5

1 января 2001 года

Первое января – самый короткий день в году, когда дня как такового не существует. Есть утро, есть вечер, а между ними – провал. Сон. Николай просыпался дважды, щурился на сумеречное окно и снова проваливался в вязкое забытье. Всплыв из сна в третий раз, он почувствовал на плече чье-то легкое дыхание, резко поднялся, окончательно проснулся и удивленно посмотрел на Лию, точно она принадлежала его сну и в положенное время не исчезла вместе с ним.

Поверить в то, что все, что случилось вчера, случилось именно с ним, да еще и может иметь последствия в виде продолжения, Воронцов не мог. А главное – совершенно не представлял, что с ней теперь делать. Беспокоило главным образом его то, что он потерял контроль над ситуацией. Нужно было дожидаться пробуждения девушки, чтобы выяснить, собирается ли она его все-таки покинуть или как. Больше всего его тяготило именно «или как». Лучшее, что он может сейчас сделать, так это выбраться из постели, принять душ и куда-нибудь смыться.

– Доброе утро!

Он слишком долго раздумывал. Лия разглядывала его и чуть заметно улыбалась. Он не успел ответить, потому что в ту же секунду зазвонил телефон. Пришлось идти через всю комнату под ее пронзительным взглядом.

– Слушаю.

– Не решился все-таки.

Иван был тем самым единственным из оставшихся друзей, который никак не мог оставить Воронцова в покое. Он звонил ему каждый праздник, приглашая к себе в трехкомнатную «хрущевку», где собиралась семья из пятнадцати человек – дети, внуки, надоедал напоминаниями о существовании иного, незатворнического образа жизни и, в конце концов, так хитро подсунул свою знакомую в домработницы. Воронцов с трудом вспомнил, что дал Ивану очередное обещание подумать относительно встречи Нового года, да как всегда не собрался.

– Не решился.

– А зря. Многое потерял.

– Вряд ли, – усмехнулся Воронцов, думая о Лие, но тут же спохватился и добавил: – Это я о своем, не думай…

– Понимаю. Ты не один?

– Нет.

– Ну тогда – до лучших времен?

– Угу.

Положив трубку, Иван тяжело вздохнул и обернулся к двум женщинам, тревожно вслушивающимся в каждое его слово. Одна из них была женой Катей, а другая – Вера, в глазах которой теперь отчетливо читалась немая мольба – ее лучшей подругой и той самой «домработницей», которой Воронцов запретил показываться ему на глаза.

Каким чудом вышло так, что Вера оказалась соседкой Николая, Иван уже позабыл. Помнил только, что они все вместе долго выясняли, сравнивая приметы и описания, уточняя адреса и номера квартир. Как случилось, что Вера, будучи уже около одиннадцати лет вдовой, вдруг потеряла покой и сон из-за Воронцова – у него вообще в голове не укладывалось. Но самое удивительное, Иван не смог бы ответить на вопрос, как эти две женщины умудрились втянуть его в свои замыслы и сделать соучастником авантюры, которая длилась уже около полугода.

Первое время, после того как выяснилось, что Воронцов – Верин сосед и Воронцов – однокашник Ивана одно лицо, подруги часто уединялись за кухонной дверью и вели бесконечные разговоры. Катерина после этих кухонных бдений становилась по-юношески романтичной и даже слегка заигрывала с мужем, чего с ней раньше отродясь не случалось. А Вера, наоборот, частенько покидала их дом с заплаканными глазами.

– Послушай, – как-то спросил Иван жену, – о чем вы таком толкуете, что она – в слезах, а ты сразу ко мне на колени? Колдуете, что ли?

– Ах, – притворно глубоко вздохнула Катерина, – не могу тебе сказать, слово дала.

