Вскоре метель неожиданно резко стихла, чтобы больше не возобновляться. Улегся ветер, небо словно бы стало выше, по нему неслись, чередуясь, клочья белых и серых облаков – верховик не утихал, но лес уже не трогал. В такой день можно было бы подумать и об охоте: волки проголодались. Но Герро прежде всего решил обойти угодья стаи и восстановить границу.

С собой вожак взял Ярро.

Это был длинный и долгий путь. Снегу, рыхлого и влажного, выпало так много, что бежать стало почти невозможно. Приходилось в основном передвигаться прыжками, взрыхляя сугробы.

Сердце Ярро больно билось, дыхание стало жгучим. В горле пересохло. Он часто хватал зубами снег, стараясь поспеть за отцом, который неутомимо прыгал впереди, весь белый, в куржаке^[3], останавливаясь то у крупных деревьев, то у занесенного бурелома, поднимая заднюю ногу – метил границы охотничьих владений. Потом отца сменил запыхавшийся Ярро.

Наконец он устал так, что уже почти ничего не видел. Ему все время хотелось лечь.

Но вот вдруг отец насторожился. Замер. Вскинул голову, уши стали торчком. Тело напряглось.

Ярро не мог справиться с дыханием, но Герро, покосившись в его сторону, угрожающе обнажил клыки.

В лесу было тихо-тихо, лишь, поскрипывая, терлись друг о друга голые ветви в вершинах деревьев. А прямо на волков тянуло кружащим голову ароматом пищи!

Ярро уловил запах распаленного скачкой по сугробам и бурелому оленя, его чуть отдающее горячей хвоей дыхание…

И вскоре он появился перед волками. Голова закинута назад, широкая грудь залеплена снегом, спина круто заиндевела. Огромные рога напоминали ветви роскошной сосны.

Олени часто бродили здесь, на гористом склоне. Особенно осенью, когда у них начинался гон и они носились по лесу, не разбирая троп и не чуя опасности. Но, наверное, из-за обильных снегопадов стадо оленей не могло уже прокормиться на прежнем месте. Обычно зимой они спускались с редколесных холмов в долины, где легче найти корм. А этот забрел на сопку.

Так или иначе, олень ничего не найдет здесь, а вот волки, похоже, нашли добычу.

И тут олень их учуял. На миг он застыл, угрожающе нагнув рога. Герро длинными прыжками приближался к нему, будто собираясь атаковать в лоб, а тем временем Ярро обходил оленя сбоку. Рыхлые сугробы и бурелом замедляли его бег.

Олень скосил налившийся кровью глаз и увидел Ярро. Будь впереди только один волк, олень обязательно попробовал бы на нем свои копыта и рога. Но связываться с двумя ему не хотелось. У него еще есть возможность уйти и оставить с носом этих двух серых наглецов.

Тем временем по узкому, стиснутому крутыми сопками руслу реки шел человек. Иногда, обнаружив знакомую примету, он сворачивал со слегка припорошенного льда – ветром, как в трубу, унесло весь снег, но все-таки по реке идти легче, чем по бурелому, – и заходил в чащу.

Человек был недоволен. Этот многодневный снегопад похоронил все капканы…

Ему хотелось найти хоть какую-то добычу, чтобы принести ее в город и похвастать перед друзьями.

С достоинством держа голову, олень повернулся спиной к Герро и пустился вскачь.

Ярро взвизгнул с досады. Добыча уходит!

Он растерялся, сел было на лапы, но, увидев, какую скорость набирает, начав погоню, его отец, вскочил и кинулся следом.

Чтобы не столкнуться с Ярро, олень взял чуть в сторону. Ему приходилось то и дело наклонять голову, чтобы не запутаться рогами в ветвях. Скорость бега все-таки замедлялась.

Ярро, поняв замысел отца, бежал по краю ельника: отсекал оленя от чистого пространства, направлял его на неудобный склон. Под сугробами трудно было различить камни, и олень часто останавливался.

Но вот ельник кончился. Выбравшись на открытое место, олень горделиво оглянулся, закинул голову и снова понесся огромными скачками. Он разгадал, что задумали волки, но это его не испугало. Он был уверен, что сможет уйти к спасительным склонам на крутом берегу и там, встав на обрыве, не подпустит к себе волков!

Солнце садилось. Дальние сопки утрачивали четкость очертаний, растворялись в дымке. Над их смутной голубизной плыла красноватая полоса заката. Вверху она словно бы линяла, желтела, переходя в зеленовато-вечернюю, медленно сгущающуюся синеву.

