– А приехал как-то купец прямиком из Парижа и застал свою жену с управляющим. Заревновал сильно! Так их обоих и не нашли… – Степан сделал страшные глаза: – Сказывали, его утопил вон там – я потом вам покажу, если хотите.

– Ой, нет! – отмахнулась Маргарита. – Спасибо!

– А жена не выдержала и повесилась. Вон в той комнате! – Степан показал на заколоченное окно в мезонине, затянутое сухими плетьми дикого винограда. – Ну, купец не стал это дело обнародовать, не стал ее хоронить, а, сказывают, в этой комнате и замуровал.

– А что это – замуровал? – с живейшим интересом спросил Костя.

– Котя! – возмутилась Маргарита, оттаскивая сына от дома, и Говоров решил ее поддержать.

– Слушайте, вы нам детей не пугайте, товарищ, – усмехнулся он.

– А я не пугаю, – обиделся Степан. – Чистую правду сказываю. Еще будто бы она напророчила там чего-то… но это в деревне бабы вам расскажут. Там что-то такое про любовь… Да спросите кого хотите про Дом с лилиями!

– С лилиями? – удивился Говоров.

– А лилии здесь при чем? – раздраженно спросила Маргарита.

Говоров отвернулся, изо всех сил стараясь не расхохотаться.

– А дама та, – с удовольствием объяснил Степан, – очень цветы любила. Особливо – лилии!

Честно говоря, загадочный дом с первого взгляда пришелся Говорову по душе, а после этих слов понравился еще больше.

– Ну что ж, – весело сказал он, – дом с лилиями – так дом с лилиями! А у нас своя Лилия есть. Десятый сон, наверное, видит!

Маргарита аж споткнулась!

И вдруг грохнуло неподалеку.

Взрыв! Другой!

– Мама! – заорал Костя, бросаясь к Маргарите.

Говоров посмотрел неодобрительно: что за парень, чуть что – к мамкиной юбке бежит! Что уж так бояться-то? Взрывы доносятся издалека.

– Да чего всполошились? – ухмыльнулся и Степан. – Это мины вон выковыривают.

– Михал Иваныч! – раздался в это время крик Егорыча, и он выбежал из-за угла, неся на руках Лилю. – Михал Иваныч!

– Что такое? – встревожился Говоров.

– Она только что от взрывов проснулась, – возбужденно рассказывал Егорыч, – и сказала: «Страшно!» Слово сказала!

Он вскинул Лилю повыше, затормошил – и она неуверенно вымолвила:

– Поздравляю с Победой. Папа…

– Слышишь? – заорал Говоров изумленно, поворачиваясь к жене.

Маргарита рассмеялась.

Этот ее смех обрадовал Говорова чуть ли не больше, чем дочкины слова. Неужели все улаживается, в самом деле улаживается?..

– Тихо, тихо, тихо! – замахал руками на остальных. – А ну, скажи что-нибудь еще! – восторженно уставился на дочку.

– Котя, мама, папа, Люлька, – отчеканила Лиля. – Поздравляю с Победой!

– Котя, мама, папа, Люлька! – радостно заорал Говоров, недоверчиво ощупывая дочку. – Ты слышишь, Егорыч? Ай да доктор! Именно об этом говорил!

Чмокнул дочке руку, потом схватил Маргариту в объятия, поцеловал.

– Ну-ка! – Он смотрел на Лилю, как на фокусника. – Скажи что-нибудь еще!

– Рано радуешься, Говоров, – процедила Маргарита, которая, конечно, не могла так быстро сдаться. – Нам про этот дом такие ужасы рассказали!

– А я в эти россказни не верю! – заявил Говоров. – Мы здесь кто? Материалисты! Наведем порядок, приберемся, правда, Егорыч?

– Конечно! – воскликнул верный водитель, радуясь, что в семье его политрука вроде бы воцаряется мир.

Ну а как же! Все рано или поздно улаживается! Он так и говорил Михаилу Ивановичу, а тот сомневался!

– Будем жить! – провозгласил Говоров. – Степан! Открывай дом!

Взял дочку у Егорыча:

– Смотри! Заговорила! Люлька!

Пошел к крыльцу, скомандовав своим:

– За мной!

Костя первым ринулся вслед.

Маргарита помедлила, оглядывая разрушенный фасад.

Ужас, конечно… Но Говоров теперь работает в горкоме… наверное, ему помогут с ремонтом. И няньке, между прочим, здесь куда легче найти комнатушку, чем в городской квартирке!

Там, на крыльце, хохотал Говоров, что-то лепетала Лиля, верещал очень довольный «сказочным замком» Котя.