Иван обхватил Катерину за талию, прижал к себе покрепче, помял, пощекотал усами и получил ответ на мучивший его вопрос. Оказалось, что Верка – безутешная вдова – влюбилась. И не в кого-нибудь, а в его старинного приятеля. И это на старости-то лет, когда у нормальных людей внуков полон дом. Хотя она, конечно, была помоложе Катерины лет на десять, но и ее сорок пять казались Ивану возрастом весьма почтенным, в котором люди не занимаются подобными глупостями. Сам он влюбился только однажды, в собственную будущую жену, и представить себе не мог, что у нормальных людей с любовью может быть как-то по-другому.

Но влюбленность Веры совершенно неожиданным образом преобразила Катерину. Жена словно проснулась от глубокого сна и переживала второе бабье лето. Иван на нее надивиться не мог. Да вот так, от большого удивления, и попал в женскую западню. Теперь выходило, что он не на стороне приятеля, а на стороне влюбленной в него стороны.

Под нажимом женщин приходилось пускаться на всякие хитрости. К примеру, полгода назад приехал он к Вере домой и несколько часов провел в ожидании возвращения Николая с работы. Хорошо еще, хозяйка разрешила газету читать, а то бы со скуки уснул. А Вера не отходила от окна. Там у нее давно нечто вроде боевого поста было. Наблюдение вела по всем правилам, словно вчера из разведшколы. Как только завидела машину Николая, вытолкала Ивана к лифту.

Вот так и вышло, что они с Николаем неожиданно столкнулись возле его подъезда. Несмотря на свое отвращение ко всякой нечестности, пришлось разыгрывать удивление, напроситься на рюмку, качать головой, разглядывая клубы пыли по углам, а потом врать, что приехал навестить подругу жены, которая лежит больная и весьма нуждается в деньгах.

– Тебе, кстати, помощь по дому не требуется? Она, знаешь, после болезни далеко-то на работу и выйти не может…

Помощь Николаю явно не требовалась, но жалостливый рассказ произвел должное впечатление.

– Можно, – ответил он, – если ненадолго.

– В деньгах стеснен? – поинтересовался Иван, разглядывая его дорогую кожаную куртку.

– Деньги здесь ни при чем. Не хочется, чтобы глаза мозолила. Знаешь, давай так договоримся…

Через полтора часа Иван снова поднялся к Вере.

– Согласился. Но с двумя условиями…

Вера подлетела и поцеловала его в щеку. Иван поморщился и продолжал:

– Первое – чтобы ты ему никогда на глаза не попадалась. Второе – всего на месяц.

Он ожидал, что она будет разочарована, но как ни приглядывался к ней, никак не мог обнаружить даже малейших следов расстройства.

– Остальное – моя забота, – только и сказала она на прощание.

С тех пор прошло уже немногим больше полугода, а Николай и не думал отказываться от услуг своей невидимой доброй феи. Вера не только наводила в его квартире порядок, но иногда еще и готовила что-нибудь вкусненькое. Он привык и смирился. «К хорошему быстро привыкаешь», – говорила Катя.

К Новому году женщины решили, что время артподготовки исчерпано и пора переходить к атаке. План был простым. Иван приглашает к себе на Новый год Николая, а Катерина – Веру. И дело в шляпе. Николай даже не очень отказывался на этот раз. Правда, сказал, что ничего обещать не может, но… Иван и сам поверил было, что из их авантюрной истории может что-то выйти, поэтому теперь, после разговора с Воронцовым, подумав, что у того вполне может быть личная жизнь, приуныл, а главное – совершенно не знал, что ответить женщинам, смотревшим на него во все глаза.

– Не смог, – откашлявшись, соврал он им, – говорит – приболел.

Женщины взгрустнули, но великодушно перенесли свои планы на следующий календарный праздник.

– Кто тебе звонил? – спросила Николая Лия.

– Друг. Учились вместе, – он потянулся за одеждой.

– Иди ко мне, – поманила его Лия с кровати, и жалкий остаток вечера первого, так и несостоявшегося дня года, промелькнул, словно одно мгновение.

6

16 декабря 2000 года. 4 часа утра

Павел Антонович подкатил к двери. Аня стояла в темноте и шарила рукой по стене.

– Ничего не вижу, – сказала она бодрым голосом, – ладно, обойдемся без света.

