Лось лежал поперек сплошной. Оксана боялась подойти, хотя в глубине души понимала – надо. Там, за дорожной разметкой, перепачканной кровью, начиналась дорога в беспечное будущее. Там исчезали хлопоты, связанные с вечными переездами, страхом, чувством вины и безденежьем. Ей будет хорошо вдвоём с Альбиной, стоит только переступить лосиную тушу.
Альбина стояла рядом, прикрыв глаза и положив голову на вздувшийся бок животного. Под шкурой что-то двигалось, и от того, что дочка прикасается к умирающему лосю, от смрада и вида крови Оксану подташнивало.
«Я его сбила, – подумала она. – И теперь он медленно умирает там, на дороге. Его заживо съедят черви, а глаза выклюют птицы, и уже ничем не помочь…»
Под Альбининой ладонью шкура треснула и разошлась, и в трещине появилась остроклювая головка. Снегирь вспорхнул, подняв крыльями веер кровавых брызг. Оксана заслонилась рукой, но успела увидеть, как кровь веснушками усыпала Альбинины щеки.
– Мир треснул, мамочка, – донёсся, будто издалека, голос дочери. – Уже ничем не помочь…
Из лосиного нутра потоком хлынули снегири. Их оглушающий писк вернул Оксану в реальность.
Ровно и глухо шли на кухне часы. Через узкую щелку между шторами пробивалось осеннее солнце, пахло подгнившим деревом и пылью. Наволочка под головой оказалась влажной, простыня сбилась в комок. Отбросив одеяло, Оксана потёрла ладонями лицо. Мышцы тянуло, руки слегка дрожали, но это всего лишь последствие усталости и плохого сна. Сейчас она умоется, приготовит Альбине завтрак, и всё будет хорошо.
– Альбина?
Тишина. В колченогом кресле, наполовину скрытом скомканным покрывалом, пусто. Сумки так и стояли неразобранными в углу. Ни одежды, ни обуви дочери.
Вскочив с кровати, Оксана заметила, что спала не раздевшись, и вовсе не помнила, как легла. Кажется, разговаривала с отцом, пила чай – во рту ещё сохранился травяной привкус, – а прочее изгладилось из памяти.
– Па… па? – слово получилось нелепым и непривычным. Оксана надеялась, что когда-нибудь перестанет испытывать внутреннюю неловкость, произнося его.
Босиком прошлёпала в кухню, ступни холодили крашеные доски. Тарелки и чашки оказались вымытыми и стояли на своих местах в сушилке, в чайнике плескалось на донышке.
– Альбина? Папа?
Слова давались с трудом, голова была тяжёлой, точно с похмелья.
– Папа?
Он выглянул из второй комнаты, одетый в растянутую футболку и спортивные штаны. Глаза заспанные, а волосы прилажены, будто давно проснулся.
– Что случилось, медвежонок?
– Оксана, – машинально поправила она. – Ты Альбину не видел?
Отец таращился непонимающе, и Оксане захотелось встряхнуть его за шиворот.
– Альбину, – с нажимом повторила она. – Дочку мою, твою внучку.
– Как? – глупо спросил отец. – Ты не говорила, что у меня есть внучка.
Его рот задрожал, точно от смятения, вот-вот заплачет.
– Мы приехали вчера, помнишь? Мы пили чай, а Альбина…
– Медвежонок, – перебил отец, высоко вскидывая острые чёрные брови, – вчера ты приехала одна.
Оксана умолкла, и слова умерли, не родившись.
Повернувшись на пятках, метнулась в комнату, принялась перетряхивать сумки. Тёплая одежда, носки, нижнее бельё, аптечка с необходимыми лекарствами, косметичка, банные принадлежности, полотенца – всё для неё, Оксаны. Не было ни спортивного костюма для одиннадцатилетки, ни тёплого жилета, ни вязаного свитера, ни даже альбома для рисования. Оксана нырнула в кармашек рюкзака, где держала документы и вытащила паспорт. Свидетельства о рождении дочери в нём не оказалось.
– Ты! – она наступала на отца, чувствуя, как комната плывёт перед глазами. – Куда дел её вещи, отвечай?!
– Солнышко, ты утомилась с дороги, – он старался оставаться ласковым, тянул жилистые руки, оглаживая по плечам, волосам, заглядывал в глаза. – Утомилась, перенервничала. Хочешь, позвоним Маше?
Протягивал ей телефон, но от мысли позвонить матери внутри Оксаны сжималась холодная пружина. Оттолкнув заботливые отцовские руки, выбежала в осень, на ходу надевая куртку.