Маргарита покорно вздохнула и пошла к ним.

* * *

Спустя шесть лет никто и вспомнить не мог, что этот дом стоял когда-то чуть ли не в руинах. Сияли стекла, особую красоту и изысканность придавали восстановленные витражи, причудливые башенки украшали крышу, роскошная терраса выходила в сад, а перед фасадом, у крыльца с ажурными перилами, расстилалась огромная клумба, на которой цвели лилии. Именно к ней первым делом бросилась восьмилетняя девочка в школьной форме, только что появившаяся из-за угла в сопровождении няни Варвары Трофимовны. Всю дорогу из школы девочка весело рассказывала о том, что завтра после уроков класс пойдет на экскурсию в ботанический сад и что там, очень может быть, удастся увидеть новые сорта лилий. Она обожала эти цветы, в честь которых была названа, и лучшим подарком для нее были луковицы новых сортов. В этой болтушке с косичками было совершенно невозможно узнать ту стриженную наголо девочку, онемевшую после контузии, какой она впервые попала в этот дом. О той малышке напоминали только ясные светлые глаза и родинка на щеке. А между тем это была она, Лиля Говорова!

Лиля присела на корточки перед клумбой и осторожно коснулась лепестка нежно-розовой лилии.

– Смотри… Маргаритка расцвела!

Варвара усмехнулась. Лиля все свои цветы называла женскими именами и разговаривала с ними, как с живыми людьми. Ну и конечно, самая красивая была названа именем Маргариты Говоровой.

Красавицы неописуемой!

– Какая ты у меня милая, – прошептала Лиля. – Какая ты у меня ласковая!

Варвара тихонько вздохнула. Вот уж какой-какой, а милой и ласковой хозяйку не назовешь. Но Лилечка ее обожает. Молиться на нее готова!

– Ты моя Маргаритка, – приговаривала Лиля. – На маму будешь похожа! Станешь такой же красивой, как моя мама!

Варвара снова вздохнула и пошла в дом.

Странная женщина Маргарита Васильевна! Сына Костю обожает, пылинки с него сдувает. Избаловала вконец. На дочку ноль внимания. А девочка-то какая чудесная – сама чистая лилия! Еще ладно, что отец, товарищ Говоров, на дочку не надышится. И за себя, и за мать ее любит. Ну и Варвара, и Егорыч, личный шофер Говорова, души в ней не чают.

При воспоминании о Егорыче Варвара печально взглянула на настенный календарь. На днях уехал Егорыч в отпуск, к родне в деревню, а без него в доме как без рук, ей-богу! Хозяин-то вечно на службе, Костик в школе, да и не станешь же хозяйского сына или самого хозяина просить починить сломанную табуретку или прочистить дымоход! А Маргарита ворчит, что из печки в столовой дымом тянет. Когда же Егорыч-то вернется, уж скорей бы!

* * *

Поезд, которым добирался Егорыч, был из тех послевоенных «пятьсот веселых», собранных из старых пассажирских вагонов и военных теплушек, которые вовсю шустрили по всем железным дорогам страны. Ходили они без особого расписания, однако каким-то хитрым образом люди всегда знали и во сколько этот хитрый поезд на станцию прибывает, и когда отправляется.

На самом деле пошло это название от какого-то пятьсот восьмого поезда. Уж никто и не припомнит, по какому маршруту он ходил, однако то стоял бесконечно долго, пропуская скорые да товарняки, то несся как бешеный, да так, что от тряски у пассажиров душа вон. Так и окрестил его народ «пятьсот веселым». А потом так же стали называть все «народные» поезда, ходившие вне всякого расписания.

Ехать оставалось еще двое суток, на станции Хладово предстояло простоять самое малое час, и Егорыч решил сходить в чайную. Все пироги, которые испекла ему на дорогу Варвара, он уже приел, остался только черствый хлеб. Теперь небось не война, чтоб только сухарю радоваться, можно в чайной и пельмешек поесть, и винегрету…

Поезд остановился, народ посыпался из вагонов – кто размять ноги, кто за нужным делом, кто поесть.

Егорыч заспешил к зданию вокзала.

Уже семь лет после победы прошло, большие города отстраивались, украшались, хозяйство налаживалось, а здесь, в глубинке, по-прежнему было не найти ни дорог, ни особой чистоты.

