Она почуяла неладное ещё утром: стукнула в окно синица и ухнула вниз. Насмерть.
Весь день томительно ныло в затылочной кости.
Что-то должно было случиться. Что-то плохое. И оно не заставило себя ждать.
Квартира встретила тишиной и беспорядком. Собирались в спешке. Схватили самое необходимое. Остальное валялось как попало: пудреница, флаконы духов, скомканные кофты, кеды, наволочки, бельё. Под ногой хрустнул осколок кружки. Мара не успела разуться, но всё равно показалось: осколок впился и достал до сердца. Оно сразу лопнуло, обдав внутренности кипящей кровью.
– Окса-ана…
Так же, не разуваясь, бросилась в кухню, оттуда – в спальню. Комнаты встречали однообразным хаосом и пустотой. Понимание ударило под дых:
– Сбежала, сука-а!
Осев у кровати, Мара вскинула лицо и завыла.
Девка росла безотцовщиной и дрянью. Уж сколько крови выпила, сколькими бессонными ночами отплатила матери! Нагуляла от своего вшивого музыканта девчонку, а та порченой оказалась.
– Дрянь! Шалава! Отвечай матери, сука! Отвеча-ай…
Пальцы не гнулись, набирая номер. Гудки текли через голову, не задерживаясь. Ответа не было, но Мара звонила снова и снова. Наконец, выронив бесполезный телефон, распласталась по кровати. Слёзы насквозь вымочили наволочку, всё ещё пахнущую Оксаниным шампунем, и женщина прикусила её зубами.
Неблагодарная стерва! Отцово отродье!
Сатин треснул и разошёлся. Мотнув головой по-собачьи, Мара швырнула прикушенную подушку, сшибла с лампы абажур. Вот так! Будет знать!
Мара сползла с кровати и встала на четвереньки, тяжело дыша и дрожа всем телом. Так думалось легче, кровь толчками пульсировала в висках.
А всё воронова гнилая кровь, даром что не стала менять фамилию. Всё бы ей порхать да мужикам головы кружить, а в итоге с носом и осталась. Вот с таким носом, вороньим, вроде прицепа из больной девчонки.
Не заботясь об учинённом беспорядке, она грузно поднялась на ноги. На пальто налипла пыль, и Мара собрала её в горсть, с раздражением подумав, что и прибираться шалава-дочь не торопилась – всё на матери.
Огладив ладонями волосы, застегнула на все пуговицы пальто и выскочила из дома. Телефон сжимала в руках, время от времени гипнотизируя тёмный экран и зверея от его немоты, долгих гудков и невозможности дозвониться.
Дворовая кошка прыснула в кусты, едва заслышав тяжёлые шаги, – знала, что на пути рассерженной женщины лучше не попадаться. Воробьи порхнули и сели на изгородь, провожая Мару настороженными бусинами глаз.
Птиц она ненавидела больше кошек.
Осень накрыла Петербург точно по календарю, и после последних дождливых сентябрьских деньков погода наладилась. Меж облачных островков голубели жидкие просветы. С Невы дул непрекращающийся ветер, поднимая с дорожек пылевые вихри и подхлёстывая в спины последних в сезоне туристов.
Они фотографировались на фоне Медного всадника и не видели, как постамент пронизывали перекрученные корни, покрытые мхом, будто струпьями. Не замечали, как сфинксы облизывали змеиными языками свои человечьи лица, а с их губ сыпалась каменная крошка. Не знали, что гранитные рёбра набережной вырастали из рёбер тысяч мертвецов – их кости давно вросли друг в друга, пальцы пронизывали деревянные сходни, а черепа, замостившие тротуары, блестели в свете тусклого осеннего солнца.
Никто из встретившихся Маре не был двоедушником. А она была. И жила на свете слишком давно, чтобы видеть Лес, даже не заходя в него.
Нахохлившиеся, точно воробьи, распространители листовок мелкими перебежками пересекали Сенатскую. Их голоса осипли на стылом воздухе, впитавшем ядовитую прель болот. Черепа под подошвами хлюпали, погружаясь в бурую жижу. Застывший в меди Петр протягивал к Неве обглоданную берцовую кость.
Мара видела добычу – алый берет и серое пальто ёлочкой – и шла по следу.
Берет вильнул к Исаакию. Мощёная черепами дорога сменилась крупой из перемолотых костей. Потом под ногами спружинила гать, выстланная из берёзовых брёвен и человеческих позвонков – берет мелькал на Адмиралтейском проспекте и вдруг исчез. Вот только алел у памятника Пржевальскому и растворился в осенней дымке.