Синицын резко повернул кресло к правой стене, чуть приподнялся и быстро нащупал выключатель. От яркого света Аня зажмурилась, а он впился в нее взглядом. От прически не осталось и следа, под глазами потеки от туши, юбка мятая, а главное – запах духов, которыми, похоже, она облила себя с головы до пят, уже стоя перед входной дверью, совершенно не заглушал омерзительного, резкого запаха перегара.

– Опять! – гневно сверкнув глазами, проскрипел Синицын.

Он медленно подкатил к девушке, она закрыла лицо руками, зная, что на выволочки Павел Антонович большой мастер. Можно было бы, конечно, отойти в сторону, и он, калека, вряд ли сумел бы к ней подобраться. Но Аня понимала свою вину и принимала трепку как должное.

Синицын ухватил ее за волосы сзади и согнул пополам, продержав в таком положении около минуты, пока его руки шарили по ее телу. Мысль о том, что его женщина может быть с кем-то другим, была для него еще невыносимее, чем мысль о скорой смерти. Привычная к такимпроцедурам Аня лишь тихо скулила, зная по опыту, что самое неприятное начнется сразу вслед за этим.

Павел Антонович повалил ее на пол возле своего кресла, здесь же в коридоре, и принялся лупить по спине сначала рукой, а потом – ею жеподанным тапком на тонкой войлочной подошве. При этом он поносил ее на чем свет стоит, орал, что только грязная свинья может доводить себя до такого состояния. Она усердно охала, участвуя в неизбежной процедуре возвращения домой, безропотно принимая ее правила и вознося молитвы единственно о том, чтобы процедура эта закончилась как можно скорее, – очень уж хотелось спать.

Синицын устал быстрее обычного и принялся сдирать с нее свитер. Аня вывернулась, чтобы не испортить любимую вещь, свитер соскользнул с нее и был отброшен к двери. Туда же через секунду полетели юбка и белье.

– Холодно, – поежилась она, но договорить не успела, потому что Павел Антонович вновь ухватил ее за волосы, согнул пополам и поволок в ванную комнату.

Там он заставил Аню залезть в ванну и лечь. Это было уже чересчур, ее бил озноб, тело покрылось мурашками. Аня принялась сопротивляться всерьез, но Павел Антонович дернул ее за волосы с такой силой, что из глаз брызнули слезы. Всхлипывая, Аня все-таки улеглась на спину, и он тут же включил холодный душ. Сначала струи воды били ей в лицо, и она не могла вымолвить ни звука, а только отфыркивалась. Но когда он стал поливать ее от шеи к пяткам, заплакала во весь голос, точно ребенок, некрасиво скривив лицо. Наплакавшись вволю, она почувствовала, что вода стала теплой и никто ее больше не удерживает. Павел Антонович со слезами смотрел на Аню и гладил по груди. Выражение его лица на глазах утрачивало осмысленность.

– Паша, – вскрикнула Аня, поднимаясь, – да у тебя же приступ начинается.

Он удивленно посмотрел на женщину, плохо соображая, что она говорит. Потом тупо кивнул, а Аня выпрыгнула из воды и, оставляя на паркете мокрую дорожку, бросилась в комнату за шприцем. Дрожащими руками набрала лекарство.

– Больше, – попросил Павел Антонович.

– Этого хватит, не беспокойся. Сейчас, сейчас, – она постаралась взять себя в руки и унять дрожь.

Игла вошла точно в вену. Профессиональные качества она не утратила.

– Есть! Пойдем, я уложу тебя.

– Нет, – ответил Синицын, – ложись сама. У меня еще дела.

– Брось их. Тебе нужно поспать.

– Не могу, – слабо улыбнулся он. – Времени в обрез, ты же знаешь…

Глядя на Аню, никто бы никогда не сказал, что час назад эта женщина едва добралась до дома. От выпитого за ночь ноги двигались с трудом. А увидев, как заботливо она укутывает Павла Антоновича пледом, никому бы не пришло в голову, что полчаса назад он тащил ее за волосы в душ. Теперь они больше напоминали парочку голубков, единственной целью жизни которых была забота друг о друге.