День истлевал, и вышину уже проколола своим ледяным лучиком первая дрожащая звезда.

Человек нехотя оторвал от нее взор – и чуть не вскрикнул. На крутом выступе нависшей над берегом скалы, четкий и темный, словно бы нарисованный стремительным взмахом кисти на еще светлом фоне неба, возник силуэт оленя.

Казалось, из-под копыт, секущих камни, летят искры. Наконец олень вскочил на скалу и быстро повернулся к волкам, угрожающе нагнув голову. Он победил.

С трех сторон клыкастые камни, сзади обрыв. Пусть сунутся!..

Ярро бросился было к нему, но сорвался с камня и закружился, бессильно поскуливая. Неудача!..

Герро, подавляя злобный рык, усмиряя сорванное дыхание, сел, отвернув острую морду, но сторожа косым взглядом каждое движение сухих точеных ног оленя. Этот рогач умеет только быстро бегать. Сам себя загнал на обрыв и конечно радуется: спасен!

Герро лег, вытянулся. Волки умеют ждать. Они будут караулить сколько понадобится. Лежать, сидеть в снегу – ждать! Надолго ли хватит сил у оленя? Терпения у волков больше.

Ярро понял отца и радостно прищурился.

Конечно, есть хочется… Но пройдет немного времени, и он, уворачиваясь от бешено машущих в последних судорогах копыт – одного удара их достаточно, чтобы пробить грудь волка! – намертво прижмет оленя к земле, вцепившись в его шею, ощущая колючий, жесткий запах его шерсти, упругость кожи, вкус распаленной страхом крови…

Крупный, красивый, зрелый самец! Удача просится в руки. Вот это добыча! Будет чем гордиться!

Человек сорвал с плеча ружье и, почти не целясь, выстрелил.

Гром прокатился над сопками. Олень неуклюже свалился за камень.

Ярро растерялся. Почему упал олень? Почему зимой гремит гром?

Тем временем Герро, который вначале тоже остолбенел, удивляясь падению оленя, вдруг повернулся и длинными прыжками, словно усталости и не бывало, понесся к ельнику.

Опытный волк знал, что означает гром среди зимы. К тому же этот гром один раз не бьет… Да, волчья добыча стала добычей человека, но с этим придется смириться. Пока возможно, надо позаботиться о себе и стае, которая не должна остаться без вожака.

Он бежал со всех ног, не оглядываясь на Ярро: волк должен следовать за вожаком, если хочет остаться жив.

И действительно, первым порывом Ярро было броситься за отцом. Но уже через миг лапы сами понесли его к обрыву.

Гром… падение оленя… непонятное поведение всегда храброго Герро… И что-то, наверное ненависть, которую Ярро берег в себе и которой гордился, подсказала ему: там человек!

* * *

Клубок пыльной травы выкатился из зеркала прямо на меня – и мигом обернулся сначала черной кошечкой, а потом Шамаханской царицей, вернее Гатикой.

Я с горечью посмотрел на нее, а она отвела свои зеленые глаза.

Вот же шустрая какая ведьмина внучка! Зря ее бабка укоряла да бранила! Гатика везде поспела! Не удалось ей протащить ребят под веткой и в зверей превратить, так она их заставила мою одежду спрятать.

Хотя разве Гатика виновата? Никто никого на самом деле не заставлял. Эта компания сама по себе решила мне напакостить. Такая уж эта публика пакостная…

Да какая разница, кто виноват? Главное, что одежды моей больше нет, а значит, а не могу вернуться в человеческий облик. Зерцало-мерцало, даром что кривое, показало мне мою горькую судьбину с необычайной прямотой!

– Ну, понял теперь, что назад тебе пути нет? – послышался голос карги. – Нагляделся на дружков своих? Тяжко было? Понятно! Больно уж зло над тобой подшутили, да? Ну, чтоб тебе неохота стало их вспоминать, чтоб не тосковать о прошлом, глотни-ка забудущего зелья!

Она взяла позеленелый медный черпак, валявшийся на грязном земляном полу пещеры, и щедро зачерпнула из котла, который продолжал булькать, распространяя вокруг себя мерзкое зловоние.

Красная, как рак, вареная лягушка с пронзительным кваканьем выскочила из черпака и плюхнулась обратно в котел, взметнув множество брызг.

– А, волчьи ягоды и корни мандрагоры! – зло прорычала карга.

Я вспомнил, что уже слышал это выражение. Видимо, это было какое-то специальное ведьминское ругательство.

