Человек передернул затвор, спустил курок, но выстрела не последовало.

Он не перезарядил «тулку»! А олень на глазах набирался сил! Рана оказалась не такой уж и тяжелой. Сейчас он бросится на врага, подцепит его рогами – и…

И вдруг человек уловил краем глаза какое-то движение.

Он поднял глаза к той скале, где только что стоял олень, – и обомлел, увидев бегущего на него волка!

Человек не был в лесу новичком. И все же он растерялся и только тупо смотрел, как волк вскочил на шею оленю и перервал ему горло зубами, как бы утверждая свое право на эту добычу. А потом, жадно глотнув крови умирающей жертвы, повернулся к новой.

Так вот он какой, человек! Не страшный, не злой с виду… Но это же человек! И Ярро прыгнул на него, еще чувствуя в пасти вкус крови оленя.

Сейчас он узнает, каков на вкус человек!

Тяжесть волка опрокинула охотника, Ярро придавил его сверху, почти уткнувшись пастью в судорожно запрокинутое лицо. Он не чувствовал, как локоть человека больно уперся ему в горло, как другой рукой тот осыпает его ударами, рвет шерсть на загривке. Напряженно оскалившись, он уже готов был вонзиться в теплое, живое, дрожащее горло…

И вдруг ошеломляющая волна запахов накатила на Ярро. Он замер, придавливая своим телом распростертого на снегу человека, и силы внезапно покинули его.

Ярро задохнулся, захлебнулся в воспоминаниях, которые, оказывается, сама того не зная, оставила в его зубах, когтях, глазах, каждом волоске Сильва.

Значит, она научила его не только ненавидеть человека? Он словно бы ощутил на затылке мерное и ласковое шевеление человеческой ладони и почувствовал, что в нем борются ненависть к этому существу – и внезапное желание отдать за него жизнь.

Ярро чувствовал себя одновременно и предателем, и другом…

Такого разрывающего ощущения не мог знать ни один настоящий волк, и это, смутно чувствовал Ярро, выбрасывало его вон из стаи. Теперь он действительно был чужой: чужой отцу-волку, чужой матери-собаке, чужой себе, чужой этому полуживому от страха, долгожданному человеку, которого не мог убить!

Горло Ярро сжалось. Он отпрянул от распростертого человека. Странные звуки рвали его грудь, и от звуков этих так и захотелось навсегда остаться на снегу стылым комком!

Он зажмурился, откидывая голову, и вдруг мучительно, надрывно и неумело… залаял.

Человек какое-то время смотрел на странного волка, не веря своим ушам, не веря глазам. Наконец кое-как перевел дыхание и осторожно нашарил на ремне ножны.

* * *

Я рванулся вперед, но увидел только серую морду совы с этой ее мохнатой медвежьей челюстью, которая на меня вовсю скалилась.

Типа, веселилась!

– Оборотнем сделаться – дело нехитрое, – сказала карга. – Кого укусить, кого под заговоренной веткой протащить, кого поясом заколдованным обвить. Ну и еще верное средство имеется. Если женщина поест мяса того зверя, которого убил волк, а потом у нее ребенок родится, то и он тоже рано или поздно, когда час его пробьет, волком взвоет и в шкуру оденется. Оленя ведь не этот охотник убил – оленю глотку волк перервал! А твоя матушка мяса поела. Потом тебя и родила. Два отца у тебя: один – человек, другой – волк. Как же тебе было не обернуться?! Ничего не скажешь, подгадил тебе этот охотничек… Ну что ж, если он убил пощадившего его – человека ли, зверя, – значит, навеки проклят был, навеки силам зла душу отдал, значит, теперь он легкая добыча!

– Для кого легкая добыча? – тупо спросил я.

– Да для кого угодно, – пожала сова плечами. – Кому понадобится слуга – для того и добыча. Теперь из него, как из глины, любой колдун или ведьма лепить может что хочет. Хоть дурное, хоть хорошее. Один колдун, враг мой, первым его себе подчинил. Однако Гатике удалось однажды набросить на него веревку с наузами^[4] – он и мне стал служить! По моему приказу срезал прядь волос твоей матушки да принес мне, чтобы этими волосами тебя смертно связать.

Гатика чуть слышно фыркнула. И я, кажется, знал почему! Оставалось только диву даваться, что ведьма ничего не заметила…

Дядя Вадя не мог срезать эту длинную прядь у мамы с головы, потому что у нее волосы короткие! Она давным-давно подстриглась! Он мог только вытащить эту прядку из шкатулки, которая стояла наверху на серванте.

Дядя Вадя часто у нас бывал. Он все наши секреты знал.

Да какая разница – срезал или в шкатулке взял?! Главное, что это были мамины волосы. И они обратились в змей и присосались ко мне. И если я буду сопротивляться, моя мама погибнет!

Я так и обмер! Стоял как памятник, боясь змей прогневить.

– Вот и хорошо, – сказала карга таким довольным голосом, как будто моя покорность была мечтой всей ее жизни. – А теперь, для верности, глотни, волчишка, забудущего зельица. Оно аккурат дошло!

Зачерпнула жуткого огненного варева и поднесла к моим губам.

От этого его духа у меня в голове как бы смерклось, и мне стало до такой степени все на свете безразлично – даже то, что «лягухи», конечно, разварились до мягкости и этот кипящий напиток, конечно, прожжет мои внутренности насквозь! – что я покорно глотнул.

Я не почувствовал ничего. Ни вкуса, ни жара, ни запаха. Безразличие сковало меня словно крепкими цепями, и все звуки доносились как бы издалека.

– Дай ему допить, – услышал я голос ведьмы. – Да покрепче черпак держи, не обрызгайся, иначе тебя же до костей опалит! А я пойду местечко ему приготовлю. Да поуютней!

Она захохотала, а потом до меня донеслось хлопанье крыльев. Значит, сова улетела.

Но и это было мне безразлично. Так же как и голос какой-то девчонки, которая сердито тормошила меня и твердила:

– Очнись! Да очнись же! О, вот засоня! Проснись, слышишь?! Если бабка тебя такого в лес уволочет – всё, погибнешь сразу! Проснись же! Нет, никак! Что же мне делать?! А, знаю! Знаю!

И тут мне показалось, что грудь мне что-то скребет. Сначала слегка, а потом все сильнее, и вот уже боль сделалась такой ужасной, что одолела мое оцепенение.

Я очнулся, опустил глаза – и даже взвыл от изумления, увидев, что на моей груди сидят несколько разноцветных маленьких кошечек – черная, серая, белая, рыжая, полосатая, пятнистая – и всеми своими лапками, во все свои когти скребут мне шерсть… да так, словно душу мне насквозь проскребают! Теперь я завывал уже от боли!

Однако то, как мне кошки душу скребли, не понравилось не только мне, но также и змеям, затаившимся в моей шерсти. Они вдруг сплошняком полезли наружу, падали на пол, норовя расползтись по углам, и настал миг, когда я почувствовал, что ни одной змейки-кровопийцы на мне не осталось.

Кошки тоже все с меня спрыгнули и принялись стремительно носиться по пещере, этих змеюк вылавливая. Потом собрались все вместе, разом перекувырнулись – и вот уже передо мной стоит Гатика, зажав в кулачке прядку маминых пепельных волос. Раз – и швырнула их в огонь!

Я снова взвыл тоскливо, а Гатика строго сказала:

– Еще хорошо, что этот человек взял волосы состриженные, а не сам срезал их с головы твоей матушки! Тогда не удалось бы мне их выскрести из твоей души. А теперь слушай. Если бабка заметит, что я змей повытаскала и зелья тебе не дала, она и тебя, и меня прикончит. Ты должен вести себя так, чтобы она ни о чем не догадалась! Когда она появится, сразу ляг наземь и лежи, будто спать хочешь неодолимо. И не противься, когда в лес потащит. А уж когда она уйдет, попытайся как-нибудь удрать. Ищи грань лесную – она с тем оврагом смыкается, откуда тебя сова унесла.

– Не пойму, – пробормотал я. – Ты меня в овраг привела, этой старой карге отдала, а теперь спасаешь?

Ох, как она голову строптиво вскинула! Ох, как ее глазищи засверкали!

– Я тебя привела?! – взвизгнула заносчиво. – Да ведь ты сам за мной тащился как пришитый! Я, конечно, боялась бабку ослушаться, поэтому заманивала тебя, но все-таки потихоньку предупреждала – беги, мол, отсюда! Я же говорила тебе: отстань, пошел вон! Было дело?

– Ну, было, – согласился я.

– Чего не отстал, спрашивается? Ну вот можешь ты объяснить? Можешь мне сказать?!

Объяснить я мог. Сказать ей – нет…

– А тебя почему Гатикой зовут? – спросил я вместо ответа.

Она аж покраснела от злости!

– Да ведь я кошка! Потому и зовусь так на колдовских языках!^[5] Как меня должны еще звать?!

«Шамаханская царица», – чуть не брякнул я, но прикусил язык.

Девчонкам такое говорить нельзя! Больно много о себе воображать начинают!

Да Гатика и не ждала ответа:

– Хватит болтать! Слышу, бабка летит! Быстренько прикинься спящим, да не забудь так себя вести, как я велела, а не то и себя, и меня погубишь!

«Я тебя еще увижу?» – чуть не спросил я.

На счастье, не успел – в пещеру влетела сова.

Vieille chouette!

Старая карга, короче.

Я едва успел свалиться наземь и принять самый идиотский и самый сонный вид, на какой только был способен.

– Готов, – довольнехонько проухала сова. – Ну, на место!

Зазвенела цепь, которую с меня снимали, потом в мой загривок вцепились когти – и я почувствовал, что меня куда-то волокут.

– А я посплю… – мяукнула Гатика вслед. И сладко зевнула.

Сова волокла меня как мешок, а я мог думать только об одном: верю я Гатике или нет, плохая она или хорошая. С одной стороны – ведьмина внучка и хотела ребят оборотнями сделать. С другой – меня сначала прочь гнала, чтобы я в беду не влип, а потом выдрала из меня змей, когда на душе у меня кошки скребли.

И я вдруг понял, что «плохая», «хорошая» – эти слова, тусклые и однозначные, как будто бы картонные, остались в прошлой моей жизни, а теперь я попал в жизнь другую, где все куда сложней.

Вот я кто? Человек? Зверь? Нет, что-то среднее – оборотень. Так и Гатика. Внучка ведьмы, кошка, которая творит по приказу этой карги зло, но в то же время – девочка, Шамаханская царица, и она пытается меня спасти!

Что-то среднее…

Эти мысли настолько меня отвлекли, что я висел в когтях совы как мешок – и вдруг ударился о землю так резко и больно, что обязательно взвыл бы, если б не вспомнил, что полусонному и одуревшему пленнику, какого я обещал изображать, вообще должно быть все по барабану.

И промолчал, и плюхнулся плашмя – и услышал насмешливое совиное уханье:

– Ну, прощай, оборотень! Может, до утра доживешь…

Потом до меня донесся шелест крыльев. Шелест становился тише и тише. Я кое-как перевел дух и открыл сначала один глаз, потом второй.

Было темно. То есть я знал, что должно быть темно: вечер, звезды, луна, все такое, – но я все видел реально, как днем. Отчетливо видел кусты и деревья, которые столпились вокруг меня; истоптанную до земли траву, следы, которые оставили мои лапы…

Я посмотрел на эти следы, потряс головой, зажмурился, потому что глазам не поверил, опять их открыл – и снова не поверил. И принялся разглядывать свои следы.

Вот я, типа, не то волк, не то человек. То есть следы должен оставить или волчьи, или человечьи. Логично? Логично! Тогда с какого перепугу я оставлял вокруг себя какие-то перекрестные палочки?!

Да ведь это куриные следы… Я такие в деревне у бабушки видел. Но их оставляли куры или петухи. А я кто?!

Я тяжко вздохнул. До меня дошло, что быть оборотнем – это какая-то очень сложная штука. Гораздо сложнее того, что показывают в кино, скажем в «Гарри Поттере» или «Ван Хельсинге»!

Вот я, к примеру, почему стал оборотнем? Ну почему?!

Как это там сова говорила? Если есть в тебе волчья кровь, рано или поздно обернешься.

А может, потому, что моя фамилия Волков? Может, когда-то кто-то из моих предков и правда волком был?

Полный бред!

Нет! Ведьма же сказала, что меня сделали оборотнем. Кто? Дядя Вадя? Нет, он действовал по чьему-то приказу. Кто-то заставил его принести моим родителям оленье мясо… Кто это был? Зачем ему нужно, чтобы я стал оборотнем? Да неужели я никогда ничего не пойму в этой истории?!

Я с размаху стукнул лапой по земле – типа, как будто кулаком шарахнул – и снова увидел куриный след.

Да, куриный, хоть тресни!

Наверное, я такие следы оставляю, потому что ни волк, ни пес, ни человек. Потому что оборотень…

И вдруг заметил неподалеку другой след: внизу треугольник стопы, а над ним четыре отпечатка как бы пальцев с когтями.

Небось такие следы каждый видел! Их собаки небось в каждом дворе оставляют, ну в песочницах, к примеру, на мокрой земле…

И все же этот след был немного другой. Как бы в кулак собранный. Беспокойный! Яростный!

Сам не знаю почему, я сразу понял – это волчий след!

Его кто оставил?

Не я… кто-то другой…

Не тот ли, кто смотрит на меня из чащи? Не тот ли, кто ко мне подкрадывается сейчас?!

Нет, уже не подкрадывается! Ко мне кто-то бежит, громко топая и… крича?! Это люди?!.

* * *

Когда Пашка с Сашкой и Валя с Людой, невероятно довольные и веселые, вернулись из парка и вошли во двор, они увидели какого-то старикана.

В общем-то, они его и раньше встречали. Он жил в одном подъезде с Дохлым Тунцом.

Он был до того старый, что ребята каждый раз удивлялись, что видят его снова, что он еще не отправился к верхним людям.

Это Сашка в каких-то сказках, не то нанайских, не то якутских – ну, короче, северных, – прочитал такое выражение. Означает оно – коньки откинуть, дуба дать… помереть, словом. Клёвое выражение!

Короче, ребята каждый раз удивлялись, что этот дедок еще не отправился к верхним людям, такой он был замшелый.

Они торопливо буркнули хором: «Здрасьте!» – и только намылились мимо, как дедок прошамкал:

– Вы не видели Антона Волкова?

Какое-то время Сашка с Пашкой и Валя с Людой кумекали, кто это – Антон Волков. Наконец вспомнили, что раньше так звали человека, который ныне всем известен под кличкой Дохлый Тунец.

– Понимаете, – бубнил дедок, – я его утром на площадке встретил и попросил сходить в поликлинику – номер моего полиса поменять. Еще утром! Куда он с тех пор пропал?

Ребята переглянулись, разом сообразив, что видели Дохлого Тунца неподалеку от поликлиники. Практически через квартал от нее. Наверное, он побывал в поликлинике – а потом в парк пошел. И там зачем-то переоделся под горкой. Ну а одежду его…

Короче, понятно.

И тут ребята сообразили, что не посмотрели, что у Тунца было в карманах, когда свалили его барахлишко в пыльный пластиковый пакет и выкинули в мусорку. Может, там был полис этого старикашки. А теперь нет ни полиса, ни карманов, ни одежды Тунца, ни его самого.

Да, тяжко ему придется, когда надо будет соседу объяснять, где полис!

С другой стороны, это его проблемы. Не фиг было свое барахло где попало разбрасывать!

А может, он переложил дедкин полис в ту одежду, которую на себя напялил? Тогда и париться нечего!

Ребята переглянулись, потому что практически все подумали именно об этом. Им очень хотелось себя успокоить! И тут они заметили, что сосед Тунца смотрит на них очень пристально. И им показалось – конечно этого не могло быть на самом деле, но ведь показаться всякое может! – что он читает их мысли. И уже даже все прочитал.

Как-то стыдновато стало…

Хотя чего они такого сделали?!

– Да, – укоризненно протянул дед. – Наворотили вы дел…

И все даже испугались – а ведь правда наворотили!

– Надо как-то все это исправлять, да?

– Да! – дружно кивнули ребята, мигом почувствовав несказанное облегчение оттого, что навороченное можно, оказывается, исправить.

И они с надеждой уставились на старика-соседа, как будто он был каким-нибудь там Дамблдором, который сейчас раз-раз, палочкой волшебной махнет, скажет: «Акцио, одежда Тунца!» – и она снова очутится под горкой в парке Кулибина.

Однако палочкой дед не махал и «акцио» не говорил.

Он приказал:

– Пошли, да поскорей! – и похромал со двора.

Ребята нога за ногу потащились за ним, размышляя о том, что все на свете относительно. Поскорей, главное! Да он движется медленней, чем черепаха! Да он полдня до парка Кулибина будет добираться!

Но тут начались какие-то странности. Всем отлично было известно, что в парк надо было направо повернуть. А они почему-то пошли налево. То есть дед побрел налево, а ребята как привязанные потащились вслед за ним. Они еле-еле двигались, ну вот честное слово, а между тем кварталы мелькали мимо с такой скоростью, как в кино! Что-то прямо невероятное… Ахнуть не успели, а уже перешли улицу Ванеева, углубились в какие-то дворы, потом бах – и уже в самом конце Ошарской, и идут мимо каких-то гаражей, и старых домов, и поворота в Ветеринарный переулок, и кирпичного забора вокруг старинного-престаринного, самого старого в городе кладбища, которое называется Бугровское… От кладбища – опять же налево – круто спускалась в овраг трамвайная линия. Рельсы здорово заросли травищей и, такое впечатление, совершенно забыли, когда тут проходил последний трамвай.

Видимо, местное народонаселение пробиралось по узкой тропке. По обе стороны ее простирались – вот уж натурально! – заросли ясеня, больших деревьев и чахлой поросли, высоченной травы, сплошь оплетенной вьюнком.

Ребята снова повернули налево – этому уже никто не удивлялся – и оказались в каком-то овраге, среди высоченной травы.

Ого, как она пахла! Сыро, зелено… самую чуточку – какими-то цветами… землей пахло…

– А где этот… дед? – вдруг испуганно спросила Валя.

В самом деле – старик исчез.

– Зачем он нас сюда завел? – пискнула Люда. – Завел – и бросил!

Какие-то ужасы немедленно начали всем мерещиться. Главное, что они никак не могли вспомнить, откуда вообще пришли. То есть не представляли, каким путем вернуться.

– Мы все время налево поворачивали, – шепнул Пашка, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Значит, теперь направо!

– Пошли скорей! – скомандовал Сашка – и повернул налево.

– Ты куда? – закричали ребята, топчась на месте. Но как они ни силились, повернуть направо не могли при всем желании.

– Ладно! – крикнул Сашка, обреченно махнув рукой. – Сейчас немножко так пройдем, а потом все же повернем направо!

Они пытались, честно пытались – но напрасно.

Шли да шли. Постепенно трава сменялась древесными зарослями.

– Мы где?! – простонала дрожащим голосом Валя. – Пойдемте назад!

А куда там идти?! Тропинка почему-то исчезла. Впереди – да, впереди ее еще можно было разглядеть, а позади заросли сошлись так плотно, будто их заперли на ключ.

И вдруг невдалеке раздался вой.

Вообще там, в этом овраге, стояли, наверное, какие-нибудь старые частные дома, в которых запросто могли быть собаки. И почему бы одной из них не взять да не повыть на луну?

Да легко!

Но почему-то никто не поверил, что это выла собака. Почему-то все сразу подумали, что это волк.

Тут уж стало всем так страшно, что они, ничего не соображая, кинулись напролом в заросли – и вдруг увидели впереди полянку!

А на полянке стоял этот дед – сосед Дохлого Тунца.

Наконец-то! Он их выведет!

Ребята бросились было к старику, но вдруг остановились. Ноги дальше просто не шли! Какой-то невыразимой жутью веяло от этой одинокой фигуры, стоявшей посреди поляны, широко раскинув руки.

Еще там находился шалаш, перед шалашом – остатки поблекшего от времени и дождей кострища.

Старик делал руками какие-то странные движения, как будто манил к себе клочья тумана, которые выползали из чащи. Ну да, вокруг были уже не чахлые ясени, которые росли в овраге, а таки-ие деревьища… могучие стволы, кроны которых смыкались в вышине. Небо неостановимо наливалось густой вечерней синевой, в которой засветился бледный круг полной луны.

И вдруг старик страшно взвыл, глядя на эту луну!

Если Валя не рухнула в обморок тут же, на месте, Люда не свалилась рядом, а Сашка с Пашкой не чесанули со всех ног в неизвестном направлении, то лишь потому, что всех сковало непонятное оцепенение.

Они взмокли, они похолодели от ужаса, внутри они орали и звали на помощь, однако не могли издать ни звука.

Только слушали голос старика, только смотрели на медлительные, но в то же время точные движения его рук. И слушали шелест, который доносился из чащи, – он становился все громче, все отчетливей.

Чудилось, это шуршат листья и трава под чьими-то крадущимися шагами…

Повинуясь движениям старика, серые клочья тумана поднимались то выше, то ниже, образуя странные фигуры.

Но постепенно полупрозрачные тени наливались темнотой, их очертания становились четче и четче. Это оказались четырехлапые тени – остроухие, хвостатые, со светящимися глазами.

Старик снова взвыл – и тени метнулись к нему, издавая ответный вой. В нем слышались радость и покорность.

Волки, это были волки!