Добыча ушла в Лес.
Мара остановилась, тяжело дыша и до боли сжимая пластиковый корпус телефона. Набрала заученный наизусть номер. На этот раз в трубке отозвались.
– Я уехала, мама.
Слова ударили наотмашь, пощёчиной. Щёки разом запунцовели.
Не заботясь, что её слышат прохожие, Мара ревела в трубку, грозя дочери всеми возможными карами. Сердце галопировало меж рёбер, впрыскивало в жилы одну за другой порции обжигающей ненависти. Это казалось несправедливым, постыдным, ужасающе неправильным. Привычная к беспрекословному подчинению, Мара не сдержала ярости. Телефон с размаху ударился об асфальт – трещина пересекла экран уродливым шрамом. Такой же, казалось Маре, разломил надвое её сердце.
– Дрянь! Паскуда…
Наступив на корпус, вмяла его в костную крошку.
В пылевых вихрях хихикали мелкие бесы.
– Вам плохо, женщина?
На той стороне реальности, откуда доносились мерные голоса людей, откуда кричали зазывалы, где в объективах смартфонов колонны собора стояли незыблемо, ещё не тронутые вечно голодными точильщиками, стоял невзрачный человек, и Мара замерла, встретившись с прозрачным и каким-то бесцветным взглядом.
– Пошёл… вон! – наконец выцедила, отдуваясь.
Какое-то время человек смотрел на женщину пустыми рыбьими глазами, потом будто понял что-то и удалился так же быстро, как появился. Пусть засчитает один-ноль в пользу своего ангела-хранителя, козёл.
Кровавая полоска на горизонте истлевала. Лес поднялся частоколом, взломав гранитные плиты, и над макушками сосен выкатилась белёсая, с обгрызённым краем, луна.
Мара смяла грудью чахлый кустарник ежевики и врезалась в самую чащу.
Бежать было легко. Ветки хлестали по плечам, но боли не причиняли. Болото стонало голосами мертвецов. В земных лакунах копошились и плакали безрукие игоши.
Потянув носом воздух, Мара учуяла близкую птичью вонь.
– Сорока!
Мелькнула в подлеске чёрно-белая, ёлочкой, ткань, пластиково звякнули дешёвые браслеты. Мара зарычала и, припав на четвереньки, помчалась вслед.
Она настигла сороку там, где сосны становились выше и гуще, а в небе отчётливо проступили звёзды большого ковша.
– Ах! Это вы, Марья Михална! – притворно затрещала неопределённого возраста тощая тетка. – А я не признала, матушка, долго жить будете! Кха-а…
Мара перекрутила чужой пёстрый шарф висельной петлёй.
– Где? Говори!
Тощая тряслась и хрипела, и вместе с ней тряслись громоздкие серьги, и бусы под шарфом, и цыганские браслеты.
– Мне нужно знать, где Гнездо! Где скрывается воронья кость?! Отвечай!
– Не… знаю! – хрипела сорока, выкатив глаза, прежде цепкие, теперь налившиеся кровью. – Владыка держит Гнездо… втайне… не каждая птица…
– Врёшь!
Прижала сороку тяжёлой грудью, и та закатила глаза.
– О… не… – просипела добыча. – У Оне… го… ах…
Мара смяла её лицо, будто бумажный пакетик. Брызнула, вытекая, невесомая птичья душа.
Мара пила её, урча и облизывая выпученные глаза сороки шершавым языком. Вдыхала невесомый пух. Глотала кости. Насытившись, отбросила пустую оболочку.
Тётка – уже не птица, а скоро и не человек – села, слепо шаря подле себя: искала берет.
Завтра, знала Мара, её найдут мёртвой у памятника Петру, с потрёпанной картой под мышкой, а в морге диагностируют обширный инфаркт. Потеряв одну душу, вторая долго не живёт. И кто увидит в этой обыденной смерти убийство, заподозрит в нём честную пенсионерку, всю жизнь проработавшую в сфере общепита?
Вытерев рот ладонью, большая медведица побрела прочь, всё дальше углубляясь в чащу.
– Она чокнутая, – Астахова раздражённо выровняла карандаши, постучала точилкой, выбивая опилки. – Паспорт пустой. Ни свидетельства о рождении, ни фотографий пропавшей. Чушь какая-то.
– Я ей верю.
