василий Евстафьевич.

– Что, значит, откликается, он что собака? – распылялась Любовь Филипповна.

– Послушай, твоя Машка тоже по паспорту Матильда, однако никто её так не зовёт.

– Машка… – задохнулась Любовь Филипповна, не зная, чем отбиться. – Но фамилию-то она свою носит.

– Да ладно, мать, не злись, скажем, что это шутка такая.

***

В одиноком окне застыл печальный закат. Слабый свет лампочки растянул по стенам маленькой комнатки уродливые тени. Тамара прижалась щекой к печке. Не тепла ищет её душа. Холода. Фата повисла на одинокой шпильке, прилипшей, застрявшей в спутанных залакированных волосах. Рванула со всей силы. Но боль физическая не заглушила душевную. Даже на мгновение.

– Вы не расстраивайтесь. – Женщина – альбинос смотрит не зло, скорее участливо. – Я не возвращать его приехала. Просто в глаза посмотреть.

Любовь Филипповна прячет голову в жилистые руки, сжимая готовые лопнуть сосуды на висках. Чувствует, как бьётся под пальцами жилка, пульсирует барабанной дробью. Что сказать? Что сделать? Сердце её готово лопнуть, разорваться на миллион мышечных лоскутов. Впервые ей нечего сказать. Нечем утешить.

– Вижу я, любит он вас. И вы его тоже, – продолжает бубнить гостья. – Пусть уж остаётся. Только… у меня просьба… сына… сына пусть не забывает.

– Ууу, – протяжно застонала Тамара, сморщив красивое лицо.

– Убью гада, – наконец выдавила из себя Любовь Филипповна, подскочила с табуретки и выбежала из комнаты.

Экзотическое привидение исчезло так же, как и появилось. Как будто и не было его. И разоблачения не было. И последующих за ним событий.

Утром следующего дня Павлик-Феликс, в грязном свадебном костюме с сине-фиолетовыми синяками на лице и других частях тела осторожно приоткрыл дверь маленькой комнатки, перешагнул неуверенной ногой порог и плюхнулся на колени перед печкой. Тамара так и просидела всю ночь, прижимаясь щекой к холодным кирпичам, в той же позе, и с тем же остановившимся взглядом.

– Прости.

Тёмные миндалевидные глаза дрогнули и забрызгали горькими горошинками слёз.

– Кто тебя так?

– Братцы твои разукрасили. – Павлик уткнул лицо в белый шёлк платья. – Ну и пусть. За дело, я понимаю. Без претензий. Главное, чтобы ты простила. Простишь?

Тамара отвернула заплаканное лицо.

– Я только тебя люблю. И кроме тебя мне никто не нужен. Никто. Если простишь, обещаю, что никогда об этом не пожалеешь. Всё для тебя сделаю, ни в чём нуждаться не будешь. В доску расшибусь, но ты будешь жить в достатке, как сыр в масле кататься… нет, не так… как королева будешь… всё лучшее тебе, тебе, Томочка… ты только прости и поверь.

Он сжал крепкими руками её колени и сам разрыдался.

Тихонько скрипнула дверь в сенцах. Любовь Филипповна неторопливо вошла в комнату.

– Ну, буде, дочка. – Оттолкнула незадачливого зятя. – Иди отсель, умойся, в порядок себя приведи. – Повернула сухой ладонью избитое лицо. – Эко они тебя расписали. И правильно сделали, добавить бы ещё, – замахнулась вафельным полотенцем, ударила воздух, – ну да хватит с тебя. Значит так, я всё улажу – скажем, что девка эта чокнутая. Про Литву свою и всех, кто там у тебя остался, забудь. Здесь теперь твой дом, понял?

– Мама, там же ребёнок остался, – всхлипнула Тамара.

– И про ребёнка забудь, понял?

Павел кивнул головой.

– Мама, я ей обещала… что ребёнка…

– Цыц, я сказала. Нет никакого ребёнка. Был, да сплыл. А если узнаю, что ты на две семьи живёшь, что деньги туда отсылаешь или ещё чего, прокляну. И синяками тогда не отделаешься, ты меня понял?

