II. Когда русские погибали славно

Когда русские погибали славно

В подарок племяннице я привезла стреляные гильзы. Ну надо же, а я ведь была даже младше, чем она нынешняя, когда увлеклась Северо-Западной армией, когда пыталась хоть что-то узнать о походе Юденича на Петроград, когда смутно еще осознала, что именно этот фронт был решающим на театре военных действий.

Поэтому путь в Санкт-Петербург – Ополье – Ямбург в минувшие выходные отчасти явился для меня плаваньем против течения реки времен. Сначала в собственную юность, в самые «белогвардейские» мои годы. Кто бы тогда мне рассказал, какие события я увижу своими глазами, – не поверила бы.

Событие же, о котором я говорю, кому-то может и не показаться значительным.

В селе Ополье, в ограде Кресто-Воздвиженского храма установлен и освящен каменный памятник воинам северозападникам, погибшим под Ямбургом в 1919 году. Могилы их во время оно сравняли с землёй – на весь XX век. И совсем недавно Ямбургское братство во имя Св. Архистратига Михаила – военно-историческая организация – сумело восстановить некоторые имена. Нижние чины Талабского, Семёновского и Островского полков – прапорщик Палехов, фельдфебель Егоров, рядовые Балондин, Дунаев, Евстафиев, Короленко, Макаров, Мартимьянов, Матвеев, Семёнов, Тюнн и Федоров. Ивану Тюнну было 25 лет, Адриану Мартимьянову – 24, фельдфебелю Ивану Егорову – 33. Точный возраст остальных не установлен.

Скромный памятник, очень скромный, но – первый каменный памятник христолюбивым воинам СЗА. «Мы уйдём, а камень останется навсегда», – сказал военный историк С. Г. Зирин. Говорил и о том, что память сражавшихся против чужеродного и чудовищного эксперимента над страной до сих пор остаётся оболганной. Клевета прилипчива. Увековеченье памяти воинов северозападников до сих пор с огромным трудом преодолевает бюрократическое сопротивление на местах. И тем не менее за первым каменным памятником на Северо-Западе встанут другие.

Но прежде речей была панихида – дыхание превращалось в пар в холодных стенах сельского храма, мрели золотые огоньки свечек, склонялись знамена. Была лития перед камнем, моросило, дул восточный ветер, было возложение цветов, отгремел салют из трёхлинеек. Как это, однако ж, странно – впервые в жизни не на картинках увидеть мундиры СЗА… Когда же отец Иоанн – с белоснежной бородой и весёлыми молодыми глазами – пригласил всех собравшихся на обед, меня охватило непередаваемое ощущение того, что называется изрядно обрусевшим термином дежавю.

Осень, просторный дом священника под старыми вётлами, доброе тепло, идущее от невысокой печи с лежанкой, тесно сдвинутые скамьи и столы. Люди в форме СЗА (Не более дюжины, на самом деле, но мне показалось, что все присутствующие мужчины облачены в эту форму; в каком-то смысле так оно и было) – в тесноте, да не в обиде за этими столами. А на столах – мясные щи, сваренные на всех в большом котле. Это простое блюдо и придало какую-то завершающую убедительность происходящему со мной. Конечно, домашние соленья и пирожки – тоже развитие темы, хотя вместо водки и коньяка должны бы стоять спирт и самогон, а вместо сервелата – сало, но тон, тон задали щи. Горячие щи в холодный день – насколько веселее будет потом на рысях под колючим дождиком идти… куда, на Петроград, конечно! На Петроград, за терновым венцом, что был пророчески избран эмблемою СЗА. Словно они, те, кто собрал нас здесь – Палехов, Егоров, Балондин, Мартимьянов, Тюнн – сидят среди нас за столами, живые, молодые, хоть и осталось им жизни – считанные дни – ещё продолжают свой поход, греются щами и поднимают чару за победу. Едва ли больше, чем на минуту, мне удалось переступить из собственной юности еще дальше – в 1919 год. Но какой достоверной, какой настоящей была эта минута.