– Не готово! – ярилась сова. – Надо еще покипеть. Мало терпкости, и вообще… Вот как лягухи до мягкости разварятся – тогда и выпьешь.

Стоило представить, что придется пить какую-то вонючую жижу, в которой будут плавать разваренные до мягкости лягухи – да и еще невесть что туда «для терпкости» намешано! – как меня едва не вырвало. Я начал так дергаться, что, чудилось, даже стены пещеры задрожали. На голову посыпались какие-то сушеные травы и не менее сушеные зверушки.

– Тихо! – рявкнула ведьма, замахнувшись на меня плеткой – похоже, той же самой, которой она хлестала Гатику. – Сейчас шкуру вспорю так, что…

Шкуру вспорет?!

Так ведь это то, что мне нужно! Может быть, мне удастся наизнанку вывернуться, как я в парке вывернулся! Снова стать человеком! Сбежать отсюда! Не знаю куда, не знаю как, пусть голышом, пусть босиком через леса и долы – но я бы вырвался!

Видимо, все мои мечты слишком отчетливо нарисовались у меня на лице… ну, то есть на морде, потому что ведьма ехидно расхохоталась.

– Зря встрепенулся, оборотень! – злорадно сказала она. – Коли одежда твоя спрятана незнамо где, нет тебе пути назад.

Она отбросила плетку и с натугой помешала черпаком в котле.

– Долгонько еще ждать, – пробормотала огорченно.

Я старался не думать о том, как меня это обрадовало. Чтобы ведьма не догадалась о моих мыслях! Лично я готов был ждать, пока забудущее зелье сварится, сколько угодно долго! Может, за это время я сообразил бы, как смыться отсюда!

Да, похоже, не думать мне не удалось…

– Больно прыток да ретив! – проворчала карга, покосившись на меня. – Смыться, ишь, вознамерился! Кажись, одним зельем тебя не удержишь… Да что это я! – вдруг хлопнула она себя по лбу, однако никакого звука слышно не было, потому что перья, покрывавшие совиную голову, смягчили шлепок. – У меня же волосы, волосы же есть… Я готовилась, ждала тебя! Я ж знала, что ты рано или поздно ко мне попадешь! Должен попасть! Потому что нету у невров такой силищи, которая меня б осилила!

«Опять какие-то невры… – подумал я. – Что же это значит?»

В это время карга пошарила в куче мусора, сваленной в углу, и вытащила тонкую прядь волос, перехваченную сухой травинкой. Волосы были женские – длинные, чуть вьющиеся. И цвет у них был красивый-красивый – пепельный.

Я вдруг вспомнил, как читал «Трех толстяков», и спросил у родителей:

«Тут написано, что волосы у Суок были «такого цвета, как перья у маленьких серых птичек». А почему просто не написать – серые?»

«Потому что они были, наверное, не серые, – пояснила мама, – а пепельные!»

«Такие, как у нашей мамы», – сказал отец и осторожно заправил ей за ухо легкую кудрявую прядь.

И вот сейчас эта мерзкая карга, эта сова, эта ведьма, эта vieille chouette держала в своих толстых когтистых пальцах прядь именно такого цвета, какими бывают перья у маленьких серых птичек.

Пепельного цвета. Как у моей мамы!

– Узнал матушкины волосы? – растроганно прошипела карга.

Примерно с такой же степенью растроганности могла шипеть змея перед трупом человека, которого она только что ужалила до смерти.

– Это хорошо… Вот из них мы сейчас для тебя путы и сплетем! Они тебя покрепче любого зелья повяжут!

И все же я не мог поверить, что это волосы моей мамы. Как они здесь могли оказаться? К тому же ведь мама уже давно…

И тут все мысли вылетели у меня из головы. Я остолбенело следил, как ведьма выволокла на середину пещеры огромную деревянную кадку. Сразу стало ясно, откуда так несло навозом!

В эту кадку ведьма проворно зарыла прядь пепельных волос, а потом выхватила из очага полено, на одном конце которого играли языки пламени, и принялась водить поленом над навозом, бормоча при этом что-то неразборчивое.

Да я, строго говоря, и не вслушивался особо – больно надо! Не до того мне было. Я смотрел, как над навозом начал куриться парок, а потом оттуда полезли тоненькие серые змейки… нет, не серые, а того самого цвета…

Пепельные!

Это мамины волосы в змеек превратились. Нет, их ведьма превратила!