– Понял, – снова кивнул Павел.

– Мама, – всхлипнула Тома.

– Не «мамай», я в этом доме хозяйка, и я решаю. Про то, что было раньше и что произошло вчера, забыли, как будто и не было. Позора в своём доме я не допущу. Рты всем закрою, а ты уж, будь добр, исполни свою часть обещанного. И чтоб Тома моя, как королева ходила.

– Обещаю. – Павел поднялся с колен, подхватил невесту на руки и понёс на кровать.

– Ну ладно, вы тут помиритесь пока, а потом обедать приходите. – Любовь Филипповна взмахнула полотенцем и скрылась в сенцах.

***

Семь лет с тех пор минуло. Многое забылось, многое простилось, никто про скандальный случай на свадьбе уже и не вспоминал. А если невзначай кто и вспомнит, то вслух не скажет. Умела Любовь Филипповна людям рты закрывать. На этот случай всегда была припасена какая-нибудь щекотливая информация про того, кто язык за зубами держать не умеет.

И Павел слово своё сдержал. Мужиком он оказался хозяйственным, трудолюбивым, да и семьянином отличным. Деньги в молодой семье не переводились. Через год стали жить отдельно, сняли по соседству полдома. Тамара с годами ещё краше стала, и впрямь королева. Всё у неё лучшее. Откуда только бралось? И платья, и туфли, и сумочки разные. А уж какие серьги и броши, кольца, да браслеты у неё в шкатулочке хранятся – на зависть всем товаркам.

Жить бы, да радоваться. Что ещё надо?

– Должен вас огорчить, Тамара Васильевна, – старый врач снял круглые очки, трясущейся рукой вынул из пластмассового коробка бланк рецепта и принялся протирать им окуляры. Бумага не слушалась, выскальзывала, он попробовал смять её, но передумал и бросил в урну. Поднял близорукие глаза, вздохнул: – вы никогда не сможете иметь детей.

– Но почему, почему? – голос сорвался и затих.

– Увы, – развёл руками доктор. – У вас очень редкое заболевание. Это даже не заболевание…

– А что, что? – испуганно прохрипела Тамара. – Что со мной, доктор?

– У вас недоразвит главный женский орган, в медицинских кругах это называется – «детская матка». К сожалению, такое не лечится.

Тамара почувствовала, как земля уходит у неё из-под ног. Её стало знобить, как будто не лето было на улице, ни сорокаградусная жара, а стужа.

Доктор внимательно посмотрел на пациентку, отодвинул ящик стола, вынул тёмный стеклянный пузырёк и ватный шарик, плеснул на него жидкостью из пузырька и протянул Тамаре.

– Понюхайте.

Тамара, ничего не понимая, протянула руку за ватой и в этот момент потеряла сознание.

Глава вторая

Старая, покрытая древесными бородавками айва в ожидании приговора обречённо опустила утыканные кое-где жёлтыми плодами ветки. Решение уже принято – завтра дерево спилят. Старое и больное. Никому не нужное.

Любовь Филипповна сорвала последние плоды, положила в таз. Десять штук. А ведь ещё лет пять назад урожай был таким, что и в семь вёдер не вмещался. А какое из гуты варенье она варила – ууууу, пальчики оближешь. Десять штук – ни туда, ни сюда. Гута. По-русски – айва, но все почему-то называли дерево на молдавский манер, хотя молдаваней в семье не было. Просто красивое слово, тягучее, вкусное – гута.

Почти весь сентябрь плюс 23—26. Для Молдавии обычное дело. Улица вдоль домов под вечер тихая. Где-то лает собака, кричит детвора, но это далеко, фоном. Слышно, как падают в саду яблоки, и чувствуется забродивший запах опавшей сливы. И вдруг ветерок. Подхватил пожелтевшие и уже успевшие высохнуть листочки, зашуршал ими по земле. Так шагает осень.