Аня уснула, едва ее голова коснулась подушки. При свете ночника Павел Антонович всматривался в ее лицо и тихо улыбался, хотя вряд ли отдавал себе в этом отчет. Вечная загадка – женщина. Вечная тайна – сердце мужчины. Вот она рядом – порядочная, добрая, верная, так нет, тянет же к какой-нибудь дряни. И ничего не сделать, потому что ум тут ничего не решает. Он не судья и не арбитр. Решает легкий щелчок в груди, зажигающий нездешний свет. Произошло, загорелось – и ничего уже не попишешь. Пусть она лживая, подлая, глупая – другой не нужно. С другой темно.

Превозмогая навалившуюся в одночасье сонливость, Павел Антонович снова покатил к столу, разложил перед собой листок и еще раз перечеркнул имя жены. Не было у него к ней света. И счастья с ней не было.

После вторых родов Катерина изрядно поправилась. Он всегда любил полных женщин, но ее полнота была тяжелой – не женской, а бабьей. Мальчики в детстве часто болели, и хлопот с ними хватало, а потому по вечерам с лица у жены не сходило выражение опустошенной усталости. Синицыну же годы прыти не убавили. Да и что это за годы? Тридцать – расцвет, разбег. Они уже перебрались в Подмосковье. Еще рывок – и головокружительная московская власть. Он был лучшим. Он во всем был первым. Он был примерным семьянином. (Да и как могло быть иначе, если после первого же его увлечения – легкого и скоротечного – он застал жену за слезным письмом его непосредственному начальнику…)

Но судьба зло посмеялась над ним. Землетрясение в Ашхабаде. За четыре тысячи километров на юге трясло, а у него в Подмосковье рушилось, сыпалось, как карточный домик, столичное сказочное благополучие.

Его послали в Туркмению – помогать, спасать, организовывать. Послали как лучшего, как первого из первых. Второму, не такому прекрасному руководителю, как он, повезло больше. Второй занял его место и взял курс на столицу. Катерина, которая одна только и могла бы спасти положение, если бы осталась, сославшись на то, что детям по каким-нибудь медицинским показаниям противопоказан жаркий климат, решительно воспротивилась такой перспективе. Она боялась отпускать ветреного супруга одного куда бы то ни было. Она заявила, что у мальчиков слабые легкие и что жаркий сухой климат для них – единственное спасение. Тогда впервые Синицын посмотрел на жену с ненавистью.

Два первых года, проведенных в Ашхабаде, он все еще надеялся – опомнятся, позовут назад, он вернется победителем, закаленным в боях со стихией, на белом коне. Куда там! Битва за лучшее место под солнцем в партийных рядах продолжалась без него. На такой войне выбывших забывают быстро.

Десять лет он потратил на попытки каким-то образом вернуться, на пустые терзания и звонки бывшим товарищам. Те перебывали у него по разочку в гостях, ради экзотики, поедания желтых медовых дынь и огромных, солнцем налитых персиков, однако его призывы о помощи оставили без ответа.

Время шло, а со временем ко всему привыкаешь. А когда привыкаешь, начинаешь смотреть другими глазами. А если смотреть по-другому, можно увидеть не только недостатки, но и кое-какие достоинства. Отыскивается и хорошее, и светлое. Потому что не может человек жить в темноте и терзаниях.

Через десять лет Павел Антонович впервые выбрался в Москву. И обомлел. Его удивил – и отчасти весьма неприятно – тот самый уклад жизни, к которому он когда-то так рьяно стремился. Все куда-то бежали, суетились, дрожали за свои места, смотрели косо. Ни покоя, ни отдыха. На юге жизнь у него была степенной и размеренной. Дела чередовались с праздниками, и то и другое было обставлено пышно, с восточным размахом. Люди гостеприимно распахивали свои двери перед каждым. Не потому что были просты, а по обычаю. А просты, скорее, были москвичи. Все-то у них, что не белыми нитками, то красной нитью.