Белый не отлипал от окна, спрятав руки в карманах мантии. На парковке женщина безуспешно крутила ключ зажигания, старенький «логан» скрипуче кряхтел и не хотел заводиться.
– Увижу, что ошиваетесь возле её дома, Резников, удавлю, не посмотрю на протекцию. Ещё и рябины напихаю. Только не в рот, а в…
– Специфические фантазии у вас, Вероника Витальевна, ещё и с моим участием. Вижу, вас заводят альбиносы? – откликнулся от окна Белый. – Лучше скажите, что по свидетелям?
– Пацан и без того едва заикаться не начал, а вы его добить хотите?
– Ведь не начал.
– Не своевольничайте! – Астахова погрозила карандашом. – Я не погляжу на штрихкод. Может, это просто ничего не значащая татуировка? Может, это вы той ночью блуждали по лесу, а? По Лесу, я хотела сказать, – с нажимом повторила она. – Я знаю почерк перевертней.
– Ничего вы не знаете.
Белый прошёл по кабинету, задвинул на место стул – детдомовские привычки въелись подкожно. Астахова сонно моргала, не то от табачного дыма, не то от потолочных ламп. Легавые больше лают, чем кусаются. А вот перевертни – кусают, и ещё как.
– Завтра в десять! – прокричала Астахова. – И не опаздывайте!
Он мягко прикрыл за собой дверь.
Это сейчас Белый относился к чужой неприязни с философским спокойствием – иначе нельзя. Обида перерастала в раздражение, раздражение – в гнев, а гнев выворачивал нутро наизнанку. Тогда случались изменения, и они не всегда были привязаны к лунному циклу.
Впервые Белый почувствовал себя другим в детском доме.
Там вечно пахло канализацией, носками и пригоревшей кашей. На первом этаже жили дошколята, на втором подростки. Как и все сироты, Белый выбегал навстречу гостям, которые привозили в детский дом игрушки, игровые приставки, сладости и другие подарки, которые редко доставались Белому.
Он с малолетства чувствовал свою непохожесть. Его дразнили злее, чем прочих, называя Седым, Молью, Уродом и, конечно, Белым. И куда чаще раздавали подзатыльники и отнимали детдомовскую еду, богатую калориями на бумаге, а на деле представляющую собой плохо проваренную рисовую или манную кашу, непрожаренные котлеты, супы с плавающим в бульоне куском курицы или овощи, на которые особенно богата осень.
Он научился давать сдачи, за что сам неоднократно был наказан воспитателями, не слишком разбирающимися, кто зачинщик. Единственным человеком, кто был к Герману добр, оказалась пожилая воспитательница Вера Ивановна, с очками, вдвое увеличивающими её блеклые глаза.
– Не ложися на краю, – мягко пела она, сидя подле его кровати, установленной возле окна, где между плохо сдвинутых штор пробивался свет уличного фонаря. – Придёт беленький волчок и ухватит…
«Почему беленький, когда волк серенький?» – хотел спросить Герман.
И забывал.
Ему снился лес – густой, непролазный, над которым висела покрытая запёкшейся кровью луна. При виде неё замирало дыхание и сладко ныло в груди, и мальчик просыпался заплаканным и мокрым.
Ещё Белый больно кусался – до крови. Зубы у маленького Германа были крепкими, здоровыми и очень острыми. Такими же острыми, как нюх.
Уже в пять лет он мог учуять с улицы, что готовилось на детдомовской кухне.
Он знал, как пахнет свежее, в белых прожилках мясо, и отличал свинину от курицы. Он чуял, насколько свежую привозили картошку, морковь или капусту с многочисленных фермерских огородов – овощи, как правило, были перезрелые, скользкие и малосъедобные, пусть повара и проявляли чудеса смекалки, добавляя их в те или иные блюда. Капусту сироты ели до самой весны, добавленную в пироги, запеканку, супы и котлеты.
К восьми годам Белый дорос до титула детдомовского психа, с которым общались только на кухне: старшие сироты приносили ему тарелки, требуя сказать, есть ли в котлетах капуста и лук. За это Белый брал небольшие подношения в виде конфет или маленьких резиновых зверей. Зверям Герман отрывал головы и в этом видел особый акт мщения каждому обидчику, а конфеты прятал под матрас, потому что Вера Ивановна утверждала, будто из сладостей вылезают мышки и прогрызают в зубах дыры. Она же и научила прятать истерзанные игрушки.