На несколько секунд Любовь Филипповна залюбовалась разноцветьем остролистых георгин. О-го-го, какие вымахали! Последние в этом году. А всё её руками, любовью и заботой достигнуто. Хотела утром срезать, отнести на рынок, да пожалела. С такой красотой расстаться – рука не поднимается. Впервые с ней такое. Сентиментальной становится. Видимо, стареет. Ушла в дом, вернулась с ножом, полоснула, один другой, третий, собрала в букет.

Воскресное чаепитие в беседке начинается с водружения на стол пыхтящего и готового прыснуть из носика-краника кипятком самовара. Огромный мутновато-бронзовый господин важничает, пыхтит разогретыми боками. На самом верху, в углублении «короны» восседает розовощёкая Матрёна. Красное платье и платочек сшиты руками Любови Филипповны.

В углу беседки на продавленном временем кресле оставленные без внимания самодельные квадратные пяльцы. Огромные. Натянутое полотно на четверть расшито цветными нитками. Рисунок ещё непонятен, но уже можно догадаться, что это будут не просто цветочки, каких вышита уже целая коллекция, а что-то монументально-жанровое. Поверх вышивки – журнал с картинкой, на ней всадник, нет, всадница на коне. Канва расчерчена, и в нижней части уже угадываются ноги лошади. Рядом с креслом корзина, в ней мотки цветных нитей – краски художницы Любови Филипповны. Но сейчас у неё роль другая.

Голубая в крапинку клеёнка, вспорхнув, ложится на стол, вздувается посередине пузырём, который тут же исчезает под разглаживающими движениями хозяйки. Туда-сюда, туда-сюда. На столе появляется сначала чайный сервиз, затем креманка с вишнёвым вареньем, свежим, этого года, и вот наконец главное блюдо – пирог. Сегодня с картошкой. Картошку (обязательно сырую) Любовь Филипповна режет на кубики, солит, обильно перчит и кладёт на раскатанный пласт теста толстым слоем. Сверху другой пласт потоньше, скрепляет по бокам и в печь. Хорошие пироги у неё получаются. Вкусные.

Сегодня не обычное чаепитие, сегодня оно праздничное. Приезжает её Юрочка. Старший из сыновей. Юра учится в железнодорожном институте в Днепропетровске. Последний годочек. Отличник! Гордость! Весь в отца. По его стопам пошёл. Василий вот уже много лет перегоняет поезда. Практически всю жизнь. Хорошая профессия – машинист. Нужная. Возможно, что именно она уберегла Васеньку от пули фашистской. Хоть и рвался он на фронт, но машинистам бронь давали безоговорочно. Да бронь-то эта, только людям несведущим кажется спасением, а на самом деле, риска не меньше, а то и поболе будет. Сколько раз под бомбёжками вражескими «гнать» приходилось. Это в бою у тебя оружие в руках – стреляй, защищайся, нападай, а когда ты эшелон гонишь со стратегически важным грузом, и от твоей жизни сотни других жизней зависят, а то и ход войны в целом, то ты беззащитен перед врагом. Да, война! Уродливая, безжалостная штука! Даже вспоминать страшно. Но пережили, всё пережили: и немцев, и румын проклятых. Зверствовали и те и другие, последнюю еду отбирали. Придут, всё выгребут подчистую, а у неё дети мал мала. Но милостива судьба, милостива. Может за все её страдания в той, прежней, бездетной жизни сжалилась, уберегла деточек малых. Всех уберегла: и Томочку, и Юрочку, и Толика с Шуриком. И Люсю… Люсю.

Люся родилась в сорок втором. Узнав об очередной беременности, Люба схватилась за голову. Выносить ещё одного ребёнка, когда эти-то с голода пухнут, на одних картофельных очистках живут.

Что же делать? Можно обратиться к повитухе, та умеет травками разными и припарками провоцировать выкидыш, но не могла, не могла Люба решиться на это. Перед Богом не могла. Ведь слово дала, тогда ещё, на берегу, когда впервые остервенело, до исступления отдавалась Васе. Слово, что если Господь сжалится и подарит ей радость материнства, то, сколько бы ни дал, всех выносит и на ноги поставит. И слову этому была верна.