Мысли же о том, что явилось самым важным во всем произошедшем, выявлялись бессонной ночью под стук колёс – на обратном пути. Странно, право же, странно было осознать, что этим важнейшим явилось то, что чествовались не победители, а побеждённые. Способность воспринять величие поражения по сути означает – продолжить проигранный бой. Гордость вчерашним поражением – залог завтрашней победы. Это всегда понимали сербы, гордящиеся Косовым Полем. «Это было в дни красивые давние Когда сербы погибали славно. В Косове потеряли главу, Но сербства отстояли славу».

Гордиться победой легко. Побед у нас, русских, было так много, что мы не научились отдавать должное своим поражениям. Надо учиться у сербов. Гордость поражением – более благородна, поскольку главная победа – это победа нравственная. И конечная историческая победа – сколько б ещё не пришлось ждать – в конечном счёте, принадлежит тому мировоззрению,

«где на чашах весов

Между доблестной смертью и жизнью —

Смерть всегда перевесит

На несколько граммов свинца»,

как поёт Кирилл Ривель.

Он тоже приехал на воздвижение памятника: артистически седовласый, в морской робе, напоминающей о плаванье на УПС «Седов». Приехал из Питера полубольным. Что же, это понятно: день такой, что с больничной койки соскочишь, а приедешь. Это ведь только кажется, что самый важный сейчас вопрос – сколько наших денег угробило бездарное финансовое руководство, и, соответственно, сильно ли затронет страну нашу общий кризис. Есть вещи и поважнее. Право же, есть.

Способность народа выживать в невзгодах зависит от силы его исторической памяти. От постижения им исторической истины. До последнего, впрочем, ещё куда как далеко. В завтрашнем дне я вновь услышу хулу на тех, кому мне сейчас довелось поклониться, услышу не единожды, и не дважды. Ничего, не привыкать. Лишь бы воздвигались памятники. Примерно так думалось мне под стук колес. В боковом кармане дорожной сумки позвякивали гильзы, предназначенные в подарок племяннице. Я собрала их после салюта в мокрой осенней траве.

Поклон схимников

Во Франции, где я встречу очередную годовщину расстрела царственных мучеников, этому дню предшествует чёрный праздник Французской революции: день взятия Бастилии, которую никто особо не охранял, и в которой никто не томился (кроме, разве что, развратного маркиза де Сада). Сколь удручающе пряма параллель со штурмом Зимнего, относительно которого ложь словесную «каждой лестницы каждый выступ брали, перешагивая через юнкеров», нам подтверждали ложью зрительной: подсовывали кадры чёрно-белого фильма будто кадры кинохроники. Нет, напрямую их кинохроникой никто не называл, оно как-то само выходило: «и вот, в этот день…» – и качающиеся под напором толпы ажурные ворота. Праздник победы лжи над истиной. Праздник наш и праздник французский. Чей лучше? И там и там – убиение Божьего помазанника с семьёю.

Но мы прошли дальше французов на пути к истине. Своих царственных мучеников мы прославили, а 7 ноября не является больше государственным праздником. Но и 17 июля ещё не стал днём государственной скорби. А имена цареубийц по-прежнему пачкают наши станции метрополитена и улицы.

Прошли дальше французов, но остановились на полпути.

Что же – нет государственного дня скорби, но есть свой у каждого, и потому – общий для всех нас. Всегда переживаемый по-новому.

За день до отъезда я сняла с полки непрочитанную ещё книгу о личности убиенного Государя в воспоминаниях современников. Знала, что прочесть не успею, но открыла хотя бы проглядеть. И сразу же наткнулась на неизвестный мне прежде рассказ графа Д.С.Шереметева, глубоко затронувший какие-то струны в душе.

…Незадолго до начала Первой Мировой августейшая семья каталась на автомобиле, осматривая окрестности Севастополя. Доехав до Георгиевского монастыря, решили зайти поклониться местным святыням.