– Догадался, вижу! – хмыкнула она, взглянув в мою перекошенную от страха физиономию… ну или морду, да назовите как хотите, мне уже все равно! – Ну прямо на глазах умнеешь! Радуйся этому, пока живой!

С этими словами карга собрала змеек одной рукой, пальцами другой провела меж ними, словно причесывала – и швырнула на меня!

Не знаю, орут ли волки, собаки или оборотни, но я орал так, что у меня аж горло судорогой свело. Потом закашлялся – чуть не задохнулся!

Когда немного пришел в себя и перестал дрожмя дрожать, посмотрел на ведьму – а она опять хохотала, широко разевая свой совиный клюв и щуря страшные черные глаза.

Да, повезло ей нынче, ничего не скажешь! Устроил ей цирк Дохлый Тунец, оборотень-неудачник!

Я покосился на свое туловище, думая, что змейки болтаются на мне, как присосавшиеся пиявки, однако их видно не было: похоже, шмыгнули в мою шерсть и там залегли, затаились. Но кое-где, я чувствовал, в кожу мне впиваются маленькие острые зубки.

– Вот-вот, – кивнула ведьма. – Это змеи в тебя впились. Ты будешь буянить – а они кровь твоей матушки пить будут. Тебе-то ничего, легкую боль почувствуешь, а она упадет обескровленная! Так что лучше смирись и не дергайся.

Я замер. Только сердце колотилось как бешеное!

– Да откуда же вы волосы моей мамы взяли? – спросил с безнадежной тоской.

– Их мне принес тот же человек, который сделал тебя оборотнем еще до твоего рождения, – ответила ведьма. – Хочешь знать, как это произошло?

Я не хотел смотреть… не хотел, но вдруг услышал голос – человеческий голос, не ведьминский! Я сразу узнал его. Это был голос дяди Вади!

Ох, как я ему обрадовался! Начал оглядываться, хотя сразу понял, что это ерунда.

Каким чудом дядя Вадя оказался бы в пещере?! Голос шел из кривого зерцала…

А потом я увидел и самого дядю Вадю. Но он был совсем другой, не такой, каким я его помнил. Гораздо моложе, нормально подстриженный и без этой его дурацкой седой бородищи, которая вечно торчит во все стороны и в которой застревает еда. Он был очень даже симпатичный, дядя Вадя!

Он стоял в прихожей какой-то квартиры и доставал из рюкзака здоровенный сверток в полиэтиленовом пакете. Из свертка пахнуло мясом, кровью, и я невольно вздрогнул – так вдруг подвело живот. Я же ничего не ел со вчерашнего дня. Завтракать не хотелось. Шоколадный батончик, который мне дала в мастерской Марья Петровна, где-то потерялся. А сейчас сколько времени? Сколько часов – или дней?! – прошло с тех пор, как я примчался вслед за черной кошкой в заросший овраг неподалеку от кладбища, откуда меня утащила в своих когтях ведьма-сова?

Папа и мама, наверное, меня уже обыскались… может, даже потеряли надежду найти…

Но я тут же забыл обо всем на свете, потому что увидел в зеркале… папу и маму. Но так же, как и дядю Вадю, я узнал их не сразу. Они были не такие, как сейчас!

У мамы была смешная, недлинная растрепанная коса. Я сразу эту косу вспомнил. Она лежала, завернутая в шелковый платок, в старой шкатулке. Мама постриглась перед моим рождением: говорила, у нее в это время почему-то стали очень сильно лезть волосы, и теперь она всегда носила их довольно короткими, а косу сохранила на память. Значит, я вижу маму такой, какой она была еще до моего появления на свет?! Ну да, вот почему она такая молоденькая, тоненькая, на девчонку похожа! А рядом с ней стоит какой-то старшеклассник, очень напоминающий моего папу… да это же он и есть, тоже ужасно молодой. Не старшеклассник, конечно, а студент. Папа и мама поженились, когда учились на втором курсе.

Папа такой смешной, тощий! А я-то не мог понять, в кого я такой задохлик уродился!

Хотя оба мои родителя в молодые годы были ужасно худые – вот смех! – теперь папа накачал в тренажерке такие мышцы, что запросто меня и маму разом поднимает, ну а она нарочно голодом себя морит, чтобы не толстеть, и говорит, что я своим рождением перевернул весь ее метаболизм.

Вот смех!

А где это они находятся? Да это вроде наша прихожая, наша квартира!

Только обои другие. И вешалка простенькая, и зеркало маленькое… Теперь здесь все по-другому!

Видимо, так прихожая выглядела, когда мама с папой туда только переехали.

Пока я таращился на моих молоденьких родителей и разглядывал тесную прихожую, я от изумления даже не слышал, о чем они там с дядей Вадей говорят. И вдруг до меня снова донесся его голос.

– Не, ребята, даже и не думайте отказываться! – твердил дядя Вадя. – Когда еще счастье выпадет оленины поесть?! Молодой зверь, жирка нагулял в меру, мясо мягкое, быстро приготовится. Можно в красном вине потушить, можно в томате. Ну, перчик, лучок, чесночок – это самой собой… В охотку поедите, за уши не оттянешь! А то уж больно вы тощие да бледные! Понимаю, студенты, денег мало, на спичках экономите. С недоедания у вас и дитёнок никак не заводится. Берите мясо и даже не думайте отказываться!

– Спасибо, дядя Вадя, – вежливо сказал мой молодой папа. – Большое спасибо.

И взял сверток.

– Спасибо, – шепнула мама и покраснела.

Ага, вот в кого я такой застенчивый и вечно краснею, надо или не надо!

– Кушайте на здоровье, – ухмыльнулся дядя Вадя. – Спасибо скажите доброму боженьке, который мне помог нож вытащить, пока этот чокнутый волк лаял! Если бы я его в бок не саданул, не видать бы вам ни оленины, ни дяди Вади!

И он жизнерадостно захохотал.

– Вот посмотрите, потом фотку щелкнул! – Дядя Вадя показал фотографию, сделанную, видимо, «Полароидом»: олень упал, уронив рога в снег, а на его боку лежит мертвый волк, и кровь стекает по его шерсти.

Именно эта фотография была помещена в дяди-Вадиной книжке на тринадцатой странице. На той странице, которой я порезался…

А потом, пожелав приятного аппетита, дядя Вадя ушел.

Мои родители, которые меня еще не родили, смотрели друг на друга и улыбались.

– Как-то неудобно получается, – робко сказала мама. – Что это он вдруг так расщедрился?

– Видимо, олень был настолько большой, что все мясо в их холодильник не поместилось, – хмыкнул отец. – Вот тетя Вика и сказала ему: отнеси, мол, племяннику, не выбрасывать же!

– Это ужасно, что мы так говорим, – сказала мама смущенно. – Может, он от чистого сердца…

– Да, зря я, в самом деле, – виновато кивнул отец. – Просто вспомнил вдруг, как я прожил у них недели две – на каникулы приезжал. Давно, мне лет пятнадцать было. Я из деревни приехал – толстый был такой, а за эти две недели отощал изрядно. Тетя Вика, сама знаешь, такая скупердяйка! Да это ерунда. Я все равно эти дни, что у них провел, добром вспоминаю. У них была собака, лайка, совсем щенок. Чудесная такая! Ее звали Сильва.

– Сильва? – засмеялась мама.

– Ну да. Как ни странно, охотничьих собак очень часто этим именем называют. Короче, эта собачка болела, простудилась, и я с ней возился день и ночь. Думаю, именно благодаря мне она выздоровела. Ох, как я к ней привязался, как ее полюбил! Умолял, чтобы мне ее отдали. Всяко в деревне лайке было бы лучше, чем в городской квартире! Не отдали, конечно… Хотели чистопородных щенков разводить!

– Что-то я не помню у них собаки, – удивилась мама. – Или она уже умерла?

– Дядя Вадя говорил, что он ее какому-то охотнику продал, – ответил отец. – И правильно сделал – охотничья же собака! Но я ее до сих пор помню!

– Осторожней! – воскликнула мама. – Кровь из пакета на пол капает! Пойдем на кухню. Вообще, знаешь… спасибо твоему дяде. Так ужасно захотелось жареного мяса – ты просто не представляешь! С картошкой!

– Отлично представляю! – сказал отец и облизнулся. – Ну, пошли его жарить! А картошку – пюре, ага?

– Ага, – засмеялась мама – и ее смех был последним, что я услышал, а улыбающееся лицо – последним, что увидел…

– Мама! – завопил я, но зеркало померкло.

История Ярро

Человек склонился над оленем, все еще не веря своим глазам, не веря удаче. Удачным выстрелом он ранил зверя, и тот от боли потерял способность двигаться. Если бы это был человек, можно было бы сказать, что он потерял сознание!

Надо пристрелить его, пока не очухался, потому что раненый олень может быть так же опасен, как дикий зверь, как волк!

А он уже приходит в себя…