Люся родилась в Унече. На восьмом месяце беременности Любу вместе с детьми эвакуировали в Россию. Маленький черноволосый карапуз помог выжить остальным детям. Грудным молоком Люба выкармливала не только новорожденную, но и всех остальных детей.

Задумалась Любовь Филипповна, погрустнела и пропустила момент, когда взвизгнула скрипка – калитка. По бетонной дорожке к беседке прошествовал тёмный силуэт мужчины, высокого, стройного. Увидев в тусклом свете облепленного комарами и мошками фонаря мать, Юра приподнялся на цыпочки и, осторожно ступая, приблизился сзади. Большие руки нежно обхватили ссутулившиеся плечи. От неожиданности Любовь Филипповна вздрогнула:

– Юрочка! Сыночек!

– Извини, мать, напугал.

От сына пахло пряным ароматом незнакомого одеколона. Любовь Филипповна уткнулась носом в отворот пиджака.

– Как же от тебя хорошо пахнет. Что за одеколон такой? Дорогой, небось?

– Мам, для меня самый лучший аромат – это запах твоих волос, – чмокнул в сухую щёку, – ну и пирогов, конечно. Как же мне их не хватает, там, в общаге.

– А я тебе напеку завтра гору, возьмёшь с собой и друзей угостишь.

– Это хорошо, но на месяц-то их всё равно не хватит.

– А ты приезжай чаще.

– Чаще не получается, увы. И так еле вырвался на денёк.

– Понимаю, сыночек. – Любовь Филипповна нежно погладила тыльной стороной ладони Юру по щеке, ещё раз вдохнула сладковатый аромат и, не поворачивая головы, крикнула в сторону дома: – Вася!

Тяжёлые шаги не заставили себя ждать.

– Ух, ты! Сынок! – Василий Евстафьевич протянул широкую ладонь. Рукопожатие получилось крепким, сын ни в чём не уступал отцу, та же косая сажень в плечах, тот же глубокий взгляд, та же смоль в волосах. Похожи, ой, как похожи, только время добавило старшему немного седины, припухлости под глазами и глубже прорезало носогубные складки.

Следом за отцом на пороге показалась юная девица.

– Нина, зови Шурку, Юра приехал.

Высокая девушка с вытянутым лицом и чёрными, взбитыми в паклю волосами, старательно уложенными в «плетёнку», улыбнулась брату, обнажив сочные выпуклые дёсны с рядом крупных, плоских, белых зубов. Верхняя челюсть девушки выдавалась вперёд, что портило впечатление и давало повод сверстникам подтрунивать, называя улыбку «лошадиной».

Через пять минут семья Василия Погоды в неполном своём составе собралась за столом. Как же хорошо! Усеянный бриллиантовой пылью звёзд небосвод замер в восторге. Бледная луна ласкает мягким светом, скучающе смотрит одним глазом. Время, убаюкиваемое светлячковым стрекотанием, течёт медленно, размеренно.

Чай приятно пить молча, вдыхая его терпкий аромат, к которому настырно примешивается запах запечённого теста, тёплого картофеля и ещё чего-то еле уловимого. Ах, да! Так нежно пахнут плоды айвы или гуты (кому как нравится) в тазу, оставленном возле кресла.

От вкрапления молдавских слов русский язык становится богаче, интересней. Чистую молдавскую речь теперь можно услышать только в деревне и то не в каждой. Город давно уже обрусел, чистокровных молдаван почти не встретишь. Некогда аграрную Бессарабию понаехавшие россияне очень быстро превратили в цветущую индустриальную Молдавскую республику.

– А где Толик? – Юра отложил недоеденный кусок пирога на тарелку.

– На танцах. Говорила ему, приди пораньше, брат приехать должен, так нет же, танцульки ему, видите ли, важнее.

– Да ладно, мама, ну что такого, всего-то месяц не виделись. Придёт, куда он денется.

– Что-то не нравятся мне эти его задержки… – недовольно поджала губы Любовь Филипповна. – Ох, не нравятся. Чует моё сердце…