Посещение не было оговорено заранее, поэтому в обители поднялся в первые минуты изрядный переполох. Но почти сразу монахи решили отслужить для нежданных паломников молебен.

Однако, во время молебна среди братии, что стояла ближе к дверям, начался какой-то странный шум. Монахи взволнованно переговаривались меж собой, выходили наружу, возвращались… Вот уже келейник что-то с живостью зашептал на ухо игумену, вот уже игумен сам не на шутку разволновался.

В конце концов Государь спросил ближнего к нему монаха, что происходит.

«Здесь, в утесах, живут два схимника, – отвечал тот. – Мы не видим их годами, а о том, что они ещё живы, знаем только потому, что с условленного места исчезает выставленная для них скудная еда».

«И что же?»

«Ваше Величество, взгляните!»

Государь вышел наружу. По высокой лестнице неспешно поднимались два седобородых старца в схимнических одеяниях.

Молебен длился, но взволнованные перешёптывания сменились благоговейной тишиной. Долго поднимались к храму две озарённые ярким таврическим солнцем чёрные фигуры.

Поравнявшись с Императором, схимники остановились. И поклонились ему в ноги.

А затем воротились в свои расселины.

Никто не мог понять – откуда схимники могли узнать о приезде Государя? Отчего почтили его глубоким поклоном?

А ведь всё уже было, по сути, ясно. Общество так явно, так безумно и бездумно предавало помазанника Божия. Общество вступало на дорогу, ведущую к Ипатьевскому особняку.

Горько сознавать, что оно не свернуло с этой дороги до сих пор. Сколько встречаем мы в ежедневной нашей жизни людей, искренне считающих себя православными, но хулящих царственных мучеников, «не признающих» прославления? Нервы наши не выдерживают, мы начинаем горячиться, мы гневаемся – вместо того, чтобы учиться любить у тех, кто умер за всех нас – в равной мере за слепых и за зрячих.

Об исторической вине стран Балтии перед Россией

Мы, русские, конечно, не злопамятны. Хорошая черта, возразить нечего. Незлопамятностью своей мы показываем миру, что душа нашего народа остаётся христианкой, даже если сам народ погряз в атеизме или языческих суевериях. Однако весьма важно видеть черту, за которой незлопамятность переходит в иное свое качество – в беспамятство. А это уже – никакая не добродетель.

Маленькая, но гордая Латвия решила выкатить нам счёт за «оккупацию», раз эдак в пятьдесят превышающий её собственный годовой бюджет. Как бы это было анекдотично, имей мы хоть чуточку больше исторической памяти. В наших СМИ неоднократно поднималась тема зверств этих самых фашистских ветеранов, что разгуливают сейчас в наградах Третьего Рейха там, где за ношение наград победителей фашизма стариков избивают и тащат в полицейские участки. Много говорилось и о двойных стандартах, о том, как, громогласно отшлёпав юного принца Уильяма за маскарадное появление со свастикой на рукаве, Евросоюз закрывает глаза на отнюдь не маскарадные, с участием официальных представителей власти, шествия нацистских катов. Уместно, что это все озвучивается. Но горько, что вовсе не звучит фактов, имевших быть всего-то на пару десятилетий раньше – в историческом отношении срок ничтожный.

Эстонская журналистка задала Путину вопрос: отчего-де вы, русские, не повинитесь за оккупацию, чтобы нам, значит, жить дальше дружно? Президент отослал «прекрасно говорящую по-русски» особу к документам пятнадцатилетней давности, мы же попробуем ответить на него иначе. Сколь ни странно сие звучит для эстонцев, у них были, подумать только! свои собственные коммунисты, да ещё такие отмороженные, что без нашей Северо-Западной Армии эстонцам не оборонить бы в январе 1919 года Ревель от Эстляндской Трудовой коммуны. Но то было в январе.