Улица Горького одним концом выходила к набережной, у светофора делала поворот и, втекая в улицу Дзержинского, шла мимо школы искусств к городскому парку «Вичка», о котором упоминал отец. Альбина, с её любовью к лесным зверюшкам и краскам, вполне могла бы направиться туда, и Оксана месила кроссовками грязь, металась между аптеками и магазинами, хрущёвками и скверами. Мелкий моросящий дождик капал за шиворот. Оксана встряхивалась, точно собака, не думая о том, что могла бы взять зонт, и не переставая звала Альбину.
Конечно, она проснулась раньше матери и ушла в парк, чтобы собрать красивый букет кленовых листьев. Или побежала за кудлатой собакой. Или попыталась поймать последнюю бабочку. А может, одну из пестрых птичек, которые Альбина так любит.
Она увлеклась, её маленькая девочка, ведь «солнечные дети» часто увлекаются. Ушла к реке, в страшный и тёмный осенний парк, где подлесок путался под ногами, где ветви переплетались друг с другом и пахло прелой листвой и грибами.
Осознав, что почти заблудилась, а под ногами вместо деревянных настилов оказалась податливая почва, Оксана остановилась.
– Альбина?..
Не то спросила, не то простонала в пустоту. Имя упало мёртвым камнем во влажную землю, а лес полнился призрачным шорохом, шелестом опадающих листьев, хрустом сухостоя, далёким птичьим писком.
Подошва раздавила несколько алых ягод. Задрав голову, Оксана увидела отяжелевшие гроздья рябин. Их клевали снегири. Красные брюшки раздувались, будто накачанные рябиновым соком. При виде Оксаны птицы замирали, провожая её чёрными, бесстрастными глазами.
Давешний сон предстал в своей неприглядной мерзости. Смотреть на снегирей стало неприятно. Да и откуда им взяться в октябре?
– Альбина, – прошептала Оксана. И, прислонившись к ближайшей сосне, разрыдалась.
Возвращалась медленно, стараясь не потревожить жутких птиц и жадно вслушиваясь в лесные звуки.
Может, услышит, выбежит с хохотом из-за осин, обнимет, слюнявя Оксанину щёку с восторженным:
– Не поймала, не поймала!
Или протянет собранный осенний букет из оранжевых и влажных, кое-где сгнивших кленовых листьев.
Сперва Оксана решила отшлёпать её, может, даже мягким поясом от куртки.
Спустя еще несколько минут решила не шлёпать вообще.
Выходя к домам, поняла, что простит Альбине всё, лишь бы она осталась жива и невредима. Накупит ей новых альбомов для рисования, акварельную бумагу и краски «Ленинград» в двадцать четыре цвета, скетч-буков и спиртовых маркеров. Пусть рисует, как умеет, хоть Винни-Пуха, хоть остроклювых снегирей, так похожих на ворон. Только бы вернулась…
Вспомнив, остановилась, быстро моргая, подле «логана». Пальцы лихорадочно нащупали в кармане ключи.
Оксана рыскала в салоне, пытаясь найти хоть что-то – хоть светлый Альбинин волос, хоть цветную заколку, а лучше её альбом для рисования, испещрённый рисунками снегирей. Зациклившись на чем-то, Альбина снова и снова это повторяла, а рисование было её отдушиной, страстью.
Проверив сиденья и под ними, бардачок и багажник, Оксана устало присела на край водительского кресла. Пот градом катился с лица: Альбина исчезла из Оксаниной реальности, будто её и не было, со всеми вещами, документами и рисунками.
Словно её действительно не существовало.
Откинувшись на подголовник, Оксана раздумывала, не закурить ли ей: сигаретами она баловалась ещё в студенчестве, но бросила, познакомившись с Артуром. Потом случилась беременность, а после – взрослая жизнь. Теперь, цепляясь за расползающуюся реальность, Оксана всерьёз задумывалась о нераспечатанной пачке «Vogue» в бардачке, которую всегда возила с собой на «всякий пожарный», и чуяла, что этот «пожарный» уже наступил.
Склонившись к бардачку, она замерла, коснувшись ногтем пластиковой коробки. Под пассажирским сиденьем белел угол листка. Огненная волна прокатилась по хребту. Обмирая и страшась спугнуть удачу, Оксана медленно ухватилась за этот белый треугольник. Потянула.
Из-под сиденья показался рисунок: остроклювая птица с ярко-алой, будто вымаранной кровью, грудью.