Найдя тигра с рваной бахромой на шее, она долго смотрела на него, а потом сказала:
– Волчок всё-таки пришёл. Теперь, Герочка, ночами нужно закрывать шторы.
Ему на миг показалось, будто вокруг фигуры воспитательницы пульсирует странное свечение, но та моргнула и окончательно погасла потолочная лампа. И с той поры окна Белый действительно не открывал.
В десять лет он узнал, каково на вкус сырое мясо.
Потрогав марлевые шарики в ноздрях и убедившись, что они на месте, Белый глубоко вдохнул ртом. Воздух отрезвлял, но вместе с тем приходило понимание: прошлое не вернётся, а мёртвые не воскреснут, как не воскреснет девочка с набитым рябиной ртом.
– Не заводится? Позвольте, помогу.
Он взялся за дверную ручку «логана», и в стекле отражение мужчины наслоилось на испуганное лицо женщины. Дверь оказалась заблокирована.
– Так вы хотите, чтобы вам помогли, Оксана? Хотите найти дочь живой?
Он старался говорить доверительно, хотя знал, что его плохо слышно по ту сторону двери. Щёки женщины лихорадочно пунцовели, ногти с испорченным маникюром нерешительно постукивали по кнопке блокировки. Матери пропавших детей – они все такие. Полые внутри, будто ёлочные игрушки. Их истончает горе и страх – коктейль, который Белый чуял даже сквозь марлевые шарики. Тронь – разлетятся на осколки да заденут тех, кто поблизости.
А ещё они имеют хороший нюх на зверей.
Те, кто чувствует зверя, всегда прячутся за металлическими засовами, задёрнутыми шторами, пентаграммой из соли и серебряными украшениями, прилаженными к дверной коробке. Потеряв дочь и ступив на край безумия, Оксана балансировала на нём, позволив всем чувствам обостриться.
Она глядела со страхом, будто пыталась разглядеть за внешней оболочкой Белого его истинную суть. А что Белый мог противопоставить паническому страху?
Он спрятал зарождающееся зубоскальство за поджатыми губами и снова заговорил, как говорят с умственно отсталыми или детьми, повторяя просьбу, как заезженную пластинку.
Я помогу.
Откройте.
Впустите, Оксана.
Увидите дочь.
Живой.
Слова заполняли чужую пустоту, и – Белый наблюдал в собственном двоящемся отражении – глаза женщины постепенно наполнялись смыслом.
– Хо… рошо, – выдохнула она в стекло, тут же подёрнувшееся туманной рябью.
Щёлкнули, открываясь, замки.
Белый распахнул дверь и подхватил Оксану, прежде чем она со стоном уткнулась в его живот.
Он неумело гладил по её волосам, путаясь в нечёсаных колтунах и мысленно матерясь, а вслух бормотал что-то незначительное, но доброе. Первичный страх, громоздким комом забивший Оксанины лёгкие, истаивал и вытекал слезами. За долгие годы работы на Лазаревича Белый понимал, что людям нужно время выплакаться, тогда вслед за шоком придёт тупое спокойствие, которое в свою очередь сменится принятием. Тогда-то и можно начинать работу.
– Хотите, я сяду за руль? В молодости я неплохо водил, пока не отобрали права.
Она подняла покрасневшие глаза.
– Как же без прав? А если остановят?
– В этом медвежьем углу? Кто?
Белый широким жестом обвёл улицу, пустынную в сумрачный будний день. Женщина проследила за ним и неуверенно улыбнулась.
– Спасибо, – сказала она. – Правда, спасибо. Только берегите, ладно?
– Машину? – уточнил Белый, галантно помогая Оксане вылезти с водительского кресла и пересесть на пассажирское.
– Нас.
Уронив подбородок на грудь, она стеклянно наблюдала за хороводом листвы и мельтешением фонарных столбов, убегающих за спину.
Вторая стадия никогда не нравилась Белому. Было в этом что-то неправильное и мёртвое, отчего волоски на шее вставали дыбом. Он попросил говорить, и Оксана начала рассказывать.
О шоке от озвученного диагноза, тяжёлых родах, размолвках с Артуром, с которым дело так и не дошло до официальной регистрации. О том, что Альбина любила на обед и как расцветала после арт-терапии. О вечно недовольной матери…
На этом моменте Оксана умолкла, дёрнув плечом и не решаясь продолжать.
Белый всё понял и не настаивал, но сделал мысленную заметку.