Покуда в Эстонии буянили в рассуждении чего-нибудь поэкспроприировать свои доморощенные экспроприаторы, отношения между СЗА, что базировалась на эстонской территории, и эстонцами были вполне терпимыми. Не братскими, что понятно. Эстония хотела от СЗА не только военного сотрудничества, но и гарантий независимости, но с какой стати военное командование могло счесть себя уполномоченным раздавать земли из-под короны? Наше дело боевое, красных вышибем, пусть эстонцы с легитимным правительством свои вопросы и решают. Ах, северо-западники, знать бы! Соврать бы, наобещать бы! Сколько жизней было бы спасено!

Но вы были не эстонцами, вы были русские офицеры, люди чести. Не смогли бы обмануть, даже знай все наперед. Эстонцы выжидали возможности ударить ножом в спину до осени 1919 года, до чуть-чуть не удавшегося наступления СЗА на Петроград. Отступление, как подмечают историки, отнюдь не было катастрофой. Армии нужно было всего лишь отдохнуть, перегруппировать силы, да заодно вывести в безопасные места около 40 000 гражданских беженцев – говоря не казенным языком – своих жён, детей, сестёр, престарелых родителей, всех, кому непосредственно грозил красный террор. Армия отступала с тяжелыми боями, неся потери, но и ослабляя красных. И тут вдруг северо-западникам начинают перекрывать доступ к собственным тылам и складам – переход через реку Нарову. Не надо вам сейчас переправляться, обороняйте от красных Нарву! Да хоть беженцев-то примите, мы уж обороним! Примем, примем – только сперва красных отбросьте подальше! Беженцы спят на снегу, дети и больные умирают от холода, в лагере, который и лагерем-то трудно назвать, начинается эпидемия тифа. Седьмая армия красных по приказу Троцкого трижды атакует Нарву, и трижды её отбрасывают от города северо-западники.

Они не знают, что эстонцы, за спинами своих защитников, готовят преступный сговор с красными. Этот несмываемый позор Эстонии войдет в советские учебники как «Тартуский мирный договор между РСФСР и Эстонией» начала 1920 г. Чем больше крови прольют русские за Нарву, тем выгоднее будет для эстонцев предательство. Сговор начинается 5 декабря, последняя безуспешная попытка красных форсировать Нарову происходит 17 декабря. После этого Чичерин дает из Москвы команду советским делегатам идти на территориальные уступки Эстонии. Изрядный кусок Псковщины и Принаровья – с 60 000 русского населения в привесок, как продают крепостных, эти-то земли свободолюбивые эстонцы в недавних 90-х гг. пытались обратно выцыганить у России, с ними, как с эстонскими, они в 90-х же гг. уже печатали школьные карты. Красные нападать перестали, но, конечно, никуда не делись. Куда было податься белым защитникам Эстонии? Через Нарову.

А на другом берегу их ничего не ждало – их имущество, 1 000 вагонов с провизией, одеждой, медикаментами, боеприпасами, личными вещами – все экспроприировано вчерашним союзником – генералом Лайдонером в пользу новорожденной Эстонской республики. За Наровой северо-западников обезоруживали, отбирали у них хорошие шинели, срывали с груди золотые нательные кресты. А что им было, сопротивляться? При них были заложники – женщины и дети. Как указывает К. Виноградов, по свидетельству чудом уцелевшего офицера Кузьмина, Талабский полк, проявивший особый героизм при обороне Нарвы, попал в реке под пулемётный огонь с двух берегов – в спину стреляли красные, в лицо – эстонцы.

Стыдно им не было. Им и сейчас не стыдно. «Но большевики же уступили нам территории и дали независимость, – возражали они мне в не очень давних спорах. – Мы – маленький народ, мы должны были искать выгоды для себя». Прекрасно, дорогие мои маленькие друзья, говорила я тогда и говорю вновь. Вы успешно применили принцип зоны: сдохни ты сегодня, а я – завтра. Переходя на образность детских сказок, раз уж вы такие маленькие, вы сказали людоеду – съешь не меня, а его! Но, маленькие мои друзья, вы не учли одного обстоятельства. С людоедом нельзя договориться надолго. Вы подкормили коммунизм. Он подрос. Через двадцать лет он захотел скушать и вас, а подставить взамен было уже некого.