Ох и в обшарпанном же строении разместился Хладовский вокзал! Вокруг все позаросло бурьянищем, из которого разило, как из сортира. Видать, проезжий люд вовсю использовал это место для удовлетворения естественных надобностей. Поглядел на это Егорыч, повел носом – да и раздумал в чайную идти. Страшно подумать, чего там подают! Однако же одноногий инвалид застрял в дверях, Егорыч помог ему протащиться через разбитый порог на костылях, довел до пустого столика, морщась от густого табачно-водочно-пивного духа, и двинулся было к выходу, решив продержаться до конечной точки своего маршрута на хлебушке да кипяточке, как вдруг его взгляд, рассеянно скользнувший по буфетной стойке, так и замер.

Худенькая буфетчица в кружевном передничке и наколочке на пышных волосах, окружавших ее бледное лицо буйным светлым облаком, взяла у покупателя деньги, бухнула на стойку две пивные кружки. Вид у нее был заморенный, взгляд безучастный.

Егорыч смотрел, глазам не веря.

Не может быть такого сходства… Правда, у той девушки была пышная коса, но вокруг головы таким же светлым облаком реяли кудри, которые было не удержать никакими шпильками и приколками, пилотка с них вечно сваливалась…

Да не может быть!

Или может?

– Таська? – не выдержал он. – Ты, что ли?

Девушка подняла усталые глаза – серые, ясные… Ох, насмотрелся Егорыч в такие же глаза за последние годы, только те глаза были веселые, а не грустные, любопытные, а не равнодушные, живые, а не погасшие, сияющие – детские!

Лилины глаза.

Лили, дочки Таськиной.

Погибшей Таськи…

А она, выходит, жива?!

Выходит, так…

Тася шепнула что-то на ухо напарнице, показывая на Егорыча, но все внимание той было всецело поглощено очередью, пивными кружками, рюмками «беленькой», влажной, липкой мелочью и замусоленными денежными бумажками, поэтому она только покладисто кивнула.

Тася выбралась из-за стойки, подвела Егорыча к столику в углу, под табличкой: «Служебный. Не обслуживается!» – и села напротив, комкая фартук и поглядывая на старинного знакомца не то с радостью, не то с опаской.

Он расстегнул верхнюю пуговку рубашки – жарко было, душно, дым так и висел в воздухе. Кругом галдели во весь голос, силясь перекричать репродуктор.

– Таська, – усмехнулся Егорыч, – как же ты тут, в таком шуме-гаме?

Она вяло махнула рукой, и голос ее звучал вяло, устало:

– Да я как-то… Я сначала плохо слышала из-за контузии, а потом привыкла. – Обвела равнодушным взглядом людскую сутолоку: – Тут жизнь кипит, люди меняются. Так и не замечаешь, что ты одна. У меня же после войны не осталось никого.

Егорыч все глазам не верил, смотрел на нее да головой покачивал.

– Чего ж замуж-то не вышла? – спросил с подначкой.

Тася только плечами пожала да глаза отвела.

Егорычу не надо было объяснять!

– Конечно! – воскликнул гордо. – Поди найди такого, как наш товарищ политрук!

– Да и не искала я, – медленно проговорила Тася. И уставилась на Егорыча молящими глазами: – Егорыч, миленький… ты же знаешь что-то про Мишу? – И, словно спохватившись, поправилась застенчиво: – Про товарища Говорова?

– Жив-здоров! – радостно сообщил Егорыч. – Жив-здоров Михаил Иваныч!

– Ясно, – пробормотала Тася. – Хорошо. Слава богу… Главное, здоров…

Егорыч смотрел и головой покачивал. Война людей не жалела, не баловала, он всякого навидался, но что осталось от прежней Таськи, от этой веселой пташки-милашки, которая, бывало, летела навстречу товарищу политруку с выражением такого счастья в огромных серых глазах, что даже у сторонних наблюдателей сердце щемило и ни у кого не поворачивался язык бросить привычное похабное словцо… Люди даже не завидовали этим двум – только улыбались растроганно, глядя на ошалелую от любви пару. И Михаила Ивановича война пригнула, слов нет, и война, и послевоенное – все, что навалилось на него огромной тяжестью и дома, и на службе, но Таська-то… Вот уж правда, после той бомбежки выбралась из-под вагонных обломков одна только тень ее, равнодушная ко всему на свете.

Конечно, одна-одинешенька, все на свете потеряла.

Не все! Ведь стоит ей только узнать про Лилю…

Стоп, Егорыч. Притормози!

И жалко Тасю до того, что сил нет, и… стоит только представить, что случится, если она нагрянет в Ветровск! Все кувырком пойдет у Говоровых. А Лилечка как же?.. Выдернет ее Таська из семьи и увезет… куда? В жалкую комнатушку при вокзальной чайной?

Таська изменилась. У нее не только язык малость заплетается – видать, контузия до сих пор сказывается, – у нее и лицо какое-то… полумертвое. Будто на все она рукой махнула. Будто ничего ей в жизни не надо.