Неудавшегося мужа, конечно, можно и вычеркнуть из списка подозреваемых, но на всякий случай лучше подать запрос в Петербургский отдел и выяснить, отлучался ли он из города в последние дни, а если отлучался – то куда.
Гораздо интереснее была Оксанина мать. Но расспрашивать о семейных конфликтах сейчас – не место и не время. А потому, повинуясь подсказкам, Белый повернул на узкую улицу, застроенную двухэтажными деревяшками, и аккуратно припарковался в одном из дворов, по виду ничем не отличимых от тысячи таких же: палисадники с уже увядающими астрами, застиранное бельё на верёвках, плохо прокрашенные лебеди из шин. Возле подъезда умывался полосатый кот, который при виде Белого выгнулся дугой и с гортанным мявом скрылся в зарослях палисадника.
В подъезде пахло отсыревшим деревом. Три ступеньки проскрипели приветствие, и у порога Белый привычно остановился, не донеся палец до кнопки звонка.
– У меня ключи, – Оксана обошла его, ковыряя в замке.
Потолочная лампочка едва позволяла разглядеть обитую дерматином дверь. Шляпки гвоздей хищно поблёскивали, из-под двери тянуло сквозняком, донося едва ощутимый запах сухой травы.
Оксана зажгла в коридоре свет, на ходу сбрасывая кроссовки, крикнула куда-то во тьму:
– Олег Ни… Папа, ты дома?
Вытянув шею, но всё ещё не переступая порог квартиры, Белый видел, как из теней сплелась долговязая фигура.
– Где пропадала так долго? Я начал волноваться.
Пожилой мужчина, выступивший из кухни, казался собранным из одних костей. Торчали острые плечи и ключицы над майкой-алкоголичкой. Запястья рук, запрятанные в карманы домашних штанов, можно было заключить в кольцо большого и указательного пальцев. Тяжёлый взгляд глаз-буравчиков был неуютным.
– Познакомься, папа, это Герман Александрович, из полиции, – Оксана обернулась через плечо, улыбка чуть дёрнула обкусанные губы.
– Приятно познакомиться, – Белый протянул ладонь. – Могу я войти?
– Нет.
Безапелляционный ответ мог бы смутить кого угодно, но не Белого.
– Вот удостоверение, – он раскрыл потрёпанную книжечку, высланную Лазаревичем. Подделка, конечно, да кто будет проверять? – Отдел уголовного розыска Санкт-Петербурга. Не в ваших интересах мешать следствию. Так я могу войти?
– Нет, не можете. И какое отношение к нам имеет Петербург? – старик дёрнул плечами и обратился уже к дочери: – Ксюша, закрой дверь. Сейчас же!
– Прекрати! – Оксана тоже повысила голос. – Никто мне не верит! Никто, даже ты! Прекрати, папа! Пусть он войдёт! – и, вновь обернувшись к Белому, поспешно добавила: – Конечно, входите, Герман Александрович! Пожалуйста! Вот сюда.
Она посторонилась, держа нараспашку дверь. Незримый барьер треснул, и Белый шагнул вперёд.
– Не знаю, что на всех нашло, – Оксана схватила его за рукав и потянула в комнаты. – С самого утра я будто в дурном сне, всё сплю и не могу проснуться. Тут кухня, где мы вчера пили чай. А там, в спальне, мои вещи. Там были и вещи Альбины, но они… исчезли вместе…
Голос сорвался на хрип. Привалившись к стене, Оксана запустила пятерню в спутанные волосы. Белый невесомо коснулся её руки.
– Успокойтесь, слёзы – вода, а она, как известно, сгубила немало людей. Вы уже дали ориентировки «Лизе Алерт»?
Женщина кивнула, не в силах отвечать, но ответа Белый и не требовал.
– Я осмотрю тут всё, – сказал он, обойдя застывшего истуканом старика и аккуратно вынимая марлевые шарики.
В комнатах царила чистота. Наверное, даже излишняя чистота для жилища закоренелого холостяка. Не было ни запаха белья, ни табака, ни подгоревшей пищи – только уже знакомый запах сухой травы и немного прелой листвы, пропитавший всё от постельного белья до кухонных занавесок.
Аромат Леса.
С особой тщательностью Белый исследовал скудные Оксанины вещи: вторую пару обуви, спортивный костюм, косметичку, пакет с нижним бельём и носками. Они ещё хранили обычные человеческие запахи, и это отчасти успокаивало.
– Когда, говорите, вы приехали?
О проекте
О подписке