Сдержав рвущиеся наружу рыдания, Оксана прижала рисунок к груди. Заходить в дом казалось кощунством, а видеть снова тёмный и бестолковый взгляд отца было выше её сил. Найдя в смартфоне адрес отделения полиции, Оксана выбралась под набирающий силу дождь и побрела по улицам, пряча у сердца дорогой рисунок – всё, что осталось от дочери.
В здании пахло побелкой и куревом. Разговор с дежурными прошёл точно в тумане, а отдел уголовного розыска встретил неприветливо – забранными жалюзи и запахом кофе.
Сухие и скучные вопросы репьями цеплялись за сознание: как звали дочь, во что была одета, каковы особые приметы, когда пропала.
Оксана отвечала заученно, пугаясь собственного спокойствия: слёзы остались в лесном мху, под рябинами, осёдланными снегирями.
Воронцова Альбина Артуровна. Одиннадцать лет. Светлые волосы. Карие глаза. Да, генетическая редкость. Синдром Дауна. Одета в красную куртку. Волосы забраны в хвостики с розовыми заколками. Белые кроссовки.
Не человек – ориентировка «Лизы Алерт». Фотография в оранжевой рамке.
Звонила ли в сто двенадцать? Ещё нет, но прямо сейчас позвонит.
Оксана терялась, не зная, что предъявить в доказательство.
Нет документов. Нет свидетелей. Даже фотографий в телефоне. А личную жизнь Оксана в соцсети не выставляла. Остался только помятый рисунок.
Опера переглядывались. Кто-то, показалось Оксане, покрутил пальцем у виска, и она взвилась. Кричала, что не сумасшедшая, просила проверить прописку и совала раскрытый паспорт под нос капитанше в строгом костюме и с каштановыми, собранными в гульку волосами. Штамп прописки синел размытым родимым пятном. В графе «семейное положение» зияла пустота.
В конце концов она всё-таки разрыдалась. Плакала и плакала, размазывая по щекам тушь и не обращая внимания на сочувственные, жалостливые взгляды.
Заявление приняли, но Оксана не верила, что всё обойдётся так легко. Ничто не могло пройти легко, когда вокруг находят мертвых детей с забитыми рябиной ртами.
– Альбина снилась мне сегодня, – сказала напоследок. – Она и… снегири. Вы видели когда-нибудь снегирей в начале осени?
Показалось: капитанша вздрогнула, на миг прервав заполнение бумаг.
Оксана выходила из участка, понурив голову и всё еще прижимая никому не нужный рисунок.
– Постойте.
Чужой голос заставил её замереть. Обернувшись, увидела бледное лицо и вихры белых, будто припорошенных снегом, волос.
– Позвольте взглянуть?
Ладонь мужчины оказалась такой же белой и мозолистой. Приняв рисунок, он долго разглаживал его, водил длинными сухими пальцами по контуру, огладил алую грудь и вороний клюв.
– Вы знаете, кто такие психопомпы?
– Кто? – слово послало вдоль Оксаниной спины ледяные мурашки. Вспомнились внимательные взгляды лесных птиц, алые росчерки ягод на прелой листве. И человек, стоявший перед ней, одетый в чёрные джинсы и чёрный балахон с безразмерным капюшоном – кажется, такой называли мантией, – показался вдруг угрожающим, чужим.
– Проводники в мир мёртвых, – произнес незнакомец. Голос у него был хрипловатым и таким же чужим, как он сам. – Древние люди верили, что душа умершего может потеряться по дороге при переходе в загробный мир. Для этого и существовали проводники. Обычно они представали в образе ангелов, или животных, или птиц.
Оксана вздрогнула. Как скоро оранжевая рамка ориентировки сменится на чёрную? Хотелось верить, что никогда.
– Я верю, что ваша дочь жива, – словно прочитав Оксанины мысли, сказал альбинос. – Пока ещё жива…
Приблизив рисунок к носу, он совершил странное: жадно обнюхал его, от белых краёв до измаранных фломастером линий. Криво улыбнувшись, протянул рисунок Оксане. Она приняла его, встретившись со взглядом альбиноса – один глаз у него был голубым, второй – светло-карим, отливающим в желтизну.
– Герман, – представился он. – Но можете звать меня Белым. Все зовут.
– Оксана, – она пожала твёрдую ладонь, и мужчина сразу же спрятал руки в карманы мантии.
– Ваша дочь рисовала их, верно?
Дождавшись Оксаниного кивка, альбинос раздул ноздри, будто опять принюхиваясь, и сказал:
– Я верю. Вы покажете место, где видели её в последний раз?
О проекте
О подписке