А может, и впрямь не надо? А хлопоты о подросшей дочке – тем более?

Егорыч прикусил язык.

Тася тупо смотрела в стол. Вдруг какая-то женщина, сидевшая на соседнем стуле, тронула ее за руку:

– Слушай, присмотри за ребенком. А?

На руках она держала младенца, запеленатого в темное одеяльце.

– Я только за дом выскочу, а то невмоготу уже! – пожаловалась женщина.

Тася отпрянула:

– Я не умею!

Женщина посмотрела изумленно: мол, чего уж тут такого хитрого – ребенка на руки взять?

– Да он спокойный!

И, вскочив, уложила младенца на руки Таси.

– Сколько ему? – спросила Тася.

– Два месяца, – быстро ответила женщина и со всех ног припустила к выходу.

Тася беспомощно заморгала, но дитя к себе все-таки прижала и даже робко покачала, когда оно вдруг закряхтело.

Прошептала:

– Тшш! Тшш! – и откинула белый краешек простынки с крошечного личика.

Егорыч вытянул шею, посмотрел.

Ну, младенчик как младенчик, ротик, носик, глазки. Они ведь все на одно лицо, на мордашку на одну!

Тася вдруг чуть слышно замурлыкала какую-то колыбельную без слов. Трогала мизинцем курносый носишко, щечки…

Егорыч взглянул на ее лицо.

У нее только губы дрогнули – а у него сердце сжалось. Уже совсем другое лицо стало вдруг у Таси! Живое! Но столько боли на нем…

– Моей Лилечке было чуть меньше, – хрипло выговорила Тася. – Погибла она. Поезд разбомбило.

Она все эти годы считает дочку погибшей, прикинул Егорыч. А горе по-прежнему сжимает ей горло!

– Погибла? – пробормотал он. – А… погибла ты, нам сказали!

Тася пожала плечами: жива, мол, да проку-то что в такой жизни?

Она молчала, но Егорыч все ясно понял, будто сказано было.

Заволновался, заерзал, стиснул руки:

– А что ж ты, если ты его по-прежнему так любишь, что ж ты не искала-то его?

Тася глядела с таким удивлением, будто Егорыч ляпнул глупость несусветную:

– Что ты, я же знала, что у него семья!

Покачала ребенка, улыбнулась:

– Я и на фронте ни на что не надеялась. Просто любила – и все. Да и дочку нашу я не уберегла.

Господи ты боже, да в какой же угол жизни себя эта скромница задвинула? Совсем крест на себе поставила. Готова заживо паутиной покрыться, только бы своему милому жизнь не испортить.

От нее только облако волос осталось, от прежней…

И тут Егорыч не выдержал:

– Дочку, говоришь, не уберегла? А ты знаешь, Тася? Ты ведь ничего…

Он осекся: подошла та женщина, которая ребенка оставляла:

– Спасибо вам огромное! Спасибо!

Взяла дитя свое и ушла. А Тася смотрела вслед, и лицо ее, только что живое, снова мертвело, снова паутиной покрывалось на глазах у Егорыча.

Он понял: вот эти несколько минуточек, пока держала младенчика, Тася снова чувствовала себя матерью, которая нянчит ребенка от любимого, незабываемого человека. А теперь ее опять осиротили.

Да разве ж можно смолчать?!

– Может, я и не должен, не должен тебе этого говорить, – выпалил он, – но только живая… живая ведь твоя дочка! Живая! – перевел дыхание и продолжал дрожащим голосом: – Мы с товарищем политруком еще в сорок шестом отыскали! Она теперь в его семье живет. Говорова… Лилия Михайловна! Вот так вот!

Тася ни слова не сказала, только глаза стали огромными на бледном лице. Зажала рот рукой…

Егорыч тяжело вздохнул. Ну, сказал. А что теперь-то будет?! Ох, Михаил Иванович, подвел тебя твой верный шофер!

А может, и нет?..

Ну, поживем – увидим!

* * *

Косте Говорову и вспоминать было неохота, что раньше он жил в городе, в каких-то тесных комнатушках коммуналки. Если приходилось за чем-нибудь ездить с родителями на старую квартиру, он чувствовал там себя как в клетке и не мог дождаться, когда Егорыч отвезет их обратно в Дом. Про себя Костя так и называл его мысленно – Дом, с большой буквы. Во-первых, настоящий дворец, во-вторых, еще и сад при нем такой огромный – дремучий лес, а не сад! Сколько там укромных уголков, чтобы сооружать шалаши, устраивать засады и пугать Лильку, разводить костры и печь картошку, а не сидеть чинно-блинно за столом с салфеткой, подвязанной под подбородком!