Так кому перед вами извиняться?! Кто вас оккупировал?! Вы сами себя оккупировали за двадцать лет до оккупации, когда сдирали с нас, ваших защитников, сапоги и обручальные кольца! Вы сами себя оккупировали, когда педантично выполняли все пункты преступного сговора с большевиками. От СЗА ничего не должно было остаться – ничего и не осталось. Ведь кроме земель вам ещё кое-что дали – 15 миллионов золотом.

Вы можете объяснить, за что? За русскую кровь.

Обезоруженные, ограбленные северо-западники не имели права передвижения по республике, закрепощались на принудительные работы в сланцевых копях, сгонялись в концентрационные лагеря, такие, как Пяэскюла. Принимать русских офицеров на работу запрещалось. В Эстонии не давали прокормиться, но и покинуть её не давали тоже. Тотальное уничтожение, чистая отработка иудиных серебряников. Убийство русского офицера не всегда каралось даже штрафом. Само собою, все это делалось с оглядкою, всегдашней оглядкою на очередного «большого брата»: некоторым маленьким нациям позарез необходимо, чтобы кто-нибудь сильный прикрывал их подлости. Позже это был Гитлер, тогда – АНТАНТА, в первую голову – Великобритания.

Эстонцы, если б вы соблюли союзнические договоренности, конечно, вам никто не преподнес бы независимости. Но зато через двадцать лет вы и в Сибирь бы не покатили в вагонах для скота. Глядишь, лет через пятьдесят, вы бы и независимость выцыганили – каким-нибудь цивилизованным референдумом. А главное – порядочный человек может договариваться о чем бы то ни было только с легитимной властью. Вам некого винить.

А вот мы должны в конце концов обвинить вас – за Петроград, который, скорей всего, был бы взят, если бы Эстония выполнила союзнические обязательства, за гибель СЗА, за повернувший не туда ход войны, за советскую власть, наконец. Советская власть, возразят мне, установилась не только благодаря нашему поражению на Северо-Западном фронте. Правильно. Вот тут-то и пора вспомнить о Латвии.

С момента Октябрьского переворота латышские стрелки приняли сторону большевиков. В январе 1918 года в Белоруссии генерал И.Р.Довбор-Мусницкий поднял вверенные ему Временным правительством части (1-й Польский корпус легионеров) против узурпаторов. На подавление брошены латышские стрелки под командованием И. Лацетиса и красные матросы. Вспомним и восстание генерала А. М. Каледина в конце 1917 года. Ростов-на-Дону брали латышские стрелки. Как указывает А. Жуков, по взятии города латышами были расстреляны даже все добровольцы-подростки из гимназистов и семинаристов – с четырнадцати лет! По определению опять же А. Жукова, «именно латыши явились основной силой» осенью 1919 года при разгроме войск генерала А.И.Деникина. Замечу, что при этой операции особенно отличился некий комиссар Карл Дозит, «из семьи батрака». Это клише «из семьи батрака» – почти непременно сопровождает на страницах советской энциклопедии по Гражданской войне любое латышское имя. Небезынтересный нюанс, к которому мы еще вернемся. Латыши штурмовали Перекоп и, уже в качестве «расстрельных отрядов», зверствовали в Крыму. Летом 1918 года латышские стрелки участвовали в подавлении бунтов крестьян против реквизиций хлеба в Саратовской губернии, в Псковской, в Новгородской губерниях. Даём ли мы себе сегодня труд понимать, что значили эти «хлебные бунты»? Полная свобода выбора – умирать с семьей от голода или от латышской пули. Каждое такое подавление мятежа – десятки тысяч убиенных.

Всякая антинародная власть опирается в первую очередь не на собственных граждан, а на иноземных наймитов