Косте Говорову было тринадцать лет, и он жаждал полной свободы от мамок-нянек. К счастью, сад позволял оставаться одному сколько угодно и делать что угодно. Например, выяснить, что случится, если в огонь бросить винтовочный патрон.

Костя развел небольшой костерок и полюбовался патронами. Их было пять штук. Четыре пригодятся на будущее, а один – для опыта.

Он бросил патрон в огонь, опустился на корточки и подсел к костру. Дым ел глаза, но Костя подобрался еще поближе и внимательно смотрел, как краснеет, раскаляясь от жара, головка патрона.

И вдруг…

Михаил Иванович, который пил чай в саду, торопливо пролистывая газету, услышал пальбу. Прислушался, пожал плечами: в лесу кто-то стреляет, что ли? И тут увидел сына, который еле брел, прикрывая одной рукой глаза: в грязной рубашке, весь чумазый, окровавленный, обожженный… Глаз заплыл!

– Котя… сынок… – пробормотал Михаил Иванович, задыхаясь. – Что случилось?!

– Я хотел салют приготовить, – всхлипнул Костя.

– Салют? – Говоров в панике ощупывал, осматривал сына. – Какой салют?!

Разжал его стиснутый кулак, увидел, что там, и спросил ошеломленно:

– Ты что, патроны в костер бросал?!

Мальчишка неловко пожал плечами.

– Тебя же убить могло! Ты что, не понимаешь, что ли? – И Говоров заорал что было сил: – Маргарита! Варвара!

Пришла с террасы, где, по обыкновению, читала, Маргарита:

– Что случилось?

Бросив взгляд на сына, она схватилась за сердце:

– Костя! Что это? – Кинулась к нему: – Кровь?!

– Кровь, кровь! – зло передразнил Говоров.

Варвара примчалась из кухни, принесла мокрую салфетку, Маргарита взялась отирать лицо сына. Костя взвыл.

Говоров смотрел на эту картину с жалостью и в то же время с отвращением:

– Он патроны в костер бросал! А вы куда смотрели?!

– Ой, недоглядели! – запричитала Варвара, втихомолку подумав, что беда, конечно, приключилась немалая, однако хозяин вечно упрекает, что хозяйка с домработницей больно уж ретиво «хороводы» вокруг Кости водят. А стоило на минуточку отвернуться – вишь, как надсаживается!

– Недоглядели?! – «надсаживался» Говоров. – Да он погибнуть мог!

Его аж трясло от злости. Бабы своими «хороводами» сделали из мальчишки полного идиота!

– Ты где взял патроны, а?!

– Л-лилька дала! – заикаясь, выкрикнул Костя.

Варвара всплеснула руками: откуда у девочки могут быть патроны, что ж так врать-то?! Ах ты, Котинька-Коток… Ну а Маргарите Васильевне, конечно, только дай! Ух, как заверещала!

– Вот видишь! Это все твоя Люлька, а ты на мальчика насел. Ты посмотри, там же кровь!

Говоров только головой покачал. Вроде умная женщина его жена, но при этом – дура дурой!

– Константин, я жду, – прорычал Говоров. – Ты где взял патроны?!

Костя покосился из-под материнских рук, так и порхающих над ним с салфеткой, и понял: снова врать опасно.

– В школе. Лёха у папахена стыбзил.

– У папахена? – снова заорал Говоров. – Что за блатняк такой?!

– Не кричи! – Маргарита смотрела на мужа как на врага. – Котя, Котя…

– Значит, так! – Говоров стиснул кулаки. – Со двора ни ногой. Возьмешь Пушкина – к завтрашнему дню выучишь наизусть. Про попа и про Балду!

Костя в ужасе смотрел одним глазом поверх головы припавшей к нему матери.

Говоров окончательно рассвирепел. Ну, сынуля! Вымахал выше мамки да тятьки, а ума нет! Вот правда что – толоконный лоб. К тому же врун!

– Еще раз наговоришь на сестру – выпорю! – вынес приговор Говоров. – Еще раз наврешь – выпорю! Увижу патроны – выпорю! Варвара! Отведи его в комнату, приведи в человеческий вид!

Толстуха приобняла Костю, бормоча:

– Господи, ну как же ты нас напугал! Ну как же тебя угораздило-то?

Маргарита плакала, но потихоньку: громко рыдать, видя мужа таким разгневанным, опасалась.

Варвара и Костя тем временем поднялись на крыльцо и столкнулись с Лилей, которая, размахивая скакалкой, бежала в сад. Увидев раненого брата, так и